Великолепное презренье

Заглавная формула взята из стихотворения Анны Ахматовой с пометой «Памяти М.А. Булгакова» (1940, первая публикация — 1966), которое начинается так:

Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.

Ты пил вино, ты как никто шутил…

Прервем цитирование в этом месте. «Как никто шутил» — тоже важные слова. Булгаков был весьма своеобразным шутником в быту (чему есть множество мемуарных свидетельств) и остается совершенно особенным остроумцем в своих произведениях. Его юмор и ирония — не соль и перец, не приправа к блюду, а концентрированное выражение самой сути художественного послания читателям.

Серьезное отношение к смеху, к комизму — так можно определить творческую позицию Булгакова. Это видно уже по тому, как он подавал свои тексты публике: «Слушали внимательно, юмор схватывали на лету. Читал Михаил Афанасьевич блестяще: выразительно, но без актерской аффектации, к смешным местам подводил слушателей без нажима, почти серьезно — только глаза смеялись…», — вспоминала его вторая жена Любовь Евгеньевна Белозерская.

Заметьте, что так же, почти серьезно произносим мы фирменные булгаковские «приколы», прочно вошедшие в состав современного русского языка.

«Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»

«Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя».

«Квартирный вопрос только испортил их».

«Разруха сидит не в клозетах, а в головах!»

Не хохот вызывают эти нестареющие остроты, вложенные автором и в уста Воланда, и в уста профессора Преображенского, а грустную усмешку. И ощущение неотразимой истинности сказанного. Это не игра ума, не жонглирование парадоксами, а почти научные определения. Спорить с ними невозможно. Любая демагогия ортодоксальных оппонентов звучит смешно, но уже как жалкая пародия:

«Большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге».

«Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…».

Тот, кто пытается отрицать очевидное, называть черное белым, всегда рискует услышать в ответ: «Поздравляю вас, господин соврамши!» После чего остается только провалиться сквозь землю от стыда.

Смех Булгакова требователен и строг, но не однообразен. Писатель не прочь и подурачиться, подняться над ложной, занудной серьезностью. Буффонный юмор, ситуативный комизм ему тоже не чужды.

«Подумаешь, бином Ньютона!» — повторяем мы вслед за Коровьевым-Фаготом, когда сталкиваемся с надуманной сложностью и нарочитой научной солидностью. А Бегемоту мы обязаны едва ли не самой популярной сегодня формулой нравственно-правовой самозащиты:

«- Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, — недружелюбно насупившись, проговорил кот, — и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное».

В условиях возрастающей «котофилии», когда «котик» стал еще и культовым символом сетевого общения, сочетание «починяю примус» сделалось просто новым глаголом — слово «примус» отдельно никто уже не употребляет.

Безо всякой серьезной «сверхзадачи» Бегемот и Коровьев представляются Панаевым и Скабичевским, а потом еще для полноты смехового эффекта ставят свои подписи наоборот: рядом с фамилией Скабичевского — подпись Панаева, рядом с фамилией Панаева — подпись Скабичевского. Имена этих литераторов оставались бы известны лишь узкому профессиональному кругу, если бы Булгаков не приютил их в своем романе и тем самым — в пространстве русского языка.

Булгаков всегда оставляет место для нелогичности и неожиданности, которые могут оказаться спасительными. Смех для него — залог непредсказуемости бытия, а остроумие — способ сопротивления року.

Ну и, конечно, способ укрепления контакта с читателем — любого возраста, любых убеждений, любого уровня образованности. Не то, чтобы мы «отдыхали», смеясь в комических ситуациях, — мы прочнее и надежнее вживаемся в булгаковскую серьезность.

Русский язык очень восприимчив к писательскому остроумию. Наша фразеология неизменно обогащалась за счет иронии и юмора поэтов и прозаиков: Крылова, Грибоедова, Пушкина, Гоголя. Последний был особенно дорог Булгакову, к нему он обратился с мольбой: «О, Учитель, укрой же меня полой своей чугунной шинели!». Булгаков, как никто из его современников, овладел искусством гоголевского гротеска. Но применимы ли к нему знаменитые слова из седьмой главы первого тома «Мертвых душ»: «И долго еще определено мне чудной властью итти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!»? Пожалуй, нет. «Слезы» — это не из булгаковского репертуара.

Булгаковское острое слово неизменно обозначает резкую границу между автором и «странными героями». Этим оно отличается и от двусмысленного зощенковского слова, в котором разом вмещаются и автор, и персонаж. И от блестящей словесной игры Ильфа и Петрова, отмеченной известной степенью добродушия. Булгаковский смех — это прежде всего «великолепное презренье». Мы восхищаемся великолепием, вбираем его в собственную речь, но при этом — «ноблесс оближ» (с подачи того же Бегемота эти слова отлично обрусели) — исполняемся аристократического презрения.

Только к кому? Не к Шарикову, не к Никанору Ивановичу Босому, не к какому-нибудь Варенухе. Презрения ко лжи и злу. Булгаковское остроумие формирует в читателе прежде всего внутренне ощущение нравственных границ.

Писатель не был склонен к дидактике и проповедям в своих текстах. Однако в устной речи ему случалось изрекать: «Главное — не терять достоинства». Это он произносил, когда вместе с женой бежал за трамваем. То есть в порядке шутки.

Но шутил он всегда, «как никто». А именно — очень серьезно. И этим повернул нашу речь в сторону истины и добра.