Тринадцатый ять

«Адская жизнь невротика, рассказывать почти нечего: всё время занять, ни на секунду не остаться одному. Потому что сразу же мысли — о старости, деградации, невостребованности; иногда и страхи, не философские, вполне буквальные. Ни минуты безделья: всё время писать, брать задания, распихивать тексты по редакциям», — так Быков пишет о Маяковском, но мы же узнали вас, Дмитрий Львович, вы тут как живой.

Книга о Маяковском называется «13-й апостол».

Лишний апостол. Почти как лишняя буква. Например «ять». О которой Быков в своё время написал роман «Орфография». Тоже в красной обложке, как про Маяковского.

«Орфография» в качестве главного персонажа имеет человека, очень похожего на Быкова. Бесконечно уставший от человеческой и глупости и пошлости. Особенно от российской глупости и пошлости.

То есть, они вдвоём лишние: Маяковский и Быков. Почти что братья. Быков, пожалуй, больший, чем Маяковский сноб (Маяковский вообще не сноб), на бильярде не играет… но вообще: похожи до степени смешения.

Посему обращается к нему Быков просто: Маяк.

В одном месте поясняет, что Маяковскому нравилось, когда к нему так обращаются.

Маяковскому, конечно же, нравилось, когда к нему так обращаются близкие. Панибратства он не терпел. Но Быков — он же близкий.

Сейчас мы даже перечислим, в чём именно близкий. Про адскую жизнь невротика, страхи и «ни минуты безделья» мы уже сказали. Оба занимались сатирой. Одно ж к одному.

«Рабская суть отечественного характера» была «ему противна», — пишет Быков о Маяковском. Ещё одно совпадение налицо.

Конечно, хочется всплеснуть руками и воскликнуть: вот прямо так? «Рабская суть»? «Отечественного характера»? Именно что была Маяковскому «противна»?

Но мы не будем ничем всплёскивать.

Это ж только начало.

«Маяковский всю жизнь говорит то и только то, что хорошо звучит, и потом хоть трава не расти, — настаивает Быков; и тут же, чтоб разница между Маяком и всякими другими была ясна, продолжает, — Горький всю жизнь говорит то, из чего можно извлечь статус, славу, репутацию».

Надо ли оспаривать всё это? Наверное, можно, но зачем. Это привычный и щедрый быковский взмах: раз — и готово. Берётся огромный, сложнейший, написавший тысячи текстов писатель и вскрывается одной отмычкой. Быков любитель издеваться над всяческим упрощением, — и вот перед нами пример огульного упрощения.

Зато сразу всем ясно, в чём разница между Быковым, тьфу ты, Маяком и теми, кто извлекают «статус и славу».

Ради быковских концепций, очень многое в русской литературе летит чертомётом, лишь бы у Дмитрия Львовича получилось складно.

Есть у него, к примеру, идея, что «в 1919 году Маяковский упёрся в тупик». Быков так решил. Ладно, Маяковский упёрся.

Но ведь дальше что: надо, чтоб и другие тоже были в тупике, а то Маяковскому будет скучно, да и Быкову не нравится, когда его концепция — куцая. Она должна быть развесистая.

Поэтому, согласно Быкову, Есенин тоже оказывается в тупике.

«В 1919 году Есенин написал одну небольшую поэму «Пантократор», в которой нет ничего нового по сравнению с «Сорокоустом», — пишет Быков, едва поспевая за своей скоростной мыслью.

Но если на мгновение остановиться и рассмотреть её, то она, конечно же, хороша собой.

Дело в том, что «Сорокоуст» Есенин написал в 1920 году, и посему в «Пантократоре» в принципе не могло быть «ничего нового» по сравнению с вещью, написанной годом позже.

А в 1919 году Есенин написал поэму «Кобыльи корабли» и трактат «Ключи Марии», наиважнейшие свои вещи, которые ни о каком тупике, при всём быковском желании, не говорят. Напротив, в автобиографии Есенин называл 19-й — лучшим годом в своей жизни.

Но что с того Быкову; он продолжает: «Маяковского, помимо личной судьбы заботила ещё и судьба России, — Есенин же, как ни странно, о России думал очень мало».

Тут не стоит усыпать путь Быкову цитатами и ссылками на многочисленные, неустанные, мучительные и глубокие размышления Есенина о России. Дело же в другом: Быкову просто нравится, когда о России думают только так, как он и Маяк. А те, кто думают как Есенин — они же, можно сказать, вообще не думают.

Конечно же, согласно книжке Быкова, Маяк разочаровался в революции и коммунизме. Сам Маяк об этом почти ничего не сказал (но написал тома о противоположных своих чувствах), зато Быков знает лучше. Иначе с чего бы Маяк застрелился? Были и другие причины, но главная одна. «Живое, страдающее среди неживого» — вот он, Маяк. (И Быков). Страдал-страдал и застрелился.

Если встаёшь на тот шаткий путь, который выбрал себе Быков, твёрдой поступью далеко не уйдёшь. Посему, дело вскоре доходит до филологических анекдотов.

Быков ухитряется заметить в поэме «Владимир Ильич Ленин», что «Маяковский смягчился к вчерашним врагам» (белогвардейцам) — и тут же задаётся умилительным вопросом «не потому ли, что сегодняшние, неназванные враги» были ему «страшнее?»

Можно плакать, читая это, можно хохотать, но лучше, как любит наш друг Быков говорить, испытывать сострадание. Маяковский пишет поэму «Владимир Ильич Ленин», и там, да-да, глубоко спрятана авторская мысль, что большевики ему страшней белогвардейцев. Такое вам, ребята, занимательное литературоведение.

Так как никаких других зацепок Маяковский Быкову не оставил, автору приходится время от времени иронизировать над советской наивностью Маяка. По-дружески, конечно, по-свойски.

«Любопытно, что в Нью-Йорке, на Кубе, в Париже Маяковскому для подчёркивания социальной несправедливости нужны либо чернорабочие, либо уборщицы, либо офисные рабы, — пишет Быков. — Разумеется советский пролетарий не имеет с рабом ничего общего. Как он себя в этом убеждал — уму непостижимо».

Нет, всё-таки уму непостижимо другое.

Русская революция, при всех «но», позволила миллионам униженных и оскорблённых самым стремительным образом совершить тот самый вертикальный взлёт в социальных, политических и культурных иерархиях. Именно в этом смысле, при всех сложностях, и даже катастрофах, советский пролетарий не имел с рабом ничего общего.

Но человек, которому такие элементарные вещи кажутся сущей дичью, всё-таки берётся за биографию Маяковского — именно этой революции посвятившего свою жизнь.

Быков цитирует Маяка: «У советских собственная гордость / на буржуев смотрим с высока», и тут же лениво цедит: «Почему свысока и в чём заключается гордость — неясно».

А что Дмитрию Львовичу ясно тогда? Что же он вынес из «красных книжиц» ПСС Маяка, где об этом написаны даже не сотни, а тысячи строк?

Сейчас расскажем, что вынес, уже скоро — потерпите чуть-чуть.

Один из самых трогательных моментов в книге, когда Быков, со всей своей известной любовью к альтернативным вариантам истории, описывает встречу Маяковского и Че Гевары (Маяк решил остаться в Латинской Америке, и дожил).

Че Гевара у Быкова бодр и глуповат, этот студент очень хочет устроить революцию со стрельбой, но помудревший Маяк осаживает его словами Быкова:

«Revolucion делается вот тут» — и стучит «пальцем по бритой голове».

О, чтобы добраться до этой банальности, надо было городить большой огород.

Глупые латиноамериканцы в своих трущобах обязательно должны послушать советы этого господина, научившегося говорить голосом Маяковского. Что вам нелепый Че Гевара, латиносы. Сделайте революцию, как в голове Быкова — и не узнаете свою жизнь.

Нет, книжка Быкова, конечно же, часто хороша: тем, что автор отлично описал Маяковского как поэта и Маяковского в постели, Маяковского на диспуте и Маяковского в отношениях с коллегами по ремеслу.

К несчастью, там почти не осталось места для Маяковского, уверовавшего в коммунизм.

То есть, он вроде верит, но в связи с чем, почему, откуда это у него взялось, не ясно.

«13-й апостол», пишет Быков о Маяковском (о себе), «обречён всегда быть против». Видимо, дело не в коммунизме, а в том, что у Маяковского был неуживчивый, сложный характер.

Но, если остановиться на минуту и ни за кого не додумывать, придётся сказать, что Маяк и Быков были против, чаще всего, несколько разных вещей.

Как это ни банально нынче звучит, Маяковский был против мира мирового капитала, против ростовщиков и банкиров, против дельцов и финансовых клубов, против, не побоимся сказать, американизации мира — но за великое переустройство мира, за Владимира Ильича Ленина, за товарища Дзержинского и за товарища Нетте, за диктатуру пролетариата, и даже, в минуту порыва, за прямой контроль товарища Сталина над поэзией.

Мы не говорим, что это было хорошо или правильно, мы просто говорим: это было так.

Но, к несчастью, в этом скорбном списке, мы совпадений с мировоззрением Быкова не разыщем.

Хотя это ж мелочи. Есть куда более важные вещи.

Не очень томя читателя ожиданием этих самых важных вещей, Быков в какой-то момент дарует нам своё главное открытие о Маяковском (и о себе).

Маяк, согласно Дмитрию Львовичу, не имел «…ровно никаких добрых, родственных чувств к любым имманентностям — родне, стране, согражданам».

«Ровно никаких», господа. «Ровно никаких добрых», господа. «Ровно никаких добрых», господа, «к стране и согражданам». Так! Утритесь теперь.

Маяковский думал, пишет Быков, что «Отечество» ему «не изменит».

«Ну-ну», — роняет Быков по этому поводу.

Им же обоим изменило Отечество, Маяку и Дмитрию Львовичу. Какие вам ещё нужны доказательства, что перед нами почти что один человек?

Просто один высокий, а другой — крупный.

Я едва не расплакался, когда Быков стал описывать в своей книжке, насколько Маяку не понравился бой быков. Вернее, убийство быков, которое он наблюдал в заграничном своём вояже. Да, неоднократно иронизирует над собой Быков, Маяк не любил жирных, была у него такая слабость. Но куда важнее, что бой быков ему не нравился, потому что быков убивали, а ведь среди быков встречаются хорошие, бодливые, трагичные. Живые, среди неживого, в общем.

Всё более отчаянно смешиваясь со своим героем в один коктейль, Быков считает необходимым упомянуть о том, что поэт Ярослав Смеляков «схлопотал бы от Маяковского знаменитой палкой» за стихи «Но они тебя доконали, эти Лили, и эти Оси».

Сам-то Быков палкой от Маяковского не боится получить за то, что как заведённый иронизирует по поводу главной жизненной веры поэта в коммунизм.

И хотя думать за Маяковского — обычная работа для Быкова, в отдельных случаях он может вдруг за уже знакомый ус кого-нибудь подтянуть себе в помощь.

Оцените, к примеру, такой пассаж из быковской книжки: «Если б Маяковскому пришлось вслух формулировать своё отношение к евреям, он вряд ли смог бы его выразить лучше, чем Горький в статье 1919 года: „…евреи больше европейцы, чем русские, хотя бы потому, что у них глубоко развито чувство уважение к труду и к человеку. Меня изумляет духовная стойкость еврейского народа, его мужественный идеализм…“»

И я за, и я, — торопится, путаясь в собственных ногах, присоединиться Дмитрий Львович. Вот ведь — и забракованный Горький ему пригодился с несколько, право слово, расистскими размышлениями.

Но как же быть с тем, что всё сказанное Горьким произносилось ради «славы» и «репутации» — может, и здесь он лукавил душой?

Да никак не быть.

Смелякова Маяковский бил бы палкой, даром, что никогда ни при каких условиях палкой никого не бил, а Горького обнял бы — хотя, признаться, тоже к этому склонности не имел. Но раз автору так хочется, дайте ему палку, Смелякова и Горького — и он сам всё сделает.

Стукнув Смелякова палкой, Быков в очередной уже раз переходит к любимейшей теме: бессмысленности и подлости имманентных связей.

Он пишет: «Антисемитизм для Маяковского — прежде всего антикультурен; обожествление любых имманентностей, данностей, врождённостей — возмутительная архаика».

Здесь Дмитрий Львович упоительным образом не замечает, что вступил с самим собой (верней, с собою и с Горьким) в жестокое противоречие. Горький, как мы только что убедились, именно что обожествлял имманентные, врождённые качества еврейского народа — и тремя абзацами выше Быков не находил в этом ничего антикультурного, но только любовался и вздыхал.

Ах, как же это забавно. Просто: ах, и всё тут.

В какой-то момент Маяк был просто обязан возненавидеть в России всё то, что так отвратительно Быкову, и он, конечно же, подыграл автору (кто ж его спрашивает).

«…Вместо золотой молодёжи пролетарская, у которой любимый вид самоутверждения харкать на асфальт либо плеваться семечками… это они — новые хозяева жизни, и сколько не езди по Союзу — их не просветишь», — негодует Быков о последних годах Маяка.

Какой чистопородный снобизм тут слышен, какое идеальное презрение к «пролетариату»: даром, что этот пролетариат в Союзе читал столько стихов, сколько не читал никогда ни один народ в мире за всю историю человечества; и тот же самый харкающий пролетариат наполнял такие залы и стадионы, слушая поэтов, чего не было и не будет никогда ни в одной стране мира.

Но что с того нашему автору: харкают. Харкают и плюют семечки.

Был у Маяка один друг в последние годы — Пётр Ильич Лавут, который дрался за него «как лев» (как Быков), но разве один Пётр Ильич спасёт Маяка, когда вокруг одна харкотня?

Мы вынуждены сказать, что, конечно же, у самого Дмитрия Львовича есть имманентные связи. Не имеющие отношения ни к какому конкретному народу. Имманентна его связь со всеми, кто находит имманентные русские связи — отвратительными.

Но так как в своей компании Быкову скучно, он берёт Маяка: Маяк, ты ж с нами?
Маяк безмолвствует.

Быков тем временем отрицает имманентное русское, чтоб его собственное имманентное антирусское не казалось присущим ему имманентно, но, напротив, выглядело бы объективным, явившимся из ниоткуда, из области исключительно здравого смысла.

Быков не задаётся вопросом, всё ли с ним самим в порядке.

Почему не задаётся?

А он уже придумал ответ для самых бестолковых: «Потому что патриотизм и гражданственность в двадцатом веке уже несовместимы… Или ты любишь Родину — или ты всё про неё понимаешь; или у тебя есть Родина — или совесть».

Застрелись второй раз, Маяк, лучше всё равно не скажешь.

В том самом, упомянутом Быковым двадцатом веке миллионы людей умерли за эту самую Родину, вовсе не подозревая, что спустя несколько десятилетий всё постигший автор вдруг откажет им в наличие совести.

Выясняется, что язык может служить для того, чтоб на нём произносить всё, что угодно — и ничего тебе за это не будет.

Просто запомните для себя: Быков всё понимает про Родину, и у него есть совесть. А вы со своей Отчизною, мало того, что ничего про неё не понимаете, у вас ещё и совести нету.

Наш Дмитрий Львович — неистовый любитель обратных общих мест, которые он отчего-то искренне почитает за открытия духа.

Святитель Николай Сербский (по другому поводу) говорил: «Неверно говоришь, друг: „Нет Бога“. Вернее сказать: „У меня нет Бога“, ибо и сам видишь, что многие люди вокруг тебя ощущают присутствие Бога и говорят: „Есть Бог!“. Следовательно, Бога нет у тебя, а не вообще. Ты говоришь так, как если бы больной сказал: „Нет на свете здоровья“. Он, не солгав, может сказать только, что он не имеет здоровья, но если скажет: „Здоровья в мире вообще нет“, солжет. Ты говоришь так, как если бы нищий сказал: „Нет на свете золота“. Есть золото и на земле, и под землей. Кто скажет, что нет золота, неправду скажет. А если скажет правду, должен сказать: „У меня нет золота“. Так же и ты, друг мой, неверно говоришь: „Нет Бога!“. Ибо, если ты чего не имеешь, не значит, что не имеет этого никто и нет этого в мире. А кто дал тебе власть говорить от имени всего мира? Кто дал тебе право свою болезнь и свою бедность навязывать всем? Если же признаешь и скажешь: „Я не имею Бога“, тогда признаешь истину, и это будет твоя исповедь».

Быков имеет все основания говорить, что у него лично нет имманентных связей, что он не любит страну и сограждан, что Отчизна его предала, что патриотизм означает отсутствие совести — но, помилуйте, причём тут Владимир Владимирович Маяковский?

Чтоб через всю книгу прогонять одно и то же: читатель, запомни, патриотические частушки в Первую мировую Маяк писал по ошибке, по глупости, в социализьме он разочаровался, а Осипа любил больше всех на свете. То, что Шкловский написал, что у Маяковского была «национальная гордость великоросса» — это чушь. Маяк презирал данности, почву и кровь.

Между прочим, Маяковский пальцем не пошевелил для того, чтоб спасать «имманентный» украинский, как и любой прочий антироссийский национализм — но, напротив, всячески поддерживал упрямое, вполне себе имперское движение большевиков во все стороны: на запад, на юг, на восток, куда угодно.

Верил ли Маяковский в интернационал? Верил. И вместе с этим видел экспансию — пусть и коммунистическую, но исходящую из России, и готов был стать певцом этой экспансии, и стал.

Быкову, чтоб вывернуться из этого, вполне себе примитивного парадокса, надо всего лишь написать: Маяк «примкнул к большевикам как к наиболее решительным разрушителям».

Ну да, а потом Маяковский написал сотни восхищённых строк о стройках, советском гигантизме, мартенах и вдохновенные стихи про «здесь будет город-сад». Но нет, это всё лишнее для Быкова, это надо отсечь.

Про черносотенцев Маяковский написал одну строчку, но Быков её любовно процитировал, а про сытую сволочь, посетителей ресторанов, белогвардейцев, нэпманов — тысячи, но Быков их забыл, как и не было.

Но давайте и мы поработаем в альтернативном жанре.

Мир, в котором живёт Дмитрий Львович, все эти столичные залы, собирающиеся похихикать на «Гражданина поэта», все эти киевские оранжисты и воздыхатели Майдана, бесконечно иронизирующие над «распятым мальчиком» (Быков не преминул вспомнить об этом в своей книге), вся эта буржуазия с площади Болотной, — разве их любил Маяковский?

Ему и нынешняя Россия не понравилась бы — но с её неистовыми критиками его не единило ничего вообще. Ровным счётом ни-че-го.

Если б он и бил кого-то палкой, так это Дмитрия Львовича за его за хамские очерки про Ленина (см. «Блуд труда»), за хамские стишки про Фиделя (см. «Гражданин поэт»), за всю прочую солёную, перчёную, неустанную, язвительную антисоветчину (см. в числе прочего всю ту же «Орфографию»).

Да, коммунизм Маяковского проиграл: но что взамен? Вот этот непрестанный хохот сытых и наглых людей, которых «предало Отечество»?

Сюда явился бы воскрешённый Маяковский и обнял бы Быкова как родного?

Сидел бы в первом ряду на показе «Гражданина поэта» и тоже хохотал?

Да вы с ума сошли.