Упорный

Спасибо Ольге Погодиной-Кузминой, поделившейся со мной знанием о существовании телефильма «Крэнфорд» (британский телесериал, снятый по мотивам трех романов английской писательницы Элизабет Гаскелл — «Крэнфорд», «Моя леди Ландлоу» и «Признание мистера Харриса» — прим. «СП»). Это оказалось лучше, чем даже «Аббатство Даунтон» (британский исторический телесериал, воссоздающий события времен Первой мировой войны. — «СП»). И гораздо короче.

С самого начала фильма близость последней серии воспринимается как предстоящая потеря. Как неизбежность очередной положенной по сюжету смерти. Только эта смерть уже не произойдет на экране, а сойдет с него, потухшего, прямо в твой осиротелый дом.

Да, в «Крэнфорде» очень много смертей. Там все время кто-нибудь умирает. Как в стихотворениях той девочки-поэтессы из «Гекльберри Финна», помните, где трупик соловушки остывал на хладном тельце сиротки.

Когда все время кто-нибудь умирает, это почему-то смешно. Смотришь — и ловишь себя на мысли: «Опять, да что же такое…» Когда сюжетный прием используется многократно, он «обнажается»: все, происходящее на экране, начинает казаться ненастоящим.

Но почему? Вот взять мою не самую вместительную в смысле сюжета жизнь. Сколько в нее поместилось смертей?

Чуть было не взялся поименно перечислять, спохватился.

Десять их было. Тех, которые на глазах, или совсем близко. А в «Крэнфорде»? Только семь. И это на целый город. Что же, получается, что десять — нормально, а семь — много?

Вообще, сам жанр мелодрамы считается почему-то низким. Почему? Попробуем разобраться. Чем мелодраматическая смерть отличается от смертей иных жанров?

Мелодраматическая смерть — это нечто в порядке вещей. Нечто такое, что обычно случается. Драматическая — нечто из ряда вон. А трагическая — и вовсе конец всему.

Поэтому мелодраматических смертей может быть много. Драматических — не может, они же будут тянуть одеяло на себя, взаимно обесцениваться, мелодраматизироваться.

Трагических смертей может быть сколько угодно (хоть всех героев перереши), но каждая из них — окончательна; с каждой из них погибает частица представляемого в трагедии мира, и с последней смертью погибает весь этот мир. Дальше, после занавеса, здесь уже ничего не будет. (Что за дело динозавру до того, что после Метеорита на Земле продолжалась жизнь?)

Для человека трагическое мироощущение — экзотика. Это как смерть единственного ребенка. Когда непонятно, как дальше жить. Молиться? Не помогает. Такие ситуации переживаются механически, «по привычке». По привычке встаешь, по привычке умываешься, идешь на работу. И потом, в конце концов — как-то уже совсем по-другому, но продолжаешь жить.

Или же они не переживаются. И тогда трагедия торжествует.

Но это бывает редко.

А на то, что бывает редко, интересно полюбоваться. Это и есть искусство.

А как часто, то есть обычно, в жизни? Отнюдь не как в драме или трагедии. Смертей много, и каждую приходится пережить, а значит, забыть. «Смягчить горечь утраты». Пока достанешь справку о смерти, да потом гроб, да венки, да с кладбищем договориться, да с автобусом, а потом поминки — тут уж хочешь — не хочешь, а снимешь напряжение, а потом еще посуду помыть… Жизнь — это мелодрама по жанру.

Так что ж высокого в высоком искусстве, если высота его гарантирована условностью? Обеспечена безопасной отъединенностью эстетического опыта зрителя от его жизненного опыта?

Я сейчас страшные вещи говорю, за которые любой эстетик, будь он хоть литературный критик с полутора извилинами, хоть университетский профессор с тремя, погонит меня прочь из профессии. Искусство с жизнью путать нельзя! Это как закон сохранения энергии в физике. Но оберегается сей закон почему-то лишь с одной стороны. Жизнь вовсе не против того, чтобы искусство в нее вторгалось. И в подражании искусству ничего зазорного для себя не видит…

Просто кто слабее, тот и агрессивнее. Думаете, Моська лаяла на слона с теми сложными мотивами, которые в шутку приписал ей Крылов? Нет, конечно. От страха.

Интересно, почему я все время об этом думаю…

Да потому что злит.

Ну, вот смотрите. У не очень хорошо написанного произведения про то, как честно жить и много трудиться, в триста миллионов раз меньше шансов быть изданным и получить премию, чем у хорошо написанного про то, как трахать малолеток и дырявить бошки.

Это нормально для литературы. А если так, значит, литературы не нужно.

Ее плачевное состояние объясняется НЕ тем, что теперь есть интернет и видеоигры, НЕ тем, что появилось в жизни помимо литературы, а всего-навсего тем, чего не стало в ней, что из нее ушло.

Опекать литературу берутся люди, всего разумения которых хватает следить, чтобы больной перед смертью хорошо потел. Если же он потеет плохо или совсем не потеет, они (естественно) указывают ему на дверь.

Так, например, прокатили мимо премий (не мимо денег, а мимо обсуждения и внимания) книжку «Несвятые святые». Вместо того, чтобы сесть и задуматься, откуда взялся миллионный тираж, и что полезного можно бы из этого извлечь для порученного тебе дела (литературы), они задумались о том, как же будут потом этим самым ртом с Григорием Шалвовичем Чхартишвили здороваться.

Впрочем, дело тут не в политических пристрастиях. Дело в эстетической убежденности, а она у них общая, невзирая на прочие цвета флагов. И у «почвенников», и у «западников», и у тусовочных леммингов, и у гордых альбатросов удачи — у всех представления о прекрасном являются бастионом, охраняющим их собственный чуть-чуть возвысившийся над беспросветной серостью уровень.

Научившись отличать хороший текст от дурного, несчастные так возликовали, что почувствовали себя целью эволюции, хотя больше напоминают идиота, обученного простейшему действию. Идиот горд, идиот смотрит на остальной мир снисходительно, идиот счастлив, — это замечательно. Плохо лишь, что идиот принимает решения.

Помню, как во время работы в книжном издательстве я должен был заручаться поддержкой таких идиотов для издания книг.

Одна из них была о войне. О войне сейчас вообще принято писать с жеманным подвывертом: с мистикой какой-нибудь, или чтобы санитарки непременно сосали члены, а тут — так было написано, словно эта война и в самом деле была и это — до сих пор! — имеет для автора какое-то значение.

Другая — сборник рассказов о простых людях: о слесарях-штамповщиках и строителях, газоэлектросварщиках и бульдозеристах. Оказывается, такие люди до сих пор есть, существуют, и о них даже до сих пор пишут. Нормальные рассказы — интересные, остроумные, а главное дело — добрые, написанные с любовью к людям.

Я искренне гордился своими «находками». Но начальству требовались мнения идиотов. Одна дама сказала: «Это мило, конечно, но… не понимаю… в качестве книги… для кого это?» (То ли дело она сама напечатала роман о душевных треволнениях лесбиянки. Романище!). Дамино мнение было важно, выпущенные ею книги постоянно получают назначаемые идиотами литературные премии. Дама не поступилась принципом.

Тогда я метнулся к другу — тот сам недавно получил от идиотов Большую Премию и временно был в авторитете. Пошевелив усами, друг сказал: «Лева, это не литература. А литература — вот». И сунул мне под нос отчаянно надушенный галантерейно-парикмахерский рассказ какого-то писателя, фамилии которого я, к счастью, не помню.

В общем, книги не вышли.

Сижу, пытаюсь понять, кому от этого хуже. Наверное, только мне. Прочие не знают, что потеряли. А лучше кому? С этим труднее…

Не то чтобы я не понимал их внутренней убежденности, их идиотической правоты. Я понимаю. Но как же уныло, как бездарно-предсказуемо там внутри. Казарма. Интернат для детей-сирот. Купаться по команде «купаться».

То ли дело у меня — в моих правильных неверных воззрениях. Ух, ледяная горка. Ветра свист, вышибленные зубы, хоккей с большими пацанами в обледенелых штанишках. Есть где разгуляться на просторе философскому размышлению.

Помните, режиссер-то этот, как его… про свой фильм «Москва слезам не верит» рассказывал. Женщины убедили его убрать сцену, в которой хоккеист, муж Муравьевой, появляется в последний раз, снова пьяный, в сопровождении собутыльника.

— Р-р-рэдственник!.. Рупь гони, мне Афоня рупь должен!..

Ну, типа того. Естественно, просит денег. Тряхни, дескать, стариной, покажи советский характер. Она привычно ругается. А собутыльник ей:

— Да ты что?.. Да ты знаешь, кто это?.. Это же Гурин!!! Я на его матчах вырос как личность!

Ну вот. Оно, конечно, понятно, что «вырос как личность» из уст алкоголика, это смешно. Понятно. И как-то безумно скучно становится от этой понятности. Все равно, что концерт Петросяна отсидел. А вам не случалось задуматься, что алкоголик и вправду личность, и даже в унижении своем продолжает ею быть?

У вас не бывало ощущения что, если проломить нечаянно башкой перегородку очевидного, то дух захватит, сердце остановится от увиденного?

По закону сохранения энергии, вечный двигатель невозможен. Но прекращение попыток создать его отменяет надобность в человеке.

Помните рассказ Шукшина про вечный двигатель?

Стиснутые зубы, сощуренные глаза. Сквозь них солнца резь, ветра свист: вре-о-ошь!.. Отчаяние борьбы: когда всё против тебя, когда борьба уже проиграна — все равно борьба. «Атака мертвецов». И — неожиданно — победа. Откуда не ждали: «Инженер улыбнулся, и ясно стало, что он не злой человек, улыбка у него простецкая, доверчивая».

«Слава Богу, думал Моня. Хэх!.. Люди, милые… Здравствуйте!».