«Последний советский писатель»

Издательство «Молодая гвардия» начинает в рамках знаменитой серии «Жизнь замечательных людей» проект «Современные классики». Название говорит само за себя, проект посвящен трудам и дням известных наших современников. Открывает цикл книга Ольги Яриковой «Последний советский писатель» - о Юрии Полякове. Вышел целый том, тысяча страниц, что объясняется не только насыщенностью творческой биографии автора «Козленка в молоке», но и стремлением реконструировать недавнее советское и постсоветское прошлое, напомнить о фактах и событиях, часто намеренно замалчиваемых или искажаемых. Кроме того, в книге впервые использованы никогда не публиковавшиеся дневниковые и мемуарные тексты Полякова. Презентация издания состоится 15 октября в музее Пушкина на Пречистенке.

Предлагаем вниманию читателей отрывок из книги «Последний советский писатель».

…Поляков вспоминает, что «либеральная пресса ра­довалась расстрелу Белого дома, радовались журналисты и политики, которые теперь бубнят и взвизгивают, что мы живем в полицей­ском государстве… Именно те, кто призывал „раздавить гадину“, сегодня утверждают, что у нас мало демократии. А из-за кого ее мало? Ведь в 1993-м это была точка бифуркации, развилка…».

В те же дни вышли и статьи Полякова. Он был фак­тически единственным, кто после прозвучавших пу­шечных залпов публично заявил о своем несогласии с произошедшим. Вот что он писал в статье «Смена всех», вышедшей в газете «Век» 1 октября, за два дня до роко­вых событий:

«Стыдно. Пожалуй, именно это слово наиболее пол­но передает то состояние, в котором ныне пребывает любой здравомыслящий человек, если он воспринимает Россию как Отечество, как свой дом, а не дешевую меблирашку, откуда можно в любой момент съехать, при­хватив с собой казенный табурет с жестяной биркой на боку.

…Мне стыдно, что президент устал. Во всех смыслах. Достаточно, даже не обладая специальными знаниями, взглянуть в его лицо, появляющееся на телеэкране.

…Мне стыдно за наш разогнанный парламент. <…> В их кобуре, которую они так значительно оглаживали, пикируясь со своими исполнительными противниками, оказался огурец. А ведь это фактически те самые люди, что в 91-м активно участвовали в августовских игрищах. Они же отлично знают, как это делается. Они же знают, что подвыпившую массовку можно объявить героиче­скими защитниками, а можно — обнаглевшей чернью и люмпенами. Все зависит от того, кто обладает «Остан­кино». Да, большую часть парламента нужно было дав­но выгнать из политики за профнепригодность без вы­ходного пособия! Но разгонять парламент — это совсем другое…

Мне стыдно за нашу отечественную интеллиген­цию — она так и осталась советской в самом неизъяс­нимом и неисчерпаемом смысле этого слова. <…> Ее за­дача — помочь правильно установить парусную систему государственного корабля, а не дуть в паруса, лиловея от натуги и стараясь, чтобы их усердие заметил если не ка­питан, то хотя бы старпом…".

Вот как автор вспоминает сегодня о том времени:

«…Поздно вечером, почти ночью 2 октября мы воз­вращались с дачи в Москву. Всюду стояли омоновцы и бронетехника. Из автомобильного приемника демокра­ты визжали о коричневой угрозе и необходимости разда­вить гадину. На Беговой у самого поворота на Хорошевку меня остановили ребята в касках и бронежилетах, не то калмыки, не то башкиры. В Москву нарочно стянули части из регионов, где плохо понимали, что происходит в столице. Они потребовали выключить мотор и предъ­явить паспорт. Я ответил, что у меня сдох аккумулятор и снова я ни за что не заведусь. Они наставили на меня автоматы и повторили требование. Алина, ей было тогда тринадцать лет, испугалась. Наталья пыталась крикливо вмешаться, но я успокоил и заглушил машину. Прове­рив и убедившись, что я, в отличие от них, прописан в Москве, они отпустили нас, даже любезно оттолкали не заведшуюся машину к бензоколонке, где мы ее оставили и пошли домой пешком.

Прошляпив переворот 1991-го в Коктебеле, я не мог не увидеть своими глазами то, что происходило на Краснопресненской набережной, и весь следующий день провел у Белого дома. Танки, приседая, лупили по Верховному Совету. Народ улюлюкал. Периодически на крышах соседних домов мелькали черные фигурки. Все показывали пальцами и кричали с недоверием: «Снай­перы!» А потом кого-то — ротозея или спецназовца, с простреленной головой — спешно уносили к «скорой помощи».

На следующий день я пошел на Цветной бульвар в редакцию газеты «День», чтобы взять номер с моим фрагментом «Демгородка». Но редакция была уже раз­громлена. Вход охраняли несколько интеллигентного вида молодых людей, одетых в новенький импортный камуфляж.

— Вы куда, гражданин? — спросил, картавя, стар­ший, кучерявый толстячок.

— В газету.

— В какую?

— «День»…

— А вы, собственно, кто? — Они начали окружать меня.

— Хотел дать объявление…

— А-а… Уходите и запомните: газеты «День» больше нет и никогда не будет. Проханов скрылся, но мы его поймаем.

Я понял, что мне сейчас в лучшем случае просто на­костыляют, и ушел. Под впечатлением от увиденного я одним духом написал статью «Оппозиция умерла» и отнес в «Комсомолку», которой тогда руководил по­нимавший меня Валерий Симонов, к сожалению, вы­нужденный вскоре отдать газету Владиславу Фронину. А потом мы снова уехали на Зеленоградскую, и у нас там жил несколько дней, скрываясь, чудом вырвавшийся из Белого дома Сергей Бабурин, с которым я познакомил­ся в редакции «Правды» или «Гражданина России», не помню. Мы соблюдали, конечно, конспирацию, но бур­но выпивали, спорили, горячились, и он, раздевшись и светясь своим дородным белым телом, шел остудиться к речке. Соседи, прибегая ко мне, спрашивали свистящим шепотом: «Это Бабурин или нам показалось?» — «Пока­залось». — «Ясно!» — с пониманием кивали они. Никто, кстати, не донес…".

Статья «Оппозиция умерла. Да здравствует оппози­ция!» появилась в «Комсомолке» 7 октября.

…Под выстрелами толпа любопытствующих дружно приседала. Потом кто-то начинал показывать пальцем на бликующий в опа­ленном окне снайперский прицел. Били пушки — словно кто-то вколачивал огромные гвозди в Белый дом, напоминавший под­горевший бабушкин комод. А около моста, абсолютно никому не нужный в эти часы, работал в своем автоматическом режиме светофор: зеленый, желтый, красный…

Вечером торжествующая теледикторша рассказывала мне об этом событии с такой священной радостью, точно взяли рейх­стаг. Что это было на самом деле — взятие или поджог рейхста­га, — покажет будущее. Однако кровавая политическая разборка произошла. В отличие от разборок мафиозных, в нее оказались втянуты простые люди, по сути, не имевшие к этому никакого отношения. Я не политик, я — литератор и обыватель. Мне по-христиански жаль всех погибших. Нынешним деятелям СМИ и тому, что осталось от нашей культуры, когда-нибудь будет стыдно за свои слова о «нелюдях, которых нужно уничтожать». А если им никогда не будет стыдно, то и говорить про них не стоит. <…> Я слушал и участвовал в разговорах людей, толпившихся у Бе­лого дома, на Смоленке, у Моссовета. Правда, в последнем месте спорящих часто отвлекала от разговоров обильная гуманитарная помощь, раздававшаяся прямо с грузовиков. Так вот: того едино­душия, которым отличаются комментаторы ТВ, там не было. Боль­шинство склонялось к тому, что виноваты и те и другие.

Противостояния президента и парламента, двоевластия больше нет, но то неоднозначное отношение к происходящему в стране, которое это противостояние символизировало, осталось. <…> Поляризация в обществе осталась. Поэтому сейчас нужна не сильная рука, а мудрая голова!

Как справедливо заметил Сен-Жон Перс, плохому президен­ту всегда парламент мешает. <…> Итак, оппозиция, пошедшая в штыковую контратаку, уничтожена. Закрыты оппозиционные газеты, передачи, возможно, будут «закрывать» неудобно мыс­лящих политиков и деятелей культуры… Создатели политиче­ских мифов не любят оттенков: у врага в жилах должна течь не кровь, а серная кислота — желательно поконцентрированнее. <…> Я хочу воспользоваться неподходящим случаем и сказать о том, что я — в оппозиции к тому, что сейчас происходит в нашей стране.

Отметим не только бесстрашие автора, но и первое по­явление в его текстах имени Сен-Жон Перса, который через 15 лет станет одним из главных, хотя и заочных, героев иронической эпопеи «Гипсовый трубач».

Статья вызвала бурю эмоций, по рукам ходили ксеро­копии, о ней говорили, в том числе во власти, и можно лишь догадываться, как ее там оценивали. Через два де­сятка лет, в предисловии к книге избранной публици­стики «Лезгинка на Лобном месте», Поляков так описал коллизии того времени:

«Все антиельцинские издания были к тому времени запрещены, и моя статья оказалась единственным в от­крытой прессе протестом против утверждения демокра­тии с помощью танковой пальбы по парламенту. Между прочим, стократ проклятые за жестокость большевики Учредительное собрание всего-навсего распустили. По­чувствуйте разницу!

В итоге «Комсомольскую правду» тоже закрыли. Правда, на один день. Потом одумались и открыли. А меня занесли в какой-то черный список, из которого вычеркнули только при Путине. Не могу сказать, что это сильно омрачило мне жизнь, хотя, скажем, из школьной программы разом вылетели мои повести, из энциклопе­дий исчезла всякая информация обо мне".

Писать ему, надо отдать должное, не запрещали. И всегда находились печатные издания, готовые опуб­ликовать очередную статью.

Поляков, конечно, на этом не остановился: уже в декабре 1993-го в той же «Комсомолке» вышла статья «Россия накануне патриотического бума», в которой он, словно с Луны свалившись, утверждал, что «укре­пившейся новой власти теперь до зарезу понадобится возрождение патриотического чувства, которое, соб­ственно, и делает население народом и заставляет людей терпеть то, чего без любви никто терпеть не станет». Когда статья вышла, друзья и недруги, не сговариваясь, решили, что он повредился в уме. «В самом деле, в то время слово „патриот“ стало почти бранным, а теледикторы если и произносили его, то с непременной брезгливой судорогой на лице. Не знаю, откуда взялась уверенность, что строить новую Россию нужно на фун­даменте стойкой неприязни к Отечеству, но могу пред­положить: идея исходила от тех политических персона­жей, которые видели в „новой России“ лишь факторию для снабжения цивилизованного Запада дешевым ту­земным сырьем. С патриотизмом боролись так же исто­во и затейливо, как прежние воинствующие безбожники с религией. И также безуспешно. Мой прогноз оказался верен: сегодня патриотизм опять в чести, государство финансирует дорогостоящие программы по воспита­нию отчизнолюбия, на автомобилях развеваются геор­гиевские ленточки, кудрявые эстрадные попрыгунчики снова запели о русском раздолье, а те же самые теледик­торы артикулируют трудное слово „патриотизм“ с тяж­ким благоговением. Но почему, почему же у меня никак не исчезнет ощущение, что живу я все-таки в фактории, занимающей одну седьмую часть суши?»

…Не сразу критика откликнулась на появление «Демгородка» — и это вполне понятно, учитывая то, какие со­бытия сотрясали страну. Зато вскоре после «победы де­мократии» в прессе появились отзывы, авторы которых резко разошлись в оценках. Так, Л. Фомина в «Москов­ской правде» писала: ««Демгородок» при прочтении вы­зывает разные ощущения, и не надо быть ясновидящим, чтобы понять, что он вызовет бурную реакцию критиков всех «лагерей», поскольку картина, нарисованная авто­ром, выполнена в ярких тонах, а персонажи и их поступ­ки до боли узнаваемы. Предвижу многочисленные на­падки со стороны «господарищей"*, которые, заглянув в книгу, увидят там себя…»

Сергей Владимирович Михалков поставил повесть в один ряд с лучшими произведениями отечественных писателей, вспомнив в этой связи сатиру Булгакова.

Трудно сказать, что более способствовало размеже­ванию Полякова с либеральным лагерем: публицисти­ка, хлесткая и обличительная по отношению к новой власти и ее порядкам, или «Демгородок», где он с этой властью окончательно разобрался, предал суду и даже определил меру наказания. Сказать, что Поляков разо­злил повестью либеральных коллег-оппонентов — зна­чит, ничего не сказать. «Демгородок» вызвал у них активное отторжение.

Вот что писал Роман Арбитман в статье «Лукавая ан­тиутопия. Юрий Поляков в поисках утраченного апофе- гея»: «…Итак, поражение ненавистной „дерьмократии“ на Руси, которое так долго обещали народу большеви­ки, состоялось. Пусть на бумаге, но состоялось… Юрий Поляков на бумаге отыгрался за все обиды, обществен­ные и личные. За развал Союза и рост цен. За демокра­тию, при которой редакция журнала „Юность“ избрала не его, Полякова, своим новым главным редактором. За то, что по финансовым причинам закрылись два фильма по его, Полякова, сценариям и по непонятным причинам „тормознули“ постановки его пьес в академических театрах. За то, что лживые телевизионщики не приглашают больше в „Пресс-клуб“ (не по той ли причине возник в повести злорадный рассказ, как при­хлопнули враля-телекомментатора?). За то, что былые „апофегеи“ стали анахронизмом. Вероятно, именно эти и другие жизненные обстоятельства… и побудили писа­теля ударить по „демокрадам“…» Это была не просто рецензия, это было плохо скрываемое желание вычер­кнуть Полякова из литературного процесса — за поли­тические взгляды, которых он придерживался: «…Как выяснилось, писателю благоприятствовала атмосфера полуправды, в которой можно было показать себя на правах „разрешенного“ обличителя… Пока существо­вали „белые пятна“ и закрытые области, легко и при­ятно было делать полшага вперед и открывать Америку. Когда игра в догонялки кончилась и читателя требо­валось привлекать чем-то иным, кроме оперативности „отклика“, Юрий Поляков был бессилен… Оказался без работы…»

Статья Арбитмана стала своего рода приговором пи­сателю со стороны либеральной общественности, после нее имя Полякова на страницах той же «Литературной газеты» уже не появлялось — почти до самого его прихода туда в 2001 году главным редактором.

Настоящим ударом для Полякова стала рецензия Александра Аронова в одном из декабрьских номеров «Московского комсомольца». «Поляков не желает вос­принимать людей во всей их сложности и перепутан­ности, а упрощает… Признаюсь, трудно было дочитать недлинный текст до последней странички. Но если за­жать ноздри, а позднее принюхаться — все-таки мож­но», — писал бывший приятель, озаглавивший свою рецензию весьма определенно: «Замок из дерьма». Это был тот самый Аронов, который лоббировал публика­ции начинающего поэта в «МК» и даже посвятил его стихотворению «Сон. 21 июня 1941 года» восторженную статью в «Вечерке». Юрий перепечатывал на машинке и составлял первый сборник Аронова «Островок без­опасности» и был единственным, кто написал о нем со­чувственную рецензию в «Литературной России». И вот теперь политика развела по разные стороны баррикад некогда близких людей.

«Помню, я столкнулся где-то с Ароновым примерно через полгода после выхода его брезгливой рецензии. Он был пьян и буквально набросился на меня:

— Юра, что с тобой? Ты что теперь — красно-корич­невый?

-А вы?

— Мы всё сделали правильно!

— И Белый дом расстреляли правильно?

— Правильно!

— Почему?

— Потому что они бы нас повесили!

— Кто? Я бы вас, что ли, вешал?

— Нашлись бы…

Больше мы не общались. Вскоре Аронова настиг ин­сульт, и остаток жизни он провел в полусумерках, а ког­да наступали просветы, пытался писать, но получался странный наивный лепет, вызывавший оторопь у тех, кто знал его в расцвете парадоксального ума, насыщенного самыми разносторонними знаниями — в застолье, ска­жем, он мог прочитать целую лекцию о Кьеркегоре"…

Став главным редактором «Литературной газеты», Поляков неоднократно печатал на ее страницах стихи и материалы о жизни Александра Аронова. В отличие от своих оппонентов, разойдясь в политических взглядах, он не имел обычая вычеркивать товарища по перу из ли­тературы.

Разразившись этими хлесткими рецензиями, либе­ральная критика сомкнула уста и никогда уже на про­тяжении почти четверти века не упоминала его имени ни в каком контексте — оно стало для нее непроизно­симым. Если учесть, что в литературно-критическом цехе либеральные взгляды решительно превалируют над консервативными — в том числе и над доводами рассуд­ка, — для Полякова это означало, что критика оставила его один на один с читателем, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Во что это вылилось на самом деле?

«Осознав, что литературная группа, контролировав­шая 90 процентов всего поля отечественной словесно­сти, объявила мне бойкот, я понял: для меня единствен­ный выход — художественность. Надо быть интересным читателю, вопреки молчанию и хуле критике. Надо, что­бы человек, даже случайно взявший в руки мою вещь, не мог оторваться, а потом говорил друзьям: „Это необхо­димо прочесть!“ Пассажирский самолет прочнее боевой машины в десять раз, ибо он переносит по воздуху сотни людей, а не пару военных пилотов. Как „ястребок“ раз­летается вдребезги от меткого попадания ракеты, так и дурной роман аннигилируется от честной оценки объ­ективного критика. Примерно такую же „суперпроч­ность“ я по мере сил старался заложить в свои тексты. Это спасло меня от звездной расслабухи, она непре­менно поражает молодых авторов после первого шум­ного признания или упавшего им на голову „Букера“. Возомнив себя мастерами, каждая запятая которых на вес золота, они начинают писать даже не левой ногой, а боюсь сказать — чем. Это заболевание я подавил в себе на корню, так грипп проходит, если нырнуть в прорубь. И мои постсоветские книги по тиражам сопоставимы с тогдашними лидерами: Пелевиным, Сорокиным, Улицкой, Аксеновым, — хотя в раскрутку этих авторов вкладывались гигантские средства, в меня ни копейки. Впрочем, справедливости ради надо заметить: я стартовал не из низины, к 1991 году у меня, благодаря советским публикациям, уже имелся многочисленный и верный читатель. Так что замолчать меня не вышло, а ведь как хотелось!»

Огромное число соотечественников отныне искали и ждали новинок от Полякова, не особенно задумыва­ясь о его художественном методе и средствах. Его по-прежнему читали запоем, и в этом смысле Полякову повезло: в том числе и благодаря замалчивавшей его либеральной критике он стал воистину на­родным писателем. Но это также означало, что множе­ство любителей книги из числа гуманитариев, привычно ориентирующихся на мнение критики, особенно в наше время, когда книжный рынок наводнен новинками, не открыли для себя этого яркого неординарного писателя, не смогли оценить его искрометный юмор и афористич­ное письмо, не узнали себя в его героях — и не разделили с ним заботу о судьбе страны. И все же Поляков вышел из этой истории победите­лем, оставшись самим собой: неудобным, въедливым, ехидным человеком, упорно называвшим вещи своими именами…