Неизбежность провинции

Прозаик, чья «Зона затопления» стала одним из знаковых романов прошедшего Года литературы, опубликовал в январе два новых рассказа — «Косьба» («Новый мир», № 1, 2016) и «Дорога» (сетевое издание «Лиterraтура», № 68, 17.01.2016). Действие обеих вещей происходит в российской глубинке; для Сенчина всегда принципиально эдакое «где», и вообще в лице Романа Валерьевича русская провинция обрела своего Вергилия — я имею в виду, естественно, не «Энеиду», а функционал сталкера в периферийном Аду.

Хотя, конечно, Сенчина нельзя отнести ни к неодеревенщикам, ни к летописцам нестоличной России — он, среди прочих, подробно описывал и представителей «креативного класса» (сильный и недооцененный роман «Информация»), причем в моменты их бунта («Чего вы хотите?»; в художественном смысле эта повесть — скорее, полуудача, в тусовке на нее реагировали подобно персонажу пушкинского анекдота — «экое кирикуку»). Однако лучшие свои вещи Сенчин, сделал, безусловно, на провинциальном материале — деревень, тёток и глуши — тут и знаменитые «Елтышевы», и упомянутая «Зона затопления», и малая проза.

Если уж соотносить Сенчина, чью манеру я как-то обозначил как «похмельный реализм», с каким-то, помимо «новых реалистов», художественным течением, я бы с ходу назвал передвижников. Как иронизирует в своей замечательной книжке «В русском жанре» Сергей Боровиков: «Веселые все же люди были передвижники: „Привал арестантов“, „Проводы покойника“, „Утопленница“, „Неутешное горе“, „Больной музыкант“, „Последняя весна“, „Осужденный“, „Узник“, „Без кормильца“, „Возвращение с похорон“, „Заключенный“, „Арест пропагандиста“, „Утро стрелецкой казни“, „Панихида“, „У больного товарища“, „Раненый рабочий“, „В коридоре окружного суда“, „Смерть переселенца“, „Больной художник“, „Умирающая“, „Порка“, „Жертва фанатизма“, „У больного учителя“».

И, собственно, Роман Сенчин, больше, чем кто-либо из современных авторов, включая патентованных «чернушников» (которые, кстати, как раз не отсюда) соотносим с набором из подобной веселости.

Но тот же Сергей Боровиков размышляет дальше: «(…) эти столь много высмеянные жанристы, бытописатели сделали великое дело, запечатлев, пусть и под особым, заданным углом зрения Русь. Насколько меньше мы бы знали без их полотен, а их беззаветная преданность своему делу и Родине в наши циничные времена просто поражает». Несколько пафосная в случае Романа Сенчина, но весьма точная аттестация его литературного кредо. Принял бы он ее, надо полагать, не без гордости.

***

Но, собственно, пора и о рассказах. Новомирская «Косьба» в чисто литературном смысле совершеннее, сильнее и тяжелее. Безусловно, и за счет фактуры — банальная история сватовства оборачивается двойным убийством. Второе, почти, из писательского целомудрия, не написанное, — кошмарнее первого, тупого и случайного: убит ребенок четырех лет, девочка Даша, и убита-то, как грубо говорят в народе, до кучи, вслед за матерью, попавшей Виктору, жениху подруги, под горячую тяжелую руку… Однако нельзя сказать, что столь свирепый поворот сюжета внезапно хлещет по чувствам читателя. Сама атмосфера рассказа — с первых слов ожидание худшего, с обещания Виктора «через полтора часа буду, короче». Перед нами рывками, штрихами разворачивается какое-то смутное пограничье, — городская окраина с полудеревенским укладом — держат скотину и косят, но поют из репертуара городской шпаны «мама, не ругай меня, я пьяный»; статус главной героини, Ольги — соломенно-вдовий: муж в тюрьме; нормальный, любящий парень, просто потому, что нужны были в дом деньги, взявшийся за опасный бизнес перевозки наркоты, сдавший подельников и получивший шесть лет. Ожидание мужниного УДО осложнено наличием немилого любовника и сделанным от него абортом… Да, собственно, и сам Виктор — такой же работяга, хороший сын, разве что ладнее подогнан к здешней жизни. Рабочие его эпизоды: приехал свататься прямо с покоса, а сошлись, когда привез машину угля, рифмуются с криминальными — после убийства звонит некоему Юргену… Необходимо избавляться от тел.

И так во всем: на мирное дело покоса не забудут захватить ружье; пес Шарик — не друг и не сторож, держит его Ольга «как звонок», при том лай, «тонкий, захлебывающийся, всегда бесил до тошноты».

Акцентируется эдакая житейская и женская состоятельность подруги Татьяны, но дочка ее — почему-то проблемный ребенок, которого регулярно проверяют из службы опеки, «какая кроватка, трусики». Словом, с самого начала включается опция какой-то всеобщей засады, обозначенной нередко единственным штрихом. И не потому, что Сенчин как-то по-писательски озабочен презентацией говорящей детали, а просто знает те самые закоулки, капканы, минные полянки русской провинции, в любой момент чреватые обрушением в монотонный, как эфир ППС-ной рации, Ад. С его духотой и кладбищем благих намерений и здравых смыслов.

Что интересно — читательское сознание такому спорому нагнетанию бытовой жути не сопротивляется — неизбывный фон русской провинциальной жизни известен, и километры новостных лент нам в помощь. Более того, Сенчин умеет перевести кошмары и вовсе в обыденный регистр: тут не только чеховская нейтральность интонации, но и понимание того, что иных инструментов как бы и не осталось. Есть такие вульгарные слова, которые у иных авторов коробят крепче любого мата (у одной маститой филологини я недавно обнаружил определение «целка» и относилось оно к подруге Сергея Есенина — Галине Бениславской). А у Романа эта «целка» проскакивает почти незаметно. Также, как не обрамляется громом-молнией ключевая сцена — полуизнасилования в доме с двумя трупами:

«Был до того ужасен и красив (Виктор, убийца, уже серийный; о механизмах сексуального возбуждения легко догадаться — А. К.), что Ольга не смела двинуться… Подхватил ее на руки, унес в комнату. Положил на кровать, легко сдернул трусы. Повозился со своей одеждой, разбросал ее ноги. Лег сверху. Ольга очнулась от оцепенения, забилась было, закричала и обмякла, безвольно покачиваясь, придавленная приятной, тугой, терпкой тяжестью».

(Можно себе представить, что мог бы из подобного экшна сделать Ларс фон Триер и его арт-хаусные подголоски).

И, если уж говорить о писательских приемах, я бы выделил не ровную, ко всему привычную интонацию Сенчина («человек привыкает ко всему» — из Егора Летова, столь ценимого Романом), но полифонию, которая, собственно, делает из криминальной истории выдающуюся прозу о русской жизни — звуки внешнего мира, без швов вмонтированные в ткань рассказа. В начале:

«В телевизоре молодой симпатичный депутат с модной пушистой щетиной говорил уверенно, четко, как офицер перед строем:

— …Это один из важнейших инструментов морального оздоровления нации…"

И — финал, где Сенчин позволяет себе некоторое повышение тона:

«Затрещала в прохладной полутьме рация, и Ольга поняла, что самое страшное только еще начинается. И будет оно продолжаться долго, долго».

***

Сенчина удобно мерить журнализмом, хотя это не более, чем внешний подход. «Косьба» — уголовная хроника (которой, повторюсь, пестрят ленты региональных новостных агентств, и вот характерная примета времени — «бытовуха» эта, становясь всё кошмарней, на журналистском сленге «бытовухой» продолжает именоваться). Рассказ «Дорога» начинается как официозный репортаж, а продолжается как очерк, вполне себе производственный. В Красноярском, скорее всего, крае, строится завод, строительство (в рамках частно-государственного партнерства, не без удовольствия переходит на соответствующую стилистику автор) идет плохо, и вытаскивать ситуацию прибывает федерал, «государственный муж» — Сергей Константинович. Надо полагать, в вице-премьерском чине.

Тут, кстати, включается иногда свойственный Роману Валерьевичу вульгарный, даже, социологизм — он пишет людей власти и бизнеса так, как их себе представляет, едва ли хорошо зная. (У Сенчина, и «Зоне затопления», самые людоедские решения озвучивают представители «бизнеса», а рефлексирующая «власть», немного поломавшись, их поддерживает — случай распространенный, но не магистральный, отнюдь. Или тот же госмуж — «честный, живущий на положенную зарплату, не высовывающийся без необходимости, зато упорно делающий свое дело». Тут даже иронизировать не хочется: «честный» и «живущий на положенную зарплату» — одно другого совершенно не предполагает, сосуды эти не сообщающиеся, особенно в таких местах, как правительство, это ж не фильм «Бриллиантовая рука).

Впрочем, схематичен в описании людей здесь Сенчин потому, что в центре — не характеры, а ситуация. Чтобы строительство вновь обрело темпы и завершение, нужна дорога — тут федеральный смотрящий настроен решительно. Трасса, и не асфальт, а бетонка, а нет для нее ни ресурсов, не материалов. Но есть заброшенный леспромхоз Ирбинский, к которому ведет прекрасная, хоть самолеты сажай, бетонка. Предложение бизнеса: «демонтировать эту бетонку и перебросить плиты на проблемный участок. От Ирбинского до станции километров восемьдесят, как раз половина покроется…»

И это, кстати, не анекдот в гоголевско-щедринском духе, а вполне себе реальность, так многие вопросы и решаются, и регионалы прекрасно знают, что в заброшенный леспромхоз ревизор из центра уж точно не поедет. Единственная засада пути реализации этого антикризисного проекта — средние, по Зощенко, люди, «ирбинские».

" — А что эти ирбинские?! — вскричал вдруг осмелевший первый замгубернатора. — Знаю я их. Триста люмпенов (в «Зоне затопления» похожий на Чубайса начальник в аналогичном случае говорит «маргиналы да пенсы» — А. К.). Все нормальные давно поразъехались, устроили жизнь, а эти… Ни работы, ни чего… поселок вообще появился из-за леспромхоза. Лес кончился, производство закрылось. Мировая практика — нет работы, нет и поселения. А у нас…"

Словом, финал, очень сенчинский, очевиден.

Впрочем, заявляя, будто в «Дороге» вместо характеров — схема, я чуть погорячился. Центральный персонаж — тот самый Сергей Константинович — хоть экономно, но описан. Сенчин им как будто даже любуется — как руководящим типом, но и по-человечески:

«Сергей Константинович задавал сотни вопросов, требовал показать ему тот или иной участок, документы. Все вопросы и требования были по делу, но от этого, а особенно от тона, каким они произносились, отчитывающимся становилось все тревожнее.

(…)

Сергей Константинович хотел говорить дальше, но осекся. Знал, чем больше слов, тем меньше их вес. Добавил лишь:

— Пятнадцатого октября или сам приезжаю, или присылаю надежного человечка, которого не задобрить. Если дороги не будет — секир башка всем. Найдем, кого на ваше место посадить. Дефицита в кадрах у нас нету, поверьте. Ясно, нет?".

Однако героя, а, следовательно, и отношение к нему автора, выдает речь. Эдакие оборотцы в духе казенной народности: непременная «земля-матушка», аляповатое «Гляньте, какая в Хантах администрация — лебедушка!», пресловутое «секир башка». И эффективнейший менеджер, не теряя лучших качеств, незаметно оборачивается истуканистым символом власти, которая, безусловно, хочет блага, но объективно совершает зло.

Работа тонкая, но не в этом пафос свежих сенчинских рассказов — а то мы не знали, что в российской провинции благими намерениями вымощена дорога в здешний адок (в «Дороге» известная идиома прямо-таки буквализуется). Сенчин, по сути, о другом — ему одинаково неприятны, а подчас и отвратительны (в любом случае, глубоко напрягают) даже не ситуации, а свойства — сила и слабость. Сила Сергея Константиновича и Виктора, слабость Ольги и губернатора с командой, при всей разнице социальных полюсов, на которых находятся. «Сенчинцы» (я как-то предложил такой вот термин в одной из статей про Романа) — заложники и жертвы этих свойств, разрастающихся в метастазы обстоятельств, существующего порядка, который и есть, по Сенчину — не имманентное зло, но подлежащая пересмотру данность.

Однако, в своей нейтральной манере, подводя к мысли об отмене сложившегося порядка, Роман декларирует неизбежность пространства, в котором эти полюса бродят по топям и дорогам, мерцают, страдают, сближаются. Неизбежность пространства, неповторимость и невозможность другого — для героев, но и, прежде всего, для себя.