Белое на красном

В случае с Мариенгофом не так просто уловить мотивацию выбора персонажа, которого автор, как он утверждает, любит неизбывной любовью наравне с двумя другими. За что любить-то? Как художника? Тогда должны иметь место эстетические предпочтения. Но так ли уж интересен Прилепину метафорист-имажинист, ближайший есенинский сподвижник («Тольнюхой» называл его Есенин, а «Тольнюха» того звал «Вяточкой»)… Что ни говори, но версификации Мариенгофа — богохульника из богохульников революционной поры и 1920-х годов — не подкреплены человеческой значительностью: разноударные ассонансные рифмы были, а души не было: циркачество и трюкачество. Автор вроде бы согласен…

Но, может быть, Прилепину нравится позднее творчество Мариенгофа? «Как поэт Мариенгоф полностью отказался от себя и собственной уникальной манеры и начал сочинять уже традиционные на тот момент патетические советские оды, несколько нарочито молодясь — я тоже умею быть звонким, как молодые советские поэты. Но так он не умел — он был другого поколения, другого воспитания, сама его повадка, посадка головы, манера — всё это было „старорежимное“; дворянскую кровь и дворянский институт не вытравишь. Что вовсе не отрицает патриотического чувства, владевшего им».

Значит, дело не в эстетике, а в патриотическом чувстве. В 1938 году Мариенгоф сочинил белыми, безрифменными стихами драму «Шут Балакирев», где речь заходит о воровстве в окружении Петра Великого, и Прилепин отсылает читателя к нашей современности…

Сподвижников его не разумею.

Плечом к плечу пахали вместе Русь,

Пахали трудно, потом обливаясь,

А как приспела жатва, так они

Пришли на поле не жнецами,

А жадным табуном —

Посев полезный уничтожить…

Написав знаменитый «Роман без вранья» (когда было трудно с деньгами, бывший имажинист переписал роман от руки и выдал за черновик, — и его купили для музея!), Мариенгоф перешагнул через своё искусство, забыл имажинистские стихи, занялся романистикой, мемуарами, киносценариями, драматургией. «Разный, но единый», — утверждает автор. Так ли, не совсем ли, но человеческое лицо Мариенгофу удалось сохранить — и это принципиально важно для Прилепина. Он счищает с Мариенгофа прочно приклеившийся к нему ярлык литературного циника (его роман «Циники», напротив, ставит высоко), укрепляет героя в его желании жить и в умении выжить, и когда герой распадается и рассыпается, автор его склеивает. Главнее всего для автора оказывается «добрый путь» героя. Хорошо, ежели действительно так…

Из трёх персонажей книги Мариенгоф более всего ассоциируется с богемным статусом и поведением, однако в повседневном быту и в отношениях с женщинами он проявлял умеренность, а вот двое других изрядно выпивали, многажды и довольно беспорядочно были женаты (Мариенгоф только на артистке Никритиной). Биограф подробно отслеживает амурные дела, порой выставляет их как коллизию (связь Луговского с вдовой Михаила Булгакова Еленой Сергеевной)…

Корнилов у Прилепина — «попытка преодоления тягостного предчувствия гибели, искренняя отзывчивость на вызовы времени и одновременно иррациональная уверенность, что наставшая ночь убьёт его». Корнилов был известный в Ленинграде дебошир, но разве за это расстреливают… «Арестован за жизнь» — как написала его первая жена Ольга Берггольц.

Уйду из этой жизни прошлой,

весёлой злобы не тая, —

и в землю втоптана подошвой —

как ёлка — молодость моя…

Корнилов по внутреннему настрою был с грустинкой, похожей на эмигрантскую, и не всегда шагал в ногу. Не все его стихи полны энтузиазма, как знаменитая «Песня о встречном»: «Нас утро встречает прохладой…» Он отличим от закадычных друзей — Павла Васильева и Ярослава Смелякова. Прилепин улавливает различия.

По отношению к Луговскому автор часто употребляет эпитет «великий», хотя, на мой вкус, слишком резко опускает великое в ничтожное, слишком уж круто замешивает высокое на низком — Луговской у него пьяным весь изваливается в грязи ташкентских арыков (что бывало в период жизни поэта в эвакуации во время войны, когда его чуть было не задушила насмерть тяжелейшая депрессия, но в такой ли степени). В более ранних среднеазиатских сценах книги, описывающих походы и экспедиции Луговского в басмаческий Туркестан, поэт чист от грязевых наслоений.

В 1937 году Луговского травили, обвинили в антипатриотизме, на что он отреагировал так: «…я русский поэт, органически русский, любящий свою родину так, что и не стоит касаться этого святого для меня дела, жестоко, с огромной болью, отказавшийся во имя Революции от многого бесконечно дорогого для меня, — должен принять на себя обвинение, что я ненавидел Россию».

Красный командир Луговской писал и белые, свободные стихи. Одно из них — очень сильное, не уступает лучшим европейским образцам — написано в Ташкенте на смерть матери.

Ты — плоть моя.

Ты мне передала

Твою глухую свадебную полночь

С моим отцом.

Зерно твоей любви,

Упал я в ночь.

И вот перед тобой,

Победа мёртвая, сидит на жалком стуле

Твоё созданье, грустный человек,

В дверях открытых материнской смерти.

В том ящике, что я сейчас задвинул,

Лежат тобой прочитанные письма.

Спи, мать людей, за окнами темнеет,

И дождик азиатский бьёт беспечно

Ладошками в жужжащее окно…

После смерти матери эвакуированный поэт очухался, прекратил запой, начал писать «Середину века»…

На обложке книги помещен такой сюжет: на красной подложке стоит стакан с кистью белой сирени. Это навело меня на мысль, зачем Прилепин написал эту книжку: захотел поместить белое на красном, вытравить лишнюю красноту там, где она мешает сути дела. Мариенгоф у него сохранял «старорежимную» посадку головы и писал белым стихом; Корнилов (не только Мандельштам) предчувствовал гибель в наступающей ночи; Луговской в юности сознательно выбрал сторону красных, но увлекался Гумилёвым.

Автор пошёл по правильному пути — пытается соединить времена, по-новому накладывает на краски и решает своего рода гармоническую задачу…

---

Захар Прилепин. Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской — М.: Молодая гвардия, 2015. — 373 с. (серия «Жизнь замечательных людей»)