Смерть как организатор жизненного пространства

Колум Маккэнн. И пусть вращается прекрасный мир. — М.: Фантом Пресс, 2013

«Улисс» первым приходит в голову, потому что это Джойс. Но вообще-то есть и другие романы, построенные как кружение сюжета вокруг одного-единственного дня. В романе Гильермо Кабреры Инфанте «Три грустных тигра» — роман без всякого преувеличения великий, один из главных романов XX века — действие разворачивается 1 декабря 1956 года, накануне высадки Кастро и Че с «Гранмы». (У русского перевода «ТТТ» сложная судьба, но есть надежда, что его все-таки скоро можно будет прочесть.) Впрочем, в связи с «И пусть вращается прекрасный мир» вспоминается скорее «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера — обрушившийся 20 июля 1714 года мост — та же тоненькая ниточка, натянутая между двух берегов, что и у Маккэнна — канат, натянутый между башнями Всемирного Торгового центра, по которому 7 августа 1974 года на высоте четырех сотен метров прошел французский канатоходец Филипп Пети.

Роман Маккэнна не о канатоходце собственно, он тут — символ, в символическое единство скрепляющий истории десятка мужчин и женщин, чьи судьбы переплелись не более чем в силу случайности; но Маккэнн — блестящий симфонист: разные темы — трагические, лирические, торжественные, камерные — складываются в конечном счете в цельное высказывание, к которому история канатоходца — комментарий. На самом деле это, конечно, роман о смерти.

Смерть организует жизненное пространство героев этой книги. Матери, у которых Вьетнам отнял сыновей, с того момента, как лейтенант со скорбным лицом говорит им все приличествующие случаю слова, перестают жить нормальной жизнью — они живут смертью. Собраться и поговорить о своих мальчиках — единственный способ эту жизнь хоть как-то социализировать. И дело даже не в том, что тут они, встретившиеся по объявлению в газете, становятся равны — и нищая афроамериканка, и наследница автомобильного магната, — становятся, впрочем, тоже с трудом и далеко не сразу, — а в том, что из мрака их тоски рождается новый сюжет: обе они станут приемными матерями для двух маленьких девочек, оставшихся от погибшей в автокатастрофе проститутки.

К этой смерти приводит другая, ибо уход отца из семьи — тоже своего рода смерть; мальчик, росший без отца, жизнь кладет на поиски Бога, но ищет Его на Нью-Йоркском дне, среди проституток, эмигрантов, сутенеров, ухаживает за стариками в казенном доме и заботится о несчастных девицах, которые убивают себя и своих дочерей героином. «Корригану нужен был совершенно достоверный Господь, который отыщется в блеклом налете повседневности. В жестокой, холодной правде жизни — в грязи, войне, нищете — Корр неизменно находил крупинки красоты». Не бог весть какое новшество, но Маккэнн дает этой теме неожиданный поворот. Свет, — говорит он, — не в конце тоннеля, свет, если хорошенько приглядеться, излучает сам тоннель, «не имеющий выхода». Так метафора, традиционно отсылающая к смерти, становится метафорой жизни — жизни, которая вся устроена как движение даже не вокруг, а вдоль смерти.

«Если зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно», — мы знаем толкование этих слов по Достоевскому; оно, опять же, отсылает к вечной жизни после смерти. Маккэнн толковал бы цитату иначе: смерть еще здесь, при жизни, связует людей, оставшихся в живых. Художница, променявшая талант на веселую жизнь, только став причиной автокатастрофы, в которой погибают неизвестные ей проститутка и католический монах в миру, понимает, что жизнь нужно менять. И только эта двойная смерть устраивает ее знакомство с братом погибшего Корригана — и из пепла, который развеивают у берегов Ирландии, прорастает побег новой любви.

Звучит жутковато и, возможно, в пересказе несколько притянуто за уши — однако на пространстве романа Маккэнну (в романном ремесле не новичку: «И пусть вращается…» — седьмая книга; и с премиями у него все в порядке; и Esquire называл его лучшим из молодых) удается так спрятать нитки, что уж на чем на чем, а на недостоверности его не поймаешь. В конце концов, то, что канатоходца судит не кто иной как муж одной из главных героинь, может показаться более достоверным, нежели тот факт, что Пети провернул свой фокус накануне финала Уотергейтского скандала, отставки Никсона — и тем не менее это-то как раз истинная правда.

Самого Уотергейта тут нет, как и вообще мало политики, — так что проходящую через половину отзывов тему «роман об эпохе» нужно понимать скорее в психологическом ключе: роман о самоощущении людей после провала «нового левого» проекта шестидесятых, о самоощущении, связанном с приматом частного над общественным, — том самом общественном (реакционном, по сути) чувстве, которое сделало возможным тэтчеризм, шоковую терапию и победу неолиберализма.

Не Франзен, нет; Франзен умнее, неожиданнее, тоньше; его оперативная память вмещает больше данных, его оптика совершеннее — но все же Маккэнн заслуживает пристального внимания. Хотя бы потому, что всей силой своего таланта он — вероятно, невольно — показывает, что попытка общества спрятать голову в песок малого делания приводит к необходимости искать Бога среди проституции, наркомании и нищеты — среди все увеличивающихся проституции, наркомании и нищеты.

Разумеется, автор с такой трактовкой не согласился бы: в то время как мать погибшей проститутки, тоже проститутка, кончает с собой в тюрьме, ее внучек берут на воспитание матери погибших во Вьетнаме — по Маккэнну, похоже, так и только так выглядит «слабый свет, который излучает сам тоннель»; представить себе, что этот тоннель — дело рук человеческих, что никакой тьмы, кроме тьмы неизбежной смерти, человеческому общежитию не предзадано, он не готов.

И однако же как раз его чувствительность к метафизике смерти удивительна: организующая метафора романа — идущий с шестом наперевес по тонкому канату на головокружительной высоте акробат — без страховки — говорит не столько о том, что смерть всегда рядом, сколько о том, что только пренебрежение ею дает шанс на бессмертие. И что с ней — и только с ней — человек остается наедине. В то время как на крыше Южной башни уже ждет полиция.