«Девка ты или парень, русский мил-человек?»

Россия — всегда столично-центрична, что и понятно и в чем-то правильно, в силу ее гигантских пространств, которые необходимо удерживать, а все же не следует забывать слова историка Ключевского: «в России центр находится на периферии». Но много ли сейчас на центральных телеканалах передач о жизни русской провинции, ее истории и жителях — былых и нынешних? То же — и в литературной сфере. Меж тем наличествуют авторы, весьма достойные общероссийского прочтения, размышления и обсуждения.

В частности, Фондом Олега Чертова в Омске выпущена книга интересующего нас стихотворца, «бабки Лидки», — «Железный день». Издание недавно было включено в шорт-лист Международной премии «Писатели XXI века» — в поэтической номинации единственное из провинции (остальные все — московские).

Социальный и литературно-стилистический феномен «бабки Лидки» нельзя назвать совсем уж незнакомым.

В 2002 г. пермский поэт и эссеист Юрий Беликов издал сборник «Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)», где собрал стихи «сорока авторов из российской глубинки». В проекте приняли активное участие также московские поэты Марина Кудимова и Ефим Бершин. Последний, в частности, тогда же подчёркивал, что в условиях, «когда столичная поэзия всё больше превращается в игрушку или подсобное средство для мимолетной популярности и получения сомнительных премий», провинциальная жизнь русского стиха отнюдь не затихла — «скорее, наоборот. Провинциальная, корневая поэзия рвётся из такого сора, какой и Ахматовой не снился, — из бродяг, бомжей, воров, из шахт, из навоза…».

Из таких «дикороссов» — и бабка Лидка, попавшая в поле нашего зрения и уже вызвавшая известные трясения в читающей и пишущей среде. Интернет позволил сразу довести произведения автора до публики. Были публикации и в бумажной периодике, есть и книги, вышедшие в Омске полутысячными тиражами, — «Прищепка» (2014) и «Мостик» (2015).

Дискутируют: не с литературной ли мистификацией имеем дело. У меня есть свои соображения на сей счет, однако, на мой взгляд, это не имеет значения. Явленный автор состоялся как персона и литературный прецедент; есть что читать, что слушать, от чего плакать. Интонацию, а она есть для сочинителя главное, — не придумаешь, дар не сымитируешь.

«Я не из города, не из села — Я из барачного строя»

Несмотря на декларирование определённого социального происхождения — «бритых подонков родная сестра, Серого, в общем, покроя» — возрастная бомжиха «бабка Лидка» демонстрирует внятную укоренённость в культурной традиции. Что привлекательно — стихи её недлинны, пишет она катренами, в которых и строки, чаще всего, короткие. В условиях стилистических изощрений, усвоенных современными стихотворцами, в этом есть даже вызов.

Стихотворение «Прищепка», которым открывается новый сборник бабки Лидки «Железный день» (2015), травестирует известный опус А. Вознесенского: «Я — вечный твой поэт и вечный твой любовник. И — больше ничего». У Вознесенского написано чеканно, любимое нами трио «Меридиан» на музыку обожаемого Таривердиева поёт эти строки мягче, чем они звучат у автора, романтичней, однако у бабки Лидки тема иная: вместо заколки она пользуется прищепкой, что и видит в собственном зеркале. «Хоть ты меня пойми — Ведь это я тоскую, И больше — ничего, И больше — ничего…»

Тут и отсыл к сонму портретов дам у зеркала, как в живописи (З. Серебрякова), так и в поэзии (вспоминаются и Сэр Роберт Эйтон, современник Шекспира, и Цветаева, с её тоже таривердиевски поющимся «Хочу у зеркала, где муть и сон туманящий…»). Но здесь говорится жёстко: «Я вижу в зеркале врага, Я вижу в нём — себя».

Есть в книге и иные культурные отзвуки: и в названии «На Севере диком», и, как говорится, парафразируемый Лермонтов с нами («Отвальная», последнее стихотворение в сборнике): «Железная блеснёт коронка, Предательски забьётся пульс. Прощай же, брат-сестра-бабёнка, Я, может, к осени вернусь! Играет солнце злым и нищим, А бабка гнётся и скрыпит. Земного рая не отыщет, К небесному — не добежит. Как много в этой жизни дури, Пусть не дружу я с головой, Но сердце, сердце просит бури! Ступай, старуха. Бог с тобой».

В опусе «Глаз народа», в строках: «Я ослепнувший глаз народа, Не видать мне ночных огней. Отдыхает на бабке природа, Так и я отдыхала на ней!» — слышна формула Е. Лукина: «Заломаю берёзку у брода, по откосу огнём полыхну. Ты на мне отдохнула, Природа? Дай и я на тебе отдохну!»

И вновь о «творчестве», с последней же прямотой и нелёгким вздохом: «Не беда, что я без угла, Что без памяти, как сурок. Только в том беда, что смогла Написать я несколько строк. … Старым сердцем строки пишу, Из души — слова-лебеда, А пишу когда — не дышу, Вот беда! Вот это — беда».

И смерть у этого автора «стоит — с раскрытой бритвой, Будто сумасшедший из стиха»; помним известные строки Арсения Тарковского — «…когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке».

А вот о судьбе уже у самой бабки Лидки: «Когда мордуешь — бей в полсилы, Чтоб не убить средь бела дня, Чтоб после, волей эсраила, Не шибко мучали меня. Чтобы пылающие розги Познал бы кто-нибудь иной… Но понимаю — в день морозный Придут однажды и за мной!»

Кто подумает, что это примитив, тот сильно ошибётся. Классично, опять-таки с пасом великим именам и текстам (вспомним «Цветок» Пушкина или «Последний подарок» Мицкевича) названо восьмистишие «Последний цветок». И даром что написано частушечным размером, трагизм здесь — пронзающий:

На столе стоит цветок,

Сорванный с любовью.

Не забудь его, сынок,

Бросить в изголовье.

И во «Вьюге» — тоже пушкинский отзвук: «Кто мне там могилу роет? Кто грозит из забытья? Бабка вьюгу матом кроет И рыдает, как дитя!.. Утром выползу из снега, Осеню себя крестом И походкой человека Вновь пойду искать свой дом». Вспомнишь и «Зимний вечер», и «Сколько их, куда их гонят?..», и восхитишься фольклорной расширительной тавтологией «походка человека».

Литературная жизнь бабки Лидки осуществляется всерьёз: «Бывают творческие встречи, Недавно — у меня была. Там кореша толкали речи, Разгладив хмурые чела. … Я им подписывала книжки, Нацелив единичный глаз. Был мордобой, хоть это слишком, Но так положено у нас. … Потом без памяти упала, По полной получив дюлей, И более не вспоминала О встрече творческой моей!» («Творческие встречи»).

Это та ещё «бомжатина», — усвоившая и претворившая русскую культуру и обращающая её к нам на новом витке русского бытия, вспоминающая Бориса Рыжего (стихотворение «Боря») или рекущая: «Эх, сестры, сестры, я б вас увезла В Москву, Москву!.. Да где теперь Москва? Сгорела во двенадцатом году». Чехов, да, но и констатация сильна — о сгоревшей двести лет назад Москве. Или речь о 1912-м, 2012-м? А, братья?

«В мой железный зимний день»

Но и такова её приязнь к братцам: «Нет зубов — ничего, Словно волчая сыть, Я смогу хоть кого И десной укусить. Что же делать, когда Свою старую мать Вы, друзья-голытьба, Вдруг пришли убивать? Одного-то из вас За собой сволоку И урою — на раз! — В этом чёрном снегу».

Снег бабки-Лидкин порой чёрен, как черна известная петербургская речка, и с друзьями у нашей лирической героини отношения сложные: от слёзной приязни до последнего мордобоя.

Своеобразно-гомерически даётся «Совет другу». Что это? Улыбка на манер Козьмы Пруткова, слитая с реальной заботой о друге, попечением, желанием спасти от действительно страшной Москвы? «Когда отправишься в Москву, В рисковый долгий путь, Свои деньжата не забудь К рейтузам пристегнуть. Но не снаружи — изнутри, Чтоб вражия рука Их не смогла на раз-два-три Стянуть наверняка. Резинку затяни узлом, Терпи и не робей, А то ведь не вернешь потом Мозолистых рублей. На пузе свой оставят след, Но не пускай слезу, Рейтузы сберегут от бед — Со штрипками внизу!»

Почти все тексты бабки Лидки можно петь. Это тоже важное наблюдение в размышлении о генезисе автора.

Проходя в «вино-водку» «мимо книжного и мимо библиотеки этой кроткой», автор несёт чаяние о собственных сочинениях: «А после — пьяная, как память, Пою я песни для сограждан. Пусть эти песни душу ранят И утолят скорее жажду!»

Бабка Лидка оказывается к нам ближе не только по времени или в социальном смысле (здесь мы угадываем русских женщин вне времён), но и сущностно. Автору порой достаточно лишь одного речевого оборота. «И, словно этот дуб столетний, Вот так и рухну на бегу!» Дуб у этого автора — трогательно бегущий, очеловеченный.

А это — о Страшном суде, словно вторя современнику Геннадию Русакову: «Тогда-то я и вспомню всё, что было, Что не желаю помнить и боюсь: Как плакала под брёвнами кобыла, Как у сыночка оборвался пульс, Как жалила людей я грешным словом, Как после заливалася слезьми… Я, Господи, на всё уже готова, Хоть Ты меня куда-нибудь возьми!»

«Иконка бьётся на ветру, приклеенная мной»

Этот автор-современник, со своей аналитикой и апологетикой, очень даже отзывается и на политические колебания эфира. Стихотворение с милым названием «Эдик Сноуден» — ироничное, но и трогательное, с афористичными строками: «Он приехал на родину нашу И на снежных просторах исчез. Ест, наверное, гречневу кашу И за пазухой держит обрез. Хоть и жутко порой, но красиво Проживает наш русский народ. Потому и приехал в Россию, Что его здесь никто не убьёт».

Сочинение «Мечта» завершается электрической дугой, возникающей между тихим лиризмом и русской безнадёгой:

Хочу, чтоб вьюга пела песню мне,

Чтоб я могла уже не торопиться:

Не спиться, не убить, не застрелиться

На нашей доброй русской стороне!

Бабка Лидка не только накоротке с бомжами, но и чутка к роковым событиям русского мира. Стихотворение «Беркут» написано о реальных адских делах «евромайдана», на сломе жуткого 2014-го года:

Не беспредельщиной, не сбродом

Распят, порублен, ослеплён

И в кровь сожжён своим народом

Присяге верный батальон.

Приговорённые не ропщут,

Готовы умереть за так.

Они опять идут на площадь,

Где обезумевший чудак

Заточку заведёт под ухо,

Яремную прошьет насквозь,

А удивлённая старуха

Очередной вколотит гвоздь.

Пусть облака плывут нестройно,

Идут вослед по одному…

И им уже совсем не больно,

Ведь там не больно никому.

И не политическое, а космическое стихотворение «Занавес»:

Боже, пожалей малое стадо,

Сохрани соборы на Руси,

А ещё — мне многого не надо —

Занавес железный опусти!

Громыхнуло чтоб во все пределы,

Чтоб и враг присел, и кореша…

Чтобы в небо иногда глядела

Наша беспробудная душа.

В этот же ряд — в продолжение и развитие темы — становится, тоже лаконичное, короткое, метафоричное, но и внятно реалистичное, стихотворение «Ватники»:

Мы из чугуна и стали,

В телогрейках, не в пальто.

Вы и раньше нас не знали,

И сегодня мы — никто.

…

Но когда придут печали,

Не поможет вам никто,

Только мужичок из стали

И бабёнка — не в пальто.

Это очень близко к суждению столичного, питерского жителя Фёдора Достоевского: «Последнее слово скажут они же вот эти самые разные власы, кающиеся и некающиеся, они скажут и укажут нам новую дорогу из всех, казалось бы, безысходных затруднений наших. Но Петербург не разрешит окончательно судьбу русскую».

Это народная политология и историософия, крик русского человека, когда убивают русских людей. Стихотворение «Война»: «Ну, что, гниды, привет! Скольких убьёте ещё? В Славянске гуляет смерть — В мозг, в печень, в плечо. Враг пришёл в Краматорск. Господи, помяни! Мёртвый ложится воск На ясные лица Твои. В Одессе сжигают живьём, А тем, кто летит в асфальт, Так и орут: „Добьём!“ — И добивают ребят. Только и ваш черёд В сердце моё проник — До Киева доведёт Вырезанный язык».

В бабки-Лидкином мелосе находим мы и «Колыбельную»: «К нам война подкралась опять, Сединой украсила прядь. Что же, вновь идти убивать, А потом — лежать, умирать? … Родилась — с фашистом война, Умираю — снова она. В точку ужимаются дни, Господи, спаси, сохрани…»

2014-й год принёс нам новое знание. О странной, как сказал православный старец, войне. Прежде мы такого не читали: «Все-таки, как это зыбко: Тихий клыкастый сосед, Баба вот эта, улитка, На теплотрассе, в обед, Скромные русские парни, Пьющие водку с горла, Пышный джигит у пекарни, Прочие чьи-то тела. Ведь через час миномётом Хрястнут им всем по глазам — Запросто так, мимоходом, Души взметнув к небесам» («Июнь»).

И снова с замечательным названием «Прощание Славянска»: «Знаю я, что будет дальше, Как продлится этот час — Будут гибнуть дети наши, Если бы в последний раз! А потом придет хана вам. Время — сеять, время — жать, По оврагам и канавам Снова мертвыми лежать. Вперемешку, вместе с нами, Адский впитывая зной, — С дочерями, сыновьями Бывшей Родины одной».

Автор — дерзок и в рифмовке. Он может составить («положив на» принципы, пардон, — это тоже оборотец из стихов бабки Лидки) рискованную краесогласную пару «бабуля — дедуля», а может и такую составную «захреначить»: «хана вам — канавам». (Я взял у бабки Лидки глагол из экстремального ответа библиофилов педофилам: «С дубинами придут библиофилы, И ухреначат — всех до одного!»)

С хореическим песенно-танцевальным притопом написана апокалиптичная «Кнопка»:

За Победу поднимая стопки,

Запуская в небо голубей,

Думаю: добраться бы до кнопки

До безумной ядерной моей.

…

Нам оковы ваши — не оковы,

Только тело заберёт земля…

В дом небесный завсегда готовы.

Где ж ты, кнопка красная моя!

«Кнопка» с полюбовным всхлипом последней строки вполне отражает народные чаяния, которым близки и эти залихватские куплеты:

Завтра вылезу на горку,

Дербалызну и спою

Про солдата, про махорку,

Про Россию — мать мою!

И вновь — «за победу!»:

«Тут одна законченная лярва Выпить запрещает на заре. Эх, нету под рукою канделябра, Маузера нету в кобуре! Ты зачем, попутчица-подружка, Мне суёшь разбавленный кефир? Что, не слышишь, как херачит пушка, Как звереет наш подлунный мир? Не по малодушию и бреду И не потому, что дикий вид, Я желаю выпить за победу! Что же сердце — плачет и болит?»

«Русскому не надо много денег, Он от них немножечко дурак», — говорит-поёт бабка Лидка то звонким, то похрипывающим на морозце голосом своего народа.

Кто-то сочтёт, что это лубочная поэзия. Но не следует спешить с выводами.

Рай земной недоступен,

На пороге — война,

Но у нас-то есть Путин,

А у них — ни хрена!

Есть отцовская вера

И зимы седина,

Кофты есть из мохера,

А у них — ни хрена!

Так начинается «Дорожная песня» — словно провокация, по-нынешнему говоря, троллинг, индикатор поражённых. Декларативно? Но в том-то и «фишка»: в кузькиной матери, стилизации, а в целом — убедительный «глаз народа». Потому и выход здесь — снежный, вселенский:

Предков старые фото.

Снег идёт и идёт…

Есть Господь наш, и Он-то

Русских точно спасёт.

Автор ещё не раз скажет о снеге: «На Покров просыпался снежок — Белый, белый. Русских пожалел».

И выйдет в горнее:

Люблю я водку на смородине,

Метели, русский наш размах.

Но историческая родина,

Однако же, — на небесах.

«Родина — смородина», памаш. В таких стихах — не мешает.

Ни много ни мало, стихотворение называется «Русский вопрос»: «Твой обычай и весел, и сыт, И бычки под рукой, и чернуха, Но могу и десной укусить, И заехать тебе прямо в ухо, А могу вообще упластать, Если будешь ты тявкать и дальше На Россию, любимую мать, На красоты и горести наши…» Это ли не развитие тем Пушкина, Языкова, Тютчева!

И снова — русское неизбывное: «Дом свой люблю я, которого нету, Сына, который в минуту иссяк, Глупую синюю эту планету, Звезд безымянных прохладный косяк, Злых мужиков — с бесшабашным оскалом, Баб голосистых, когда поддадим, Хлеба горбушку с прожилистым салом, Родину нашу под небом седым. Более мне ничего и не надо, Нужен единственный только уют — Тихо уснуть на краю листопада, Если друзья сгоряча не убьют» («Люблю»). Последние две строки — на грани русской гениальности; нет?

Лирическая героиня представляет себя и «Мостиком» самопожертвования: «Чтоб брат не зарезал брата, Ну, чтобы подумал хоть, Чтоб все мы пришли обратно — В Россию, где наш Господь. Бегите по мне, болезной, Ведь это — не на расстрел, Пока я вишу над бездной, Пока позвоночник цел».

Меняется ли что-то в участи русского Вийона, русского странника, в русской судьбе? «Сала шмат в заплечном рюкзаке, Сухари, бутыль, немного соли, И — иконка старая в руке, И разбойник русский в чистом поле».

«До последней печали»

О смерти так, пожалуй, никто не говорил: «Молюсь ли у священной раки, Сжигаю глотку первачом Иль падаю в случайной драке, — Она маячит за плечом. Слепы, горбаты, тугоухи, Закусывая колбасой, Бредём по жизни, две старухи, Я — с посохом, она — с косой. Когда расстанемся — не знаю, Но всё ж, когда закрою рот, Пусть и она присядет с краю И тоже малость отдохнёт».

Греют душу читателя мелические ходы, усвоенные автором из русской песни, городского, в том числе и авторского, романса. Например, даже в названии опуса — «Ношу я кожаный пиджак».

Кому ликер — его етить! —

Кому-то ром топорщит гриву,

А я хочу «боярку» пить,

Привыкла к омскому разливу.

Ношу я кожаный пиджак,

Вчера добытый на помойке,

И без разбора бью в пятак

На каждой дружеской попойке.

На свежем воздухе живу,

Баюкаю в душе надежды,

Но очень скоро наяву

И я свои закрою вежды.

Бабка Лидка напомнит и о гоголевском Вие (снова сквозь Вознесенского): «Перед самою смертью поднимите мне веки, Принесите меня из угла, Чтоб прошествовали предо мной человеки, Те, кого я обидеть могла, Чтобы взгляд их печальный меня растревожил, Видно, знают, что станет со мной, Чтоб друзей закадычных корявые рожи Тихо пели мне вечный покой, Чтоб собака любимая следом бежала, Чтобы нервно зевала мне вслед И хвостом-помелом всё меня провожала В те края, где её больше нет» («Про собаку»).

И если не заплакал от строк «Чтоб друзей закадычных корявые рожи Тихо пели мне вечный покой», то хочешь — плачь, а хочешь — вспоминай антологию русских стихотворений, посвящённых собакам, и размышляй о необычности образа последних строк этого опуса.

Вы обратили внимание, что я цитирую стихи практически целиком, благо они коротки. Они неразъёмны, поскольку написаны, как правило, на цельном дыхании.

* * *

Так говорит русская женщина:

«Я готова хоть что терпеть, Я забор пробью головой, Ведь не лоб у меня, а медь! Где ж ты, сын мой, любимый мой? Я, качаясь, бреду, бреду, Эх, да как же вы так могли… Вы, сидящие там, в саду, Не гоните меня с земли».

Родина у бабки Лидки и такая:

«В этой жизни кому-то и мы нужны, Только в смерти — лишь ты да она. Мы безгрешны, конечно, а всё ж грешны, Как, послушай, дрожит струна! Как дрожит, послушай, подземный трос, Как срывается в пропасть клеть. Из земли ты вырос и в землю врос, Как умел ты — терпеть, терпеть! Где-то рядом ад, но судьба твоя — Избежать хотя бы его. Ах ты, чёрная мать, ты земля моя, Да куда же мне — без него?..» («Шахтёр Женька»).

Удивительно, но у автора, как заявлено, Лидии Степановны Купцовой, 1941 г. р., слышна здесь интонация и прочитывается образность поэта сорокалетнего — уроженца донбасского Доброполья, ныне харьковчанина Андрея Дмитриева, написавшего несколько «шахтёрских» сочинений, в частности, «Это шахтный ствол, это клеть дрожит…»

Бабка Лидка «была с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был», без натяжек и изъятий. Таков «Ангел»:

Этот ангел был без крыл,

Скромный парень из народа.

Зубы в глотку вколотил,

Арестантская порода!

Онемела я тогда,

Рот пустой не открывала

И в палате, со стыда,

Лезла всё под одеяло.

Только ночью, в чёрном сне,

Словно грешник на поруки,

Из груди рвались вовне

Непонятные мне звуки:

«Та-та-та-та, та-та-та … —

И опять: — Та-та, та-та-та!.."

Билась в небо немота

Горлом пролетариата.

Я не знаю, для чего

Мне была такая милость.

После — встретила его

Да и в ножки поклонилась.

Финальный поклон — как акт святости — читательскую спесь переворачивает к слезе, вынося за скобки даже грандиозный мычащий, не проявленный смыслом звук (та-та-та), хотя нам никак нельзя упустить мощный афористичный образ: «Билась в нёбо немота Горлом пролетариата».

«С утра запаслась сушкой, Теперь у церкви стою — С алюминьевой кружкой, Полтиннику рада, рублю. Вчера было зябко малость, А нынче такая теплынь! Всегда Ты берёг мою старость, Вот и теперь — не покинь. Какое бездонное небо — Для яви, для вечных снов… Дождусь и вина, и хлеба, Такая во мне любовь!» («Солнце»).

И такая в ней любовь — тоже:

«Вчера — гуляла, завтра — на мели, Сегодня между небом и землёю. Опять менты по полной замели. Что ж я, любимый, делаю с тобою! Твой дерзкий взгляд за годы не погас. Ты не корил, не посылал, не дрался. Ты лишь однажды дал тихонько в глаз, Но самым нежным в памяти остался. Сижу я в обезьяннике пустом, Торгуя рылом — красно-сине-жёлтым. Так осени, прошу, меня крестом С той высоты, в которую ушёл ты» («Одна»).

Идеально (с точки зрения А. Блока: из трёх катренов) лирическое сочинение «Калейдоскоп», и таковых немало в сборнике. Спасибо автору и за краткость, вполне достаточную: «Ни копейки нету, ни мапейки, Ни палаты вашего ума — В голове щебечут канарейки, Стёклышками ранит кутерьма. Греемся на солнышке, а ночью Под луной, до утренних седин, Друг свою улыбку скалит волчью, Ну, и что же, он такой один. Мы сидим на краешке вселенной — Нам уже ни в чём не прекословь! — В ожиданьи легкой и мгновенной И такой же страшной, как любовь».

Бабки-Лидкины «глаза народа» с возрастом теряют остроту, но она имеет силу сказать: «И прозревая горечь и молву, Слова и буквы снова вижу — в небе».

И даже так: «И в этот предпоследний миг Увижу на стене Николы Чудотворца лик, — Он улыбнётся мне».