Совок mon amour

Я принадлежу к скучным людям, которые не любят слова «совок». Потому что я сам совок. Не в каком-нибудь там высоком историческом смысле, типа «космические корабли бороздили просторы Большого театра», а в самом обыкновенном — низком.

Например, люди на советских фотографиях (куцая куртенка тоскливого «немаркого» цвета, бесформенная кроличья шапка) не кажутся мне «плохо одетыми». Наоборот, как-то даже не хватает этих кроличьих треухов сегодня на улицах. «Плохо живем — руки и лицо тюленьим жиром совсем не мажем, однако!»

Или асфальт. Настоящий асфальт должен «дышать» — быть в бугорках, трещинах, из него должна расти экологическая трава; по такому асфальту идешь танцуючи — как пальцами по струнам, перебираешь подошвами…

Или вот, например, оконные рамы. Они обязательно должны быть много раз облуплены, покрашены и облуплены вновь, тогда красиво. Красота ведь — страшная сила, в ней трагедия должна быть.

Как-то раз в музее (выставка была для культурных, что-то типа «Западноевропейский портрет XVIII века») мое внимание привлек один посетитель. Это был мужчина лет пятидесяти; застегнутая под подбородок клетчатая рубашка заправлена в тренировочные штаны. И штаны сзади все в собачьей шерсти. Он вкушал портрет, а я как привязанный ходил вслед за ним. И всё думал: кто он, откуда? Жива ли его собака? О жизни такого замечательного человека сразу хочется прочесть или написать книгу. (О жизни остальных посетителей выставки — нет.)

Мы, совки, умели красиво жить! Скажем, мы собирали коробки из-под заграничных сигарет с фильтром, аптечные пузырьки из-под индийских лекарств с божественными нерусскими буквами, использованные бритвенные лезвия со скрещенными шпагами — «вилкинсон», бутылки из-под хоть немножко нерусских спиртных напитков… А как пахло от индийской зубной пасты с красными полосками, вы помните? Она сводила с ума. Герой романа Мелвилла «Моби Дик» мечтал утонуть в спермацете. Мы в нем тонули.

А что сегодня? Помню, как в начале девяностых мы с демократическим журналистом Славой Солодских шли к автобусной остановке через рынок. Он поддел ногой валяющийся на тротуаре картонный стаканчик из-под кока-колы и сказал: «Смотри, Лева, лежит американская вещь и никому не нужна. Никто не бросается на нее животом. Вот это и есть победа демократии в нашей стране». Да, это была победа. А стаканчик — ее павший солдат.

Сегодня я хочу рассказать о книжке, которая, как тот картонный стаканчик, никому не нужна. Об одной из тех, которые, по выражению Дениса Яцутко, «проносятся сквозь голову, как пыль по шлангу пылесоса». Ну, это может, у него шланг, а у меня пылесборник. Я на таких книжках вырос как личность, каждая оставила на сердце зарубку, — по ним, как по лестнице, взлетала душа.

Вот, например, была такая книжка — «Тельняшка — моряцкая рубашка», автор М.С. Ефетов. Сколько ни начинал ее читать, никак не мог понять, про что она, но там был такой момент, он навсегда врезался в мою жизнь: когда мальчику было трудно встать с койки (у него была морская болезнь), он сказал сам себе: «Воля!» — только одно слово, и сразу вскочил.

Я несколько раз так пробовал (нечасто, не злоупотребляя) — и тоже всякий раз получалось. Ведь, когда правила известны, отступать некуда.

Думаю, Марк Семенович изобразил в этом эпизоде духовную практику молитвы; именно так она обычно и действует: тяжесть принятия решения снимается с твоих утлых плеч и передается высшей объективной инстанции, тебе остается только исполнить. (Помню, кто-то из либеральных экспертов-психологов однажды так назвал подвиг Александра Матросова — «аффект исполнителя».)

Какой след оставила в моей жизни эта книга, содержания которой я не запомнил? Огромный. Шутка ли! И вместе с тем, их было много таких, а много огромного не бывает, а значит, маленький. А вы уверены, что оставите в жизни хотя бы маленький след? Маленький, трезво говоря, это и есть огромный.

Книжка, о которой я хочу рассказать (хоть все приличные люди и так про нее знают, а всем неприличным плевать), называется «Голова античной Богини» и написал ее Илья Дворкин, автор сказки «Ситцевый разбойник», которой я не помню совершенно, но картинки там были хорошие: разбойник с пистолетами и связанная девочка — очень эротично.

Не сказать, чтоб это был чистый хрустальный шедевр, как «Марка страны Гонделупы» или «Дед Илья, внук Илья», нет, книжка вполне средняя, из тех что «проносятся», если у вас там шланг. Правда, из нее можно на всю жизнь запомнить, что подтянутые к висками глаза (как у артистки Вертинской) называются «византийскими».

Об этом сообщается сходу, в первой главе, которая списана с повести Алексина «А тем временем где-то…». Только вместо мальчика — девочка. И вместо бабушки, которая «слишком слаба» — бабушка, которая, наоборот, заставляет всех делать зарядку, и сдает внучку Вику в бассейн, где та зарабатывает второй взрослый разряд. Но расстановка фигур та же: бабушка с внучкой дома, папа с мамой в совместных командировках (заняты одним делом).

Дело у них шестидесятническое, модное — археология. К тому же не какая-нибудь лоховская, типа «курганы», а стильная, подводная, которой они «увлеклись в последнее время». Они вообще увлекающиеся люди. Так, мама, которая одна в семье способна сесть в позу «лотос» (хотя, право, в этом нет ничего сложного, даже я со своими толстыми коротенькими ножками садился) любит пить кофе, но она его любит пить не просто так, по-лоховскому, а «пристрастилась к нему в Колумбии» (хорошо, что только к нему).

Ах, как дохнуло родным хлевом — «красивой жизнью»! Ну какой советский человек (не брошюрочно-плакатный, а обычный, в низком смысле, — «совок») не мечтал об этом: пристращиваться к кофе в Колумбии и сидеть в «лотосе»?

Первая глава начинается с завтрака. Главная взрослая книжка развитого социализма «Альтист Данилов» (кстати говоря, очень хорошая, если из нее выкинуть хотя бы треть чертовщины) тоже начинается с того, что советские люди жрут. Но как! Главной кулинарной заграницей советского человека были Грузия и плов. Поэтому в «Альтисте…» жрут сразу и то, и другое. «Лобио сегодня удалось…» — умиротворённо поквохтывают, насытившись. Данилов идет на кухню священнодействовать кофе.

Советский человек (периода развитого социализма) кофе, чай или шашлык не готовил, он его обязательно и только священнодействовал. В кофе Данилов кладёт не то скорлупу грецкого ореха, не то соль, что, во-первых, лишний раз свидетельствует об изысканности его вкуса, а во-вторых, напоминает о следующем диалоге из осетинской сказки:

«- Мальчик, почему ты ешь сидя на навозной куче?

— Чтобы не чувствовать, как воняет мой чурек".

Мама Вики (которая пристрастилась) тоже сама жарит и мелет свой колумбийский кофе, а потом «заваривает на свой лад». Да, советский человек-совок понимал в еде!..

Дальше показательный момент: Викина бабушка находит в себе силы умереть (бабушка Сережи из «Тем временем», я уверен, переживет всех) и Вике приходится нанимать нянь (потому что, ясный перец, первым делом самолеты, подводная археология не ждет).

Одна из нянь — «высоченная костлявая женщина, вся в чёрном, с усами и большим позеленевшим нательным крестом». Во время уборки она натыкается в книжном шкафу на человеческий череп и покидает веселый кофейный дом «…так грохнув дверью, что висевший на стене щит времен Владимира Красное Солнышко сорвался с гвоздя и с кастрюльным звоном долго катался в прихожей».

«А когда снизу пришёл разъяренный сосед — инспектор Госстраха Черногуз-Брудастов, — то застал папу, сидящего от хохота на полу».

В этом отрывке всё нечеловечески прекрасно; совковое спрессовано здесь в брикет сухого топлива. Попробуем расковырять. Во-первых, няня

была во всем черном или во всем голом, если нательный крест виден? Не думаю, чтоб она при всей своей мракобесности была декольте. Наверное, все же в голом: в пользу этого свидетельствует свидетельство о ее костлявости.

Во-вторых, держать в домах кости — это исключительно по-советски. Советская власть подарила интеллигенции Донской крематорий, и за считанные годы смиренное Донское стало самым интеллигентным из московских кладбищ. Всяких там штучных артистов и академиков архитектуры больше на Ваганьковском и Новодевичьем, но интеллигенции — как исторической силы, как явления — больше на Донском.

А кремация сближает с покойником. Урну с прахом можно держать и дома, чай не труп. К тому же в тридцатые годы еще не делали толком мульчирования — то есть измельчения непрогоревших костей (скелет никогда полностью не сгорает) и при желании можно было наковырять амулетов из урны.

Ну уж а чужим черепом украсить книжную полку сам Карл Маркс велел. Череп в книжном шкафу (а ещё лучше — на письменном столе) — это очень интеллигентно! Напоминает натюрморты «малых голландцев» и указывает на интеллектуальный стиль жизни — медик, художник, археолог или просто интеллигент.

Держать дома украденный щит десятого века (такие находки подлежат сдаче) тоже очень интеллигентно: ведь советские люди обожали украшать стены чем-нибудь экзотическим, лучше всего африканскими масками и репродукциями Модильяни (как у Мымры из фильма «Служебный роман»), но можно и Хокусаем, а маски заменить портретами Бориса Леонидовича Пастернака (они похожи).

Черногуз-Брудастов говорит о том, какой неизгладимый след в душе советского человека оставила книжка «Двенадцать стульев». За юмор (включая придумывание фамилий) в ней отвечал Ильф, за что при этом отвечал Петров, — непонятно, но попробуйте почитать искрометное творчество одного Ильфа, без Петрова: во-первых, вас вырвет, а во-вторых, вы уснете от скуки и упадете со стула. Видимо, за что-то всё-таки отвечал.

Главное, что сколько бы пошлостей не напихивал Илья Дворкин в свою первую главу, а всё равно ощущение от нее остается чистое, светлое. Утро, солнечный зайчик, первая улыбка сквозь сон… Слишком еще мала Вика, чтобы эта дрянь к ней прилипла. Так что «Июльского дождя» (о… о!.. две святыни у советского интеллигентного человека: Юрий Коваль и «Июльский дождь») не вышло.

Провалился. Вышел зато отличный пролог к интересной истории — с волнующим запахом дальних странствий (пахнет то ли креозотом от шпал, то ли от поездов мазутом). Сколько себя помню, меня этот запах всегда волновал безумно. И дурацкий возглас Вики: «Эх! Послезавтра — ту-ту! Полстраны увижу! Ту-ту!» Она поедет одна поездом, куда-то в сторону Азовского моря.

Это очень сокровенное чувство — только не самостоятельности вовсе, а просто самости, отдельности от взаправдашнего мира, когда ты на несколько часов не принадлежишь к миру мамы и папы, а принадлежишь к миру планеты Земной Шар, по её поверхности шагаешь в сторону кассы предварительной продажи билетов, ты прирожденный traveller, дорога заменяет тебе все потребности настолько, что и не важно, куда ехать, лишь бы проносились мимо деревья, лишь бы сворачивались, а потом разворачивались горизонты. Гулкие возможности дарил поезд, но однообразие железнодорожного пейзажа и вдобавок общаться с попутчиками заведённый обычай были слишком досадной жертвой, а потому уж лучше автобус, где никто не нарушит одиночества прилепившейся к автобусному сидению личинки, пока идёт поезд Ленинград — Харьков, через Воронеж, вечереет, пассажиры достали водку, дети в туалет запросились — не хотят спать ложиться, молодёжь в карты, на гитарах играет, проводники в купе закрылись, а ты всё хмуришься мой чудесный друг, не хмурься, поезд пройдёт на Курск со всеми газетами, водкой и шерстяными носками, надетыми на ночь, потому, что в поездах всегда из окна дует, интеллектуальная литература сер.

ХХ века — это тоже очень по-советски: как и Флобера, меня пленяет безумие

В предыдущих сериях:

Рыба — воды, а человек — воздуха. О повести Эсфири Цюрупы «Дед Илья, внук Илья»

Книги без фиги. О писателе Сергее Голицыне

Почему у Кириллки нет фамилии? О повести Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы»

«Честный, советский». О повести Иосифа Ликстанова «Малышок»

Вот вернется папа. О «Незнайке» Николая Носова

Малыш, который живет под крышей

Антиспарта. О повести Анатолия Алексина «А тем временем где-то…»

Позади — паруса… О творчестве Владислава Крапивина

Гриня лучший

Фото: Борис Бабанов/РИА Новости