Пушкин как Акунин

— Ну и как Ока?

— Ну и ко-ко-ко…

(Навеяно заголовком)

Приблизительно раз в полтора месяца попадаются на глаза чьи-нибудь заявления о том, что «квазиисторическую беллетристику Акунина читать невозможно». Наверное, так положено говорить, когда внутренне вступаешь в какой-нибудь клуб, ну, типа, как образованных приличных людей. «Нет бога, кроме Аллаха, и квазиисторическую беллетристику Акунина читать невозможно». Типа того.

Я не отношусь к горячим поклонникам акунинского таланта. Но привычка быть чутким и мудрым критиком подсказывает: это очень, очень талантливый человек. Читать его, пусть даже и «синематографические» повестушки с картинками, где всего-то тыща слов на трехсотрублевую книжку, остальное — картинки, - это как жить в кукольном домике. То есть ужасно хочется. Хоть и невозможно, да.

Совершенно гениальна по форме (попробуй воспроизведи) акунинская картонная аккуратность, воспетая рекламой гигиенических средств «сухость», ничего лишнего, но и ничего недоданного, как в макдональдсе; ох уж этот макдональдс, ах уж этот макдональдс, а с другой стороны, ну кому ты еще сдался с твоим критическим умом и твоими деньгами, кроме старины подлеца макдональдса?

С третьей стороны, не до старости же хотеть пожить в кукольном домике, должно же остаться место и для других увлечений. Поэтому примерно каждые полтора месяца очередная тысяча человек приходит к внутреннему открытию: хватит читать квазиисторическую беллетристику Акунина, читать квазиисторическую беллетристику Акунина невозможно. И перестает.

Почему я об этом вспомнил? Да вот перечел недавно «Капитанскую дочку». Путь был такой: сначала захотелось перечесть «Историю Пугачева» — книгу, с которой Пушкин связывал многие надежды, в частности и коммерческие, совершенно не оправдавшиеся. А заодно (в одном томе были) прочел примечания, дневники, исторические наброски. Советские послесловия к «Истории Пугачева» — тоже. Их главной задачей было, как мне показалось, не выпустить Пушкина из объятий ленинской теории «трех этапов освободительного движения» в России, изобразить «сочувствующим».

Вопреки этим усилиям, Пугачев предстает у Пушкина личностью скорее жалкой и низменной, чем трагичной. И это несколько меня озадачило, потому что по школьным урокам литературы запомнилось, что в «Капитанской дочке» Пугачев выведен достаточно симпатичным. Хоть и душегуб, но — ком а ля гер.

Впрочем, я был не уверен, что это именно так у Пушкина. Дело в том, что в школе нас водили смотреть черно-белую экранизацию «Капитанской дочки», и очень могло статься, что представления мои о повести взяты оттуда. Тогда ведь еще не было интернета с кратким пересказом произведений, вот нас и водили в кино. Помню, в старших классах мы даже смотрели всем потоком фильм Сергея Герасимова «Лев Толстой», а перед тем — бондарчуковскую «Войну и мир», ту серию, что с Бородинской битвой.

Битва-то прошла хорошо: в школьном актовом зале, где проходил киносеанс, оказался не заколочен гвоздями выход на балкон (бесхозяйственность, упущение), и мы быстро проторили туда на четвереньках народную тропу. Собранным на балконе снегом устроили артиллерийскую дуэль «класс на класс», так что в актовом зале происходило сразу две битвы, время прошло не зря.

А вот с Герасимовым сперва вышло хуже. Дверь наученные горьким педагогическим опытом сатрапы заколотили. К тому же, либо копия нам досталась бракованная, либо в киноаппарате сломалось что-то, но звук шел как из бочки: бум-бум, ни слова не разберешь. А учительница была упорная сталинистка: раз пришли, значит, должны сидеть. Но, как говорил математик Тартар (герой Евгения Весника в фильме «Приключения Электроника»), «мальчишки, это же мальчишки, они обязательно что-нибудь придумают».

Фильм был, как я теперь понимаю, о последних днях жизни Толстого. Бегство, болезнь, смерть. (Вряд ли бы что-нибудь поняли и с исправным звуком.) И тогда мальчишки придумали вот что: якобы экранный Толстой страдает поносом. Идея была передана по рядам, и теперь каждое событие, каждое движение на экране истолковывалось и переозвучивалось в свете этой новой концепции. Фильм сразу заиграл, заблистал. Думаю, нигде и никогда он больше не пользовался таким успехом.

Удивительно ли, что и «Капитанскую дочку» я мог истолковать неправильно?

И вот, значит, стал читать. Повесть, конечно, мастерская. Кто-то, думая оказать Пушкину честь, назвал ее идеальным киносценарием, — так я даже больше скажу. Уже тогда, двести лет назад, в повесть был включен такой немаловажный для современного компьютерного кинозрителя элемент, как «перемотка». (В жизни так много всего надо успеть попробовать, вот мы и смотрим многие, даже иногда неплохие фильмы «на перемотке»). Обстоятельные, уютные, обжитые изнутри эпизоды чередуются в повести с беглыми пересказами — типа, «дальше было так: трам-пам-пам».

В одном случае это было связано с композиционным изъятием: из окончательной редакции выброшена немаленькая глава о восстании в поместье Гриневых (фамилия Петруши там пока еще Буланин, а фамилия Зурина — Гринев). Но даже если ее мысленно вставить на место, трам-пам-памы в «Капитанской дочке» останутся.

Привычно поразил язык, которым повесть написана. Наконец-то я понял то, что вколачивали нам в институте на занятиях по истории русского литературного языка: дескать, весь он, как из гоголевской шинели, вышел из Пушкина. Даже когда читаешь Толстого (и что уж говорить о Достоевском), ощущается некоторый пленительный архаизм языка: большегрузность, инертность, неторопливость. А у Пушкина, несмотря на обилие архаичных оборотов и речевых формул, ничего такого не ощущается. Словно современник писал.

Словом, я прочел повесть со всем приличествующим случаю восторгом и уважением. Не было и близко такого, чтоб чего-нибудь там с корабля сбрасывать. Да я скорее сам за борт прыгну: Пушкин же ведь, что вы!..

Но вскрылась ошарашившая меня вещь. Я, оказывается, запомнил все правильно: Пугачев там именно такой и есть — помесь романтического «благородного разбойника» с румяным mouzhichok из святочного рассказа. И такова же точно (только еще румянее) появляющаяся в финале Екатерина (к коей Пушкин — автор исторических набросков и статей — также не питал никаких симпатий).

Умный бы человек на моем месте зарылся в письма, в комментарии пушкинистов и выяснил, в чем тут дело. Но мне некогда, у меня в голове тут же зароились правильные ответы. Дескать, «Историю Пугачева» повзрослевший гений писал относительно свободно, а повесть — чтоб «рукопись продать», ибо «Пугачев» тогда уже успел провалиться. И «Капитанская дочка» превратилась в жанровую вещицу, где все так удачно складывается и так хорошо заканчивается. Прямо в «Джейн Эйр» какую-то.

Пушкинского отношения к Пугачеву и пугачевщине там не нужно. И самого бунта не нужно. Не случайно же Пушкин ту главу выбросил, а ведь это именно из нее слова, ставшие впоследствии общим местом: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный». И дальше: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».

А что нужно? Нужна память жанра («Благородный разбойник»). Нужно, чтобы было красиво. Разбойничья казацкая песня и сказка про ворона, убаюкивающие читателя, примиряющие его с безобразностью реальных жизненных обстоятельств.

В «Истории Пугачева» повстанцы испражняются в церквях и сдирают с раненых кожу, а в повести старик Гринев увещевает бунташных крестьян следующим образом: «- То-то виноваты. Напроказят, да и сами не рады… Бог дал вёдро, пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали?..». «Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чём не бывало».

Это «как ни в чем не бывало» — как раз очень кинематографичный прием. Киношные герои ведь не имеют проблем за кадром. Помню, я однажды задумался: что толкнуло Анатолия Ефремовича Новосельцева из «Служебного романа» на неблагородный и самоуничижительный подвиг ухаживания за начальницей? Понятно, что двое детей и маленькая зарплата, но ведь не от голода же умирают они? А мужчина — существо трепетное, мнительное. Женщина, та бы еще могла ради благополучия детей поступиться комплексами и принципами, а мужчина — именно в унаследовании детьми своих принципов и комплексов видит их благополучие…

Тут-то я и подумал, а что, если не бросила жена Новосельцева? Что если не гаденьким советом сослуживца он был движим, а волею оставленной за кадром жены? Ибо нет у мужчины в невоенное время другой такой страшной дисциплинирующей силы, как жена. (Ну, если не законченный он подлец, конечно.) Тогда все складывается. Впереди — колючая проволока и кинжальный огонь бесчестья, а позади — заградотряд, та «смазливенькая с косой» из строительного отдела. Что гораздо страшнее.

Другое дело, что тогда не вышло бы красивой истории. В жизни не так часто случаются красивые истории, для того-то нам и нужно искусство, чтобы этот дефицит компенсировать. Вот и в «Капитанской дочке» — все, что за кадром романтического приключения, проматывается. Волк-оборотень, заячий тулупчик, буран. Волк тот заячий тулупчик — ам!.. — да и говорит добру молодцу: «Спасибо, Иван-царевич, я тебе еще пригожусь…».

Это нормально, такой и была в то время литература. А вот интересно, переменился бы Пушкин — беллетрист с появлением Диккенса и «натуральной школы», кабы дожил? Мне кажется, что нет. Он бы, скорее, вовсе удалился от беллетристики, погрузившись, например, в исторические изыскания и просветительские государственнические проекты. И стал бы окончательным консерватором. Может, и реакционером, кабы понадобилось. И у Белинского бы — ох, какие искры посыпались, ох как любовь прошла!..

Но это, конечно, мысли-скакуны вперед забегают. Буду разбираться, буду дальше Александра Сергеевича читать. Ох, и интересное же это дело, братцы!

Фото: Дмитрий Коробейников/ РИА Новости