Красный свет опасности

Эрнст Ханфштангль — самый зловещий персонаж нового романа Максима Кантора и в то же время веретено, на которое собирается нить романа, — говорит: «я и есть история». Он консультирует лидеров новорусской оппозиции, он был личным советником Гитлера («Адольф — мой ученик»), но он же роняет как-то, что прекрасно помнит разграбление Вольтерры — события, стало быть, XV века. По тексту рассыпаны намеки на Мефистофеля — и это, безусловно, тоже имеет место, но куда важнее, как кажется, то, что он без запинки шпарит бесконечные списки: военных чинов Германии и СССР, с краткими биографиями, лагерей, с комментариями об их устройстве и числе погибших, послевоенных конфликтов, опять же, с числом погибших, — не Википедия, нет; сама история. История Запада, по меньшей мере.

Между тем, Ханфштангль не единственный образ истории в романе, есть и другой — три старухи — бабушки следователя Петра Яковлевича Щербатова: ясно, что они суть Мойры, но у них свое собственное веретено. Ханфштангль строг и последователен: Реформация связывается с войной гвельфов и гибеллинов, Вторая Франко-Прусская война — развитие Первой, история Европы представляется бесконечной гражданской войной за Священную Римскую Империю, — сам герой при этом неизменно безупречно одет и передвигается по тексту с одного приема на другой, от Черчилля к Хайдеггеру, из поместья в родовой замок.

Бабушки Соня, Муся и Зина — в платках, халатах, возятся на кухне, кормят внука завтраком; они тоже помнят всё и всех, но иначе, чем Ханфштангль: их тройной диалог все время прерывается репликами «ты все путаешь, не так было», и в их памяти нет строгости — все герои их воспоминаний живут вместе, одновременно. Их история — не каталог, где карточка следует за карточкой, а организм, в котором вообще нет времени, все происходит сейчас, все — в одном пространстве.

Конфликт двух образов истории составляет ключевой, историософский конфликт романа — потому что «Красный свет», безусловно, историософский роман. Ханфштангль чертовски убедителен, и вообще его интеллектуальному обаянию трудно не поддаться. Он ведь не оправдывает лагеря смерти и убийства, он только говорит, что иначе быть не могло — есть, мол, холодная логика истории, и от нее никуда не деться: пространство организует империю, история есть борьба за господство, революционный запал нужно использовать, чтобы зажечь костер войны, — нравится нам это или нет, но так есть.

Ханфшангль представляет Закон — непреложный и от воли одного человека не зависящий закон истории, — но Закон только до тех пор остается замкнутой самодостаточной системой, пока его не взламывает случайный фактор Благодати. Закон Ветхого завета отменяется Благой вестью; история обретает нравственное измерение, когда в нее включается любовь к ближнему, или, говоря словами еще одного героя этого романа, историка Соломона Рихтера, идея равенства.

Философия истории Максима Кантора строится на бинарных оппозициях: война—революция, идея господства — идея равенства, империя—res publica. Упрощение? Нет, мировоззрение. Постструктуралистская (обойдемся без слова «постмодернизм», чтобы не махать красными тряпками) позиция — любое мировоззрение есть идеология, и значит, существо истории в нем не поймано, история как самопишущееся письмо может быть схвачена только в таком же безответственном и бессистемном, как она сама, письме обо всем и ни о чем, — давно разоблачена как сама по себе идеологическая: коротко и грубо говоря, философия постструктурализма есть обоснование неолиберального экономического курса. Герои Кантора энциклопедически образованы, они изучали историю по архивам и знают ее в деталях — но последним усилием, которое увенчает и оправдает доскональное изучение всех подробностей, чисел, дат и фамилий, может быть только общий взгляд на всю картину в целом: историю нужно понять как работу простого фактора, «такого же простого и важного, как тот факт, что Земля круглая».

Ханфштангль представляет идею господства. Люди должны быть неравны во имя противостояния хаосу, революция противостоит этой идее, и значит, любую революцию нужно задушить, и единственный способ сделать это — заменить революцию войной.

Соломон Рихтер представляет идею равенства: люди равны в любви, милосердии и взаимовыручке, этого достаточно для возможности справедливого общества. «В этом — именно в этом! Ни в каком ином! — смысле мы можем говорить о „конце истории“. Конец истории? Да! Но одновременно начало истории! Да, заканчивается история приобретений, заканчивается история экспансий и насилия человека человеком. Наступает пора взаимной ответственности. Это и есть революция — против войны».

Еще короче: Ханфштангль есть история без любви; бабки-мойры, Рихтер, да и сам Щербатов — история, в которую любовь включена. Противостояние этих взглядов составляет нерв любого спора об истории — в романе в том числе: идет ли речь о Великой Французской революции, о Тридцатилетней войне, о событиях Арабской весны или о «белоленточной» зиме.

В самой по себе истории идеи равенства нет ¬- но человек потому и не животное, что он собственным нравственным и интеллектуальным усилием эту идею может в нее включить. Это опасно, как опасно любое требование невозможного, как любой поход против природы, с вилами на медведя: мысль о необходимости иерархии, о том, что нужно выбирать наименьшее зло, при котором массой людей управляет кучка, одному проценту принадлежит все, а девяносто девять работают, — эта мысль пользуется громадной поддержкой. На ее стороне танки и подводные лодки, автозаки и ядерные ракеты, лагеря смерти и университетские профессора, телевидение и искусство — сам порядок вещей, наконец. Идти против нее — опасно: горит красный свет.

В этом смысл названия романа, который завершается словами Рихтера — он пишет из лагеря своему доносчику — «И если у меня когда-нибудь достанет сил, я снова буду защищать равенство. Это единственное, ради чего стоит жить. Теперь я знаю, это очень опасный путь. Но ничего другого я не хочу. Быть равным другому — это очень опасно. Хочу видеть перед собой красный свет опасности и идти на красный свет».

Максим Кантор. Красный свет. — М.: АСТ, 2013

Фото ИТАР-ТАСС/ Интерпресс/ Петр Ковалев