«Мои стихи — венецианский карнавал!»

Французский ученый Жак Маритен раскрыл парадоксальность внутреннего мира художника, «открытого как для Неба, так и для Ада», который предстает пред нами одновременно как «безумец, захваченный иррациональным порывом, и ремесленник, самым изощренным образом упражняющий свой исполнительский разум» Светлана Астрецова добавляет: «поэт уходит в воображаемый мир, где правила игры задает он сам».

Непрерывная смена ролевых установок, нравственно рискованная пища художника слова — отголоски явных и скрываемых черт, побуждений, страстей. Сверхчеловеческое напряжение необходимо художнику, чтобы вместить в себя всю эту разрушительную полярность, овладеть обостренной отзывчивостью к миру.

Несомненно, одно из главных состояний, сопровождающих творчество любого художника, — способность и потребность жить в вымышленных ролях, непрерывная самоидентификация то с одним, то с другим персонажем. Не случайно и Светлана Астрецова говорит о творческой смене ролей, постоянно меняющейся череде героев её книги: «Мои стихи, как венецианский карнавал, где персонажи скрываются под пестрыми масками, за которыми рассмотреть их лица практически невозможно. И уж точно не удастся увидеть автора». Каждый замысел, каждое творческое увлечение довольствуются не частью внутреннего мира художника, а поглощают его целиком, тотально. Более того, история хранит множество примеров, когда писатель, актер, художник могли отдавать себя без остатка сразу нескольким творческим заданиям или заниматься абсолютно несовместимыми проектами в одно и то же время, достигая при этом исключительной убедительности в претворении противоположных замыслов и ролей.

Способность художника обитать во всяком существе — быть и мужчиной и женщиной, влюбленным и влюбленной, с одинаковой убедительностью достигать художественного претворения в противоположных персонажах — порождала и множество объясняющих теорий. В этой связи Платон выдвигал идею андрогинности как отличительный признак души художника и условие творческого акта; Бердяев говорил о духовной целостности творческого потенциала. Мужское начало привносит в эту целостность Логос, порядок; женское — Природу, бессознательную стихию. И хотя Астрецова пишет «исключительно от мужского лица», она всё равно остается прекрасной Незнакомкой из Belle Epoque.

Ортега-и-Гассет сказал: «Жить — значит выходить за пределы себя самого». Искренность художника —это искренность материи, готовой принять любую форму. Она состоит не в том, чтобы видеть себя, но в том, чтобы принимать и лелеять себя именно таким, каким в тот или иной момент себя обнаруживаешь. Любое произведение искусства — это портрет художника, портрет его души, а голосом художника говорит сама культура, сама история.

«СП»: — Почему тебя привлекло это странное устрашающе величественное время — готика? И время религиозных искусств и время инквизиции. И какой период готики ты имела в виду хронологически? Почему не мусульманский Восток или Киевская Русь?

— Меня привлекает не только Средневековье, а прошлое вообще: Античность, Эпоха Возрождения, Belle Epoque… Просто одна из частей моего сборника «По направлению к готике» посвящена готической архитектуре, которую я обожаю. К тому же, по своей изощренной структуре мои стихи напоминают готические соборы с витражными окнами, стрельчатыми арками и острыми шпилями.

А выросла эта концепция из моей поездки в Париж в 2009 году. Долго пересказывать не буду, подробно эту историю я описала в книге.

Во время одной из прогулок по Парижу я оказалась в церкви, где шла репетиция концерта классической музыки. На месте проповедника стоял дирижер. В алтарной части кружком расположились оркестранты. Я слушала их и представляла, как музыканты срываются со своих мест и летают в пространстве между колоннами и витражами, а на месте барельефа с цветочным орнаментом распускаются настоящие розы. Это я описала в своем первом «готическом» стихотворении «Концерт Паганини». Процитирую первые две строфы:

Когда переполнено чрево святыми,

Собор исторгает наружу чудовищ.

Оркестр, готовый играть Паганини,

Шумливей и бойче цыганских становищ.

Взошёл за пюпитр намеренно резко

Седой капельмейстер во фраке с раструбом.

Как бес, как преступник, как дух бестелесный,

Он был провидением вздёрнут под купол.

Затем последовал целый цикл стихотворений, действие которых разыгрывалось в интерьерах «пламенеющей готики». Они вошли в раздел сборника, который называется «Пляска смерти». Это моя самая любимая часть книги.

«СП»: — А что скажете о готической субкультуре, начавшейся как пост-панк в Британии и о готик-роке?

— Мне кажется, субкультуры — вообще довольно интересное явление. Ведь это своего рода способ эскапизма — ухода от реальности, которая представляется враждебной или просто неинтересной. В чем -то это сродни творчеству литератора. Только участники субкультуры убегают в систему с общими для всех правилами. А поэт уходит в воображаемый мир, где правила игры задает он сам. Мне кажется, искусство — хороший способ достичь абсолютной свободы.

Так что к субкультуре готов то, что я пишу, не имеет никакого отношения. Мои стихи не об оборотнях и привидениях. А послушать готик-металл люблю. Особенно нравятся группы Nightwish и Within Temptation. Еще очень люблю кантату Карла Орфа «Кармина Бурана», написанную на средневековые стихи. У меня даже есть стихотворение, посвященное этой композиции.

«СП»: — Что вы имели в виду, называя в своей книге поэзию «религией без надежды»?

— «Поэзия — религия без надежды» — слова Жана Кокто (это один из моих любимых писателей). В своей книге я лишь цитировала его афоризм. Так что твой вопрос — к Кокто. Но если тебе интересно, как я воспринимаю эту фразу, попробую объяснить. Мне кажется, в религиях заключено обещание награды за правильные поступки, праведную жизнь. А поэзия напротив никогда и ничего тебе не гарантирует. Это какая-то зависимость, одержимость, которой отдаешься без остатка. Вкладываешься в нее без надежды получить что-то для себя.

«СП»: — Что можно сказать про «автопортретность» всего, что пишет художник? И как быть с утверждением, что авторство не имеет значения?

 — Опять же у моего любимого Кокто есть высказывание: «Каждый большой художник, даже если он рисует цветы, всегда вычерчивает свой собственный образ». Я с этим полностью согласна. Мне кажется, любое произведение искусства — это портрет художника, но именно портрет его души. И этот портрет часто не совпадает или даже полностью противоречит тому, каким поэт предстает в жизни.

Поэтому хотелось бы, чтобы мои стихи воспринимали отдельно от биографии Светланы Астрецовой, как античный барельеф или картину неизвестного художника Средневековья. Мои стихи, как венецианский карнавал, где персонажи скрываются под пестрыми масками, за которыми рассмотреть их лица практически невозможно. И уж точно не удастся увидеть автора. Я даже пишу исключительно от мужского лица. Одно время у меня была мысль сделать литературную мистификацию. Выпустить сборник от имени вымышленного поэта. Придумать мужчину, который будто бы жил в Серебряном веке, сочинить ему биографию и приписать ему свои стихи. А в предисловии написать, что рукопись была найдена совсем недавно при каких-нибудь загадочных обстоятельствах.

Но на тот момент большинство моих стихов уже было опубликовано, к тому же в нашем медийном веке очень трудно скрыть авторство.

«СП»: — Как рацион художника сказывается на творчестве — «художник должен быть голодным»?

 — На одном литературном вечере про меня сказали невероятно точно: у вас стихи очень благополучного человека.

Художнику совершенно не обязательно быть голодным или несчастным. Он вполне может быть счастливым, обеспеченным, успешным человеком. И это ничуть не уменьшит степень его таланта. А может даже и помогает. По крайней мере мне гораздо лучше работается, когда я счастлива.

«СП»: - В своей книге ты много пишешь об Оскаре Уайльде. Как ты относишься к неоднозначным выражениям Уайльда про женщин? Например: «Если вы хотите узнать, что на самом деле думает женщина, смотрите на нее, но не слушайте». Или: «Нельзя доверять женщине, которая не скрывает свой возраст. Такая женщина может рассказать все, что угодно».

 — Я могу назвать тебе не меньше афоризмов Уайльда относительно мужчин. Вот, к примеру: «Ты делаешь из мужчины бога, и он тебя бросает. Другая делает из него зверя, и он лижет ей руки и не отстает от неё». И еще: «Ничто так не мешает роману, как чувство юмора у женщины и его отсутствие у мужчины».

К Оскару Уайльду у меня нежнейшее отношение. Мы с ним родились 16 октября. Каждый раз, когда приезжаю в Париж, приношу цветы на его могилу. Будь я его современницей, непременно была бы в него влюблена. Страстно, преданно и скорее всего безответно. А в книге у меня есть стихи, посвященные Уайльду, и несколько переводов с английского его стихотворений.

«СП»: — В каком возрасте начала писать стихи? Можно ли разделить творчество на периоды по примеру истории искусства: античный, романский, готика, возрождение?

— Осознанно я начала писать лет в 15. Сначала это были поэтические переводы с английского и французского: Шекспира, Байрона, Уайльда, Бодлера, Рембо, Кокто, а потом уже начались свои стихи.

Но конкретные периоды выделить не могу. Я никогда специально не продумываю «тему» и обстановку, не стремлюсь к тому, чтобы какие-то идеи в стихотворении соотносились с другими идеями или с моими предыдущими работами. Это уже потом, когда я готовила сборник в печать, обнаружила, что все стихи можно разделить на несколько групп по энергетике, настроению. И получились разделы: «Античный идеал», «Пляска смерти», «Театр маньеризма»…

«СП»: — В некоторых твоих стихотворениях есть отсылки к поэзии Бродского. Но в сборнике не увидел твоего к нему отношения.

 — Иосифа Бродского я обожаю. Гениальный поэт и философ. Особенно люблю его «Письма к римскому другу», «Натюрморт» и «Памяти Клиффорда Брауна».