Сейчас даже трудно поверить, что это было (часть II)

В гимназии Саша училась старательно. Она любила историю, географию, литературу, писала без ошибок. Математику и физику понимала неважно, а потому и не любила. Зато ей очень нравились уроки танцев, которые проводились за особую плату сверх обязательной программы. Здесь ее успехи были отмечены преподавательницей, и с этих пор школьные балы открывала она в паре с распорядителем бала Альтманом.

Он подходит к ней в белых перчатках, протягивает руку, и звуки мазурки уносят их в танце…

А еще Саше нравилось кататься на коньках. Каток устраивали на Черемухе. В те далекие времена она была многоводной. Даже во времена моего детства мы купались здесь, а зимой съезжали с бульвара на санках, иногда удавалось въехать на другой берег.

Рядом находился театр, прекрасное здание в стиле классицизма; напротив пожарная каланча. Каток освещался фонарями, играла музыка. Гимназистам и гимназисткам учебное начальство разрешало кататься не более двух часов, к тому же им предписывалось быть в шапках, украшенных эмблемами гимназий.

Сейчас почти невозможно представить себе, как гимназистки могли кататься в длинных юбках из плотной ткани, в курточках, отороченных мехом, и даже небольшие муфты не мешали им, когда гимназисты приглашали их пробежаться по кругу разок, и другой, и третий.

Время летело незаметно.

— Господа гимназисты, ваше время закончилось, — возвещал служитель, — пора по домам.

Но никто его не слушал или делал вид, что не слышит.

Зато если раздавался громкий свист дежурного гимназиста, который был поставлен специально дабы предупредить катающихся, что появился инспектор Полидоров — пора сматываться.

Иногда дежурившие кричали открытым текстом: «Полидор идет, спасайтесь», — затрудняюсь сказать, какое обращение выбирал орущий: господа гимназисты (а как же тогда девицы?) или просто «спасайся, кто может».

Во всяком случае о попавших в руки инспектора бабушка не упоминала.

-----------------------------------------------------------------------------------------

В их доме заметны перемены. Окончив Московский университет и получив диплом врача, уехал в Устюжну брат Николай. Девушкой «на выданье» стала Лиза, очень красивая, замечательная рукодельница. Ее вышивки шерстью по канве, филейные каймы на полотенцах до сих пор хранятся в нашем семействе.

К ней начали засылать сватов. Красива, скромна, с порядочным приданым (по свидетельству бабушки — десять тысяч золотом лежало в банке), она могла считаться завидной партией на провинциальном рынке невест. Но… замужество ее не прельщало, и местным соискателям было отказано.

Наконец, прибыли сваты из Бежецка от купеческого сына Ревякина Петра Ивановича. Его отец Ревякин Иван Иванович был городским головой, имел многочисленную семью и, видимо, являлся самой значительной фигурой в городе. Род его был крепкий, купеческий, удачливый в делах и богатый. Детей было много, бабушка называла почти астрономическую цифру — восемнадцать человек, но ко времени, о котором идет речь, их оставалось четверо. Старший сын (тоже Иван Иванович), уже имевший семью, Надежда Ивановна, Петр Иванович и младший Дмитрий Иванович, еще гимназист, а затем студент Московской практической академии.

Под стать И.И. Ревякину в Бежецке был только Коровкин Николай Николаевич, также глава большой семьи, в которой, к сожалению, из семерых детей продолжателем рода был единственный сын Петр Николаевич, владелец рыбинского маслозавода. Естественно, семьи породнились. Старший сын Иван Иванович стал мужем Коровкиной Анны Николаевны. От этого брака у них было четверо сыновей. К сожалению, Анна Николаевна умерла рано. Четверо мальчиков осиротели. Выдержав положенный срок траура, Иван Иванович женился на бонне своих детей, которая, будучи хорошей бонной, не стала им доброй мачехой.

Теперь продолжим о Лизе, о сватах из Бежецка. Предложение для родителей Лизы было лестным: хороший род, высокое общественное положение его главы… В конце концов, не беда, что Петр Иванович был хром (одна нога короче другой) — ничего, в высоком ботинке не так уж и заметно. Но… тут у Юлии Николаевны с Иваном Александровичем начались разногласия. Конечно, надо посоветоваться с видными людьми Рыбинска. Ендогурова в городе знали и уважали, а потому визиты в дом, как бы непреднамеренные, участились, в разговорах все визитеры, как один, склоняли родителей принять предложение.

— Матушка, Юлия Николаевна, уж неужели жених не пара Лизаньке: богат, красив, бухгалтерию знает, — говорил уважаемый всеми Михаил Михайлович Охлобыстин.

— А какой род. Ведь наипервейший в Бежецке, — вторил ему купец Рябинин, добрый знакомый Ивана Александровича.

— А дом-то большой, просторный. Вся семья под одной крышей живет. В хорошую семью попадет дочка.

— Уж если не к Ревякиным, то куда же еще пристроить девицу. В золоте будет ходить.

От всех этих речей кругом пошла голова у Юлии Николаевны. Да, действительно — выдавать за Ревякина в Бежецк.

Приданое, наряды, драгоценности, портнихи. А что сама виновница этого Лиза? Она слушала разговоры, тихо плакала. Ей не хотелось идти замуж, не хотелось покидать родительский дом. Она просила отца уговорить мать отказаться от предложенной чести.

Между матерью и отцом начались серьезные расхождения: «Она будет богата», — говорила мама. «Но она слишком тиха, она воспитана у нас для монастыря, — возражал отец, — ей будет неуютно в многолюдной семье, где за стол садятся 18−20 человек». «Нет, — протестовала Юлия Николаевна, — она выйдет замуж за Ревякина».

Отец не смог отстоять Лизу; она смирилась. Приданое было готово.

Семейство Ендогуровых отправилось в Бежецк. Где-то в глубине души мать чувствовала беспокойство: почему Иван Александрович идет против этого брака, почему он не признает доводов уважаемых им людей? Припомнилось ей и то, что она в сердцах бросила ему обидное: ты так говоришь потому, что она не твоя дочь!

Она видела, вспомнила, как он изменился в лице, услышав несправедливый упрек.

Все завершилось трагедией: с Юлией Николаевной случился апоплексический удар, которого она не перенесла. Смерть ее отсрочила свадьбу; тихо и скромно ее сыграли через полгода. Лиза уехала в Бежецк, в доме остались двое: отец и двенадцатилетняя Шура.

Могу себе представить, как пусто и одиноко было им, как не хватало им любящей, всегда занятой домашними делами жены и матери. Как сразу постарел Иван Александрович и как потерял интерес и к саду, и к общению со своими знакомыми купцами, с учителями мужской гимназии. Он стал редко выходить из дома, любил и жалел Шурочку, которой было тогда тринадцать лет, сидел рядом, когда она делала уроки, охотно помогал ей в математике, физике. И через три или четыре года — в 1901 году — умер.

Теперь Шура осталась круглой сиротой; ей нужно было кончать гимназию, оставался последний педагогический класс.

Приехал Николай Иванович из Устюжны, Лиза — из Бежецка. Городской дом продали. Преуспевающий доктор из Устюжны повел себя не лучшим образом: Лизе пришлось отсудить какую-то часть от продажи дома в пользу сестры. Она же устроила Александру к ее классной даме Царевской Александре Дмитриевне в качестве пансионерки до окончания гимназии.

--------------------------------------------------------------

В 1902 году Саша закончила гимназию, было ей восемнадцать лет. Она получила право работать домашней учительницей, но места пока не нашлось, да, по словам бабушки, ей не очень-то и хотелось.

Учительницы гимназии по-своему пытались помочь Саше определиться в большой жизни. Но как? Да посватать за порядочного и состоятельного человека. И таковой отыскался. Им оказался Петя Рябинин, сын известного в Рыбинске владельца кондитерской фабрики. Саша знала Петю; они встречались на школьных балах, танцевали, конечно, он угощал ее конфетами, но в планы окончившей курс гимназистки замужество не входило. Просто потому, что Петя ей не нравился.

Уговоры ее наставниц и самой директрисы Елизаветы Алексеевны Маловой не привели ни к чему. А время шло, и Саша понимала, что определяться в жизни нужно. И тут очень кстати пришелся совет учителя литературы Сокурина.

— Поезжайте, Сашенька, в Москву — на Высшие женские курсы Владимира Ивановича Герье. Я дам вам рекомендательное письмо к моему приятелю, работающему у него. Оно обеспечит вам поступление на историко-филологический факультет.

Предложение было заманчивым. В Рыбинске Саше нечего оставлять. Дом после смерти отца продан, летний дом у Софийского монастыря тоже продан. Замуж не хотелось. Единственное препятствие — кто будет оплачивать учебу и жизнь в Москве?

Сестра жила с мужем в большой семье свекра. И все (свекор и свекровь, золовка и деверь) были очень не довольны, что какая-то бесприданница, сестра их невестки, потребует расходов на учебу.

Однако Елизавета Ивановна оказалась в этой ситуации настойчивой; она напомнила семье, что приданое в банк положено на ее имя и что расходы на обучение сестры не лягут тяжким бременем на общий семейный бюджет.

По российским законам, сумма, положенная в банк на имя невесты, принадлежала только ей, и она могла использовать деньги по своему усмотрению. Тихая и скромная, но, видимо, достаточно настойчивая Лиза выстояла, и Саша уехала учиться в Москву.

Конечно, помощь была скромной, но Лиза часто наезжала в Москву под видом необходимости полечиться самой у столичных докторов, и затраты на «лечение» шли в пользу Шурочки.

Жизнь в Москве, учеба на историко-филологическом факультете, возможность ходить в музеи, в театры — обыкновенная студенческая жизнь — была прекрасна. Она слушала лекции Ключевского и Цветаева, изучала историю Греции и Рима, историю религии и литературу. Вместе с подругами выстаивала очередь за билетами в Частную оперу, где пели Шаляпин и Забела-Врубель, ходила в Политехнический музей, где выступали поэты И. Северянин, Зинаида Гиппиус — экстравагантная, бесконечно уверенная в себе дама. Студентке Ендогуровой она не понравилась.

А попасть на спектакли МХАТа или Малого театра! Разве это не счастье? Видеть и слышать Качалова, Москвина, Станиславского, Лилину, Книппер. «Три сестры», «Вишневый сад», «На дне»; в Частной опере — «Русалка», «Фауст» с Шаляпиным — все это великолепие обрушилось на бедную провинциалку, требовало осмысления и наполняло восторгом.

Две подруги — Шура Ендогурова из Рыбинска и Маша Виноградова из Нижнего Новгорода — нашли комнатку у старушки, вели свое нехитрое хозяйство, прилежно учились, ходили в Третьяковку, в Музей изобразительных искусств. Средства, конечно, были у обеих весьма и весьма ограниченными, но мир, как говорится, «не без добрых людей», и для историко-филологического факультета таким человеком оказался купец Базанов, к которому однажды Саше с подружкой пришлось идти с челобитной: нужно было оплатить учебу за семестр несостоятельным студенткам. Этот визит оказался для просительниц приятным. Они были приветливо встречены слугою Базанова, почтенным человеком, предложившим им присесть, изложить свою просьбу, а затем отправившимся доложить хозяину о прибывших.

Вскоре появился сам хозяин, небольшого роста старичок, седенький, в простеньком домашнем сюртучке и мягких сапожках. Он пригласил девиц пройти в гостиную и распорядился, чтоб им приготовили угощение.

А когда таковое было подано (самовар, чайник, чашки, вазочки с печеньем, конфетами, пирожными), студентки принялись чаевничать, вручив хозяину длинный список задолжниц. Пока они насыщались, Базанов изучал список, потом расспрашивал девушек, а как они учатся, а стараются ли постигать науки, а как живут. Наконец, попросил своего слугу, назвав его по имени-отчеству, принести все необходимое для письма. Тут же был выписан чек на требуемую сумму, и с добрыми напутствиями прилежно учиться, слушать своих наставников и пр. и пр. девицы были отпущены.

Учиться было интересно, но трудно, особенно первый год. Каждый день был заполнен до отказа: с утра — лекции, семинары часов до трех, после занятий — на обед в студенческую столовую, а потом отправлялись в Румянцевскую библиотеку, чтобы поработать с первоисточниками; некоторые просто вызывали у них страх одними названиями: «История Рима» Моммзена, философские трактаты Шопенгауэра.

Да, после восьмилетней провинциальной гимназии, конечно, было нелегко осваивать такую премудрость. Домой возвращались вечером, готовили себе нехитрый ужин, с аппетитом его съедали и — спать.

Иногда вместо библиотеки шли в какой-нибудь музей; особенно любили Третьяковку и ходили туда частенько.

Шуре почему-то очень нравилась картина Крамского «Христос в пустыне», поэтому всякий раз как только они бывали в Третьяковской галерее, она обязательно заходила в зал Крамского, чтобы посидеть перед этой картиной. Шура видела в нем не Спасителя, но страдающего земного человека.

--------------------------------------------------------------------------------

А теперь вернусь немного назад. Каждое лето после смерти мамы Саша приезжала в Бежецк, к сестре Лизе, где не была желанной гостьей для Лизиной свекрови Евдокии Федоровны. Для нее были приготовлены дюжины две полотенец, которые ей нужно украсить вышивкой. На каждом полотенце следовало сделать по 2 широких каймы крестом или гладью, края обрабатывались различными мережками. Подумать только: сорок восемь каемок шириной от 6 до 12 см.

Что делать? Надо, так надо, и она, разложив стопочку заготовок на широком подоконнике, садилась к окну и вышивала утром и вечером. Хозяйский сын Митя, в ту пору ученик гимназии, приметил родственницу, понял, что ей скучно сидеть за пяльцами и начал занимать ее разговорами, сидя по другую сторону окна. Он был ровесником Шуры, собирался поступать в Московскую практическую академию.

Тем для разговоров хватало. Она оказалась хорошей слушательницей. Ей интересны были его рассказы о путешествиях в Индию и на Цейлон, где ему пришлось лечиться от чахотки, она могла поговорить с ним даже о женской эмансипации, хотя вопросы политического характера, а также общественные проблемы повергали ее в скуку. Тогда Митя приносил томики Чехова, Амфитеатрова и читал юмористические рассказы.

Работа уже не казалась утомительной, но крестики иногда нарушали свой строй, столбики мережек не всегда имели одинаковое число нитей.

Особую прелесть эти беседы приобрели тогда, когда отец Иван Иванович купил Мите велосипед, первый в их городе, и тогда обычными стали прогулки по окрестностям. Достаточно было покинуть пределы города.

Саша занимала место на багажнике, и молодые люди ехали по дорожкам и тропинкам, останавливаясь на приглянувшейся полянке.

--------------------------------------------------------------------------------

Прошло пять лет. В августе 1902 года Митя и Саша разъезжались по столицам. Митя — в Петербург в Политехнический институт после окончания Московской практической академии, а Саша — в Москву на курсы Герье.

Митя навещал Сашу в Москве. Поезд Москва — Санкт-Петербург, конечно, останавливался в Бежецке, но в родительский дом можно заглянуть и на обратном пути, а можно и мимо проехать. Зато провести 3−4 дня в Москве в обществе очень провинциальных и скромных девиц, которые радуются возможности погулять по московским бульварам, посидеть в недорогих ресторанчиках, сходить в театр «Эрмитаж», интересно и весело.

Наконец, когда Митя в очередной приезд в Москву, зашел на Мясницкую, Маша отказалась идти с ними, сославшись на недомогание, и им обоим стало ясно, что вдвоем им лучше, свободнее, что Маша (ах, какая умница!) сделала то, что пора было сделать.

Она осталась их другом на всю жизнь.

--------------------------------------------------------------------------------

1905 год. Подруги уже на третьем курсе, еще год и они сдадут госэкзамены, получат дипломы о высшем образовании, станут учителями истории, русского языка и литературы.

Но жизнь распорядилась иначе. Девятого января 1905 года в Петербурге была расстреляна демонстрация рабочих, направлявшихся с петицией к царю. Это злодеяние вызвало возмущение и забастовки протеста по всей стране во всех слоях общества. В Москве к забастовкам рабочих сразу примкнули и студенты. Демонстрации, митинги, зажигательные речи политических агитаторов будоражили молодые головы. Московская полиция не справлялась с бунтующей молодежью; вызвали казачьи части. Собравшихся студентов разгоняли нагайками, а Сашу, оказавшуюся среди них, за косу вытащил из толпы казак и, угостив ее пинком, помчался дальше. Это лишь эпизод, конечно, унизивший девичье достоинство да еще нанесший вред ее салопчику. Но было и другое. Среди студентов вели революционную пропаганду эсеры; они искали сочувствующих своим идеям и находили таковых.

Саша посещала такие собрания. Маша была решительно против этого, но ее уговоры не действовали.

Однажды Саше пришлось съездить в дальнюю командировку (где-то у финской границы) в обществе молодого человека. Они представляли супружескую пару и везли маленькие бомбочки собратьям по партии. Слава богу, все обошлось благополучно, но, пока Александра была в отлучке, бдительная Мария написала письмо Мите, изложив в нем все обстоятельства последних событий, просила спасти подружку от грядущих неприятностей.

Революция набирала силу; высшие учебные заведения позакрывали, студентов распустили по домам. Митя не заставил себя ждать, приехал и объявил Саше, чтоб собиралась с ним за границу.

Необходимо было получить в полиции разрешение на выезд. Пришлось поволноваться в полицейском участке, куда они пришли за оформлением документов, но судьба оказалась к ним благосклонной, и все обошлось: цель поездки — продолжить учебу в Гейдельберге никаких подозрений у чиновников не вызвала, и разрешение было получено.

Они покинули бурлящую революционную Москву. Их ждала Европа, чужая, спокойная, чистая.

Сначала был Гейдельберг, где Митя решил послушать лекции видных немецких экономистов; Саша, видимо, тоже ходила с ним, но экономика ее не интересовала, значит, она посещала лекции по немецкой литературе и ее истории, занятия по истории мировой культуры. Немецкий язык Митя знал хорошо, Саше приходилось труднее, но в общем-то жить было интересно. Их хорошо приняли в русском землячестве, и они не чувствовали себя одинокими. По воскресеньям они ходили в кабачки, в которых всегда было много народу. За столиками немцы сидели семьями, ели сосиски с капустой и пили пиво из огромных кружек.

На удивление нашей пары пиво пили не только взрослые, но и их дети. Только кружки у них были поменьше.

Странно было и то, что пьяных не было.

Проучившись в Гейдельберге два семестра, они поехали в Берлин, и снова учеба уже в Берлинском университете. Здесь правила университета не допускали присутствия женщин на лекциях: появление фройлен было встречено мужской аудиторией учтивым пошаркиванием добротной немецкой обувью по паркету, и фройлен Саша удалилась.

Растерянная, униженная, шла она куда глаза глядят.

А день был теплый, и солнышко так приветливо светило миру, что слезы у Саши высохли; она уже с интересом рассматривала витрины магазинчиков, в одной из которых ее внимание привлекли вишни. Они лежали живописной горкой в невысокой корзинке. Как хороши они были!

Пожалуй, стоит себя побаловать. С пакетиком таких крупных, таких сочных вишен Саша направилась в ближайший сквер, чтобы присесть в укромном местечке и попробовать хотя бы 2−3 ягодки. Очень кстати и скамеечка нашлась, и никого кругом не видно. Саша присела, попробовала одну, другую, съела все вишни и аккуратно высыпала все косточки из кулака под лавку, а когда встала, увидела стоявшего перед ней шуцмана, который, приложив руку к фуражке, вежливо спросил: «Фройлен уберет косточки сама или заплатит две марки штрафу?».

Две марки было, конечно, жаль, и Саша быстренько собрала все косточки снова в кулак, встала, но шуцмана уже не было.

Так и осталось для нее загадкой, где он был, когда она ела вишни, и куда пропал, не дождавшись пока она соберет рассыпавшиеся кости.

Думается, если бы рядом стояла урна, такого конфуза не случилось бы с нею.

--------------------------------------------------------------------------------

Я как-то обошла вопрос о том, на какие средства они могли позволить себе учиться в Германии, снимать комнату у хозяйки, которая предложила им пансион, не спросив у них, женаты ли они.

Их вполне устраивало это предложение, так как хотелось побольше погулять, посмотреть город, походить по музеям и книжным лавкам; им нравилось наблюдать за жизнью, обычаями, праздниками другого народа.

В Берлине Митя проучился один семестр, и летом 1906 года они направились в Париж. Им довелось увидеть праздник 14 июля — память о взятии Бастилии в 1789 году. Народное гуляние. Все веселились, распевали Марсельезу, танцевали. Какой-то француз подхватил ее, и они умчались в каком-то не очень понятном, но веселом танце. Танцевать-то Саша могла и любила, и потому этот эпизод запомнился ей на том же уровне, как и посещение Лувра.

Но пора было возвращаться домой, и наши путешественники через северную Италию, где Саше совсем не понравилось (итальянки, видите ли, показались ей неопрятными, многие курили и очень громко говорили), приехали в Швейцарию. Здесь было прекрасно. Горы удивительной красоты. Чистенький городок, где жители каждую субботу мыли улицы с мылом, а хозяйки каждое утро очень рано вывешивала на дверях своих домов мешочки, один интереснее другого: вязаные, вышитые, в которых они оставляли записочки, кому и сколько требовалось хлеба, молока, при этом в каждом оставлялись деньги. На вопросы Саши «А как торговец рассчитывается?».

— Да он возьмет, сколько ему следует, сдачу оставит.

— А если денег не хватит?

— Он положит в мешок свою записку, сколько мы ему должны.

Молочник по записке выставлял на крыльцо бутылки с молоком, мисочки со сметаной. Хозяйки мыли бутылки и миски и вечером ставили их на крыльцо; торговцы, а чаще их сыновья или дочки собирали тару.

Точно так же торговец хлебом развозил по своей улице пышные караваи, булки и баранки и раскладывал по мешочкам, кому и сколько нужно.

Сашу удивляло необыкновенное трудолюбие швейцарцев. В семье работали все: и родители, и дети. Женщины были большие рукодельницы, их руками ткались половики, они вязали красивые шарфы из овечьей и козьей шерсти, вышивали салфетки, полотенца.

И все это делалось помимо основной работы по дому.

Мите для его слабых легких был полезен горный воздух, поэтому они много гуляли по лесным тропам, спускались к прозрачным ручьям или совершали скромные восхождения, с аппетитом ели сыры, пили молоко, поглощали все, что готовила для них хозяйка. Вот только супчики были жидковаты. В европейских супах «ложка не стоит».

В таком приятном безделье они прожили почти два месяца.

И, наконец, после полуторагодовалого путешествия по Европе наши студенты вернулись в родной Бежецк.

Многочисленная семья Ревякиных встретила их приветливо; поцелуи, разговоры, рассказы, вопросы, раздача подарков и сувениров, наконец, — всем за стол.

Путешественники удалились, чтобы переодеться к обеду. Митя отлично выглядел в темном пиджаке и белых брюках. В чем была Саша, история умалчивает, т.к. при их появлении вся родня удивленно смотрела только на него.

— Приветствуем Вас, папаша, — молвил Митя; они поклонились и заняли за столом свои места.

Разговоры за обедом становились оживленнее; вопросы сыпались со всех сторон, Саша и Митя едва успевали отвечать на них. Все с удовольствием ели, пили, и снова говорили и говорили, обсуждая поток информации (как сказали бы сейчас), обрушившийся на головы сидящих.

Наконец, обед окончен. Все встают лениво, с видимым усилием отодвигая стулья, благодарят папашу и расходятся по своим этажам.

— Митрий, подойди-ка ко мне, — слышит он голос папаши.

— Слушаю Вас, папаша. — Митя идет к отцу.

— Как тебе не стыдно? Как же ты посмел появиться в обществе в исподнем. Ведь здесь же женщины и дети.

— Что Вы, папенька. Ведь теперь все мужчины за границей так ходят.

— Ну, до заграницы мне дела нет, а вот здесь чтоб я тебя в исподнем (повторил отец) не видел.

— Слушаю, папенька.

— Ладно же, поцелуй меня, да ступай к себе.

--------------------------------------------------------------------------------

На третьем этаже большого ревякинского дома для них были приготовлены комнаты, но оставаться надолго теперь уж в родном доме было нельзя. Каждого из них ждала учеба. В Москве снова открылись и университет, и высшие женские курсы. И Саша выехала в Москву, ей оставался один год и сдача госэкзаменов. Уехала она вопреки желанию Дмитрия Ивановича. Ему тоже нужно было возвращаться в Петербург.

Но он задержался: нужно было решить очень важный вопрос — следовало венчаться. Родня была готова к этому.

Однако когда Иван Иванович Ревякин встретился со священником Воскресенского собора, главного храма Бежецка, чтобы обговорить детали предстоящего бракосочетания младшего сына Дмитрия с Ендогуровой Сашей, то получил от батюшки решительный отказ.

Городскому голове даже никаким образом не предвиделось такого варианта. На вопрос, чем объясняется отказ, священник сослался на указ святейшего синода, который гласил: разрешено венчать двух братьев с двумя сестрами же в один день; если же между бракосочетанием одной пары и бракосочетанием другой лежит временной промежуток в несколько лет, то святейший синод запрещает венчать вторую пару.

Интересные же были установочки в православной церкви!

Отказ батюшка сопроводил примечанием:

— Уважаемый Иван Иванович, мне очень неприятно говорить Вам об этом, но должен предупредить, чтобы Вы не пытались обвенчать сына с девицею Ендогуровой ни в одном из храмов Бежецкого уезда.

Темнее тучи вернулся домой Иван Иванович, никому ничего не говоря, прошел к себе в кабинет.

Домашние боялись докучать ему вопросами, все понимали, что случилось нечто неприятное.

Вечером собралась вся семья: Иван Иванович с Елизаветой Антоновной (вторая жена), Надежда Ивановна с Петром Николаевичем, Петр Иванович с Елизаветой Ивановной и Дмитрий. Отец рассказал, что венчать молодых невозможно ни в Бежецке, ни в округе и, что делать теперь, он не знает.

Такого поворота в семье не ожидали. Все молчали; было над чем призадуматься. Затем последовало возмущение женской половины. И тут кстати вспомнили, что когда-то давно, в 1895 году семью Ревякиных постигла беда и тоже со стороны церкви: брак Надежды Ивановны с Петром Николаевичем Коровкиным объявили недействительным по причине родства. Первая жена Ивана Ивановича Анна Николаевна Коровкина приходилась родной сестрой Петру Николаевичу, а сам Иван Иванович был родным братом Надежды.

А у Нади и Пети было уже двое детей, которые стали незаконнорожденными.

Напрашивается вопрос: может быть, святейший синод этот нелепый указ принял позже того года, когда венчали в Бежецке Петра и Надежду.

Во всяком случае молодые Коровкины и их родители с обеих сторон не один год обивали пороги самых разных церковных инстанций совершенно напрасно, пока кто-то не посоветовал послать прошение на имя императрицы.

Время оказалось самым подходящим: Николай Александрович и Александра Федоровна незадолго до этого обвенчались.

Все это вспомнилось в разговорах о новой неудаче, о необходимости найти выход из создавшегося положения. Вспомнили также, что ответ от государыни не заставил себя долго ждать.

Брак узаконили.

Я эту историю услышала от Федора Петровича Коровкина, младшего сына Надежды Ивановны и Петра Николаевича, приходившегося двоюродным братом моей матери Ревякиной Ирине Дмитриевне и моему дяде Павлу Дмитриевичу.

В 1979 году, он приезжал к нам в Рыбинск — город своего детства, где жила еще одна его двоюродная сестра Охлобыстина Раиса Михайловна, большой друг нашей семьи и замечательная женщина.

--------------------------------------------------------------------------------

Продолжение следует .

--------------------------------------------------------------------------------

Фотографии из личного архива Анны Борисовны Матвеевой
публикация подготовлена при помощи Михаила Матвеева

Публикация подготовлена при помощи Михаила Матвеева