Чересполосица

Опять скандал — фальшивомонетчики, водолазы и честолюбцы — война упаковок — история дыбом — сказки венского леса — дилемма Крыма — нормальное гегельянство — ситуация и сибординация — загадка Олега Дозморова — просодия электродрели — бак с отходами — воззри в лесах на бегемота.

В литературе за текущий месяц было мало интересных событий.

Поправлюсь: произошло много событий, но эти события для меня — за редким исключением — неинтересны.

Очередной «скандал нашего городка» — с «Тотальным диктантом», Диной Рубиной и губернатором Ульяновской области — не хочу комментировать.

В предыдущем обзоре я заметил, что все новейшие российские литературные (и не только) скандалы возникают и развиваются по одному и тому же сценарию. Вот подтверждение — третий скандал. А грядут и четвёртый, и пятый, и десятый, и пятидесятый, и сотый — до тех пор, пока существует определённая социально-психологическая сценарная матрица, она будет безостановочно продуцировать инциденты соответствующего типа.

Отмечу лишь то, на что пока не обратил внимания ни один из комментаторов…

…При всём моём уважении и к классику советской журналистики Василию Пескову, и к обаятельной Дине Рубиной — задам парочку вопросов.

Так ли уж песковский текст о художнике Пластове и новоактуальное брюзжанье Дины Рубиной отличны меж собой? И нет ли — в специфическом отношении губернатора Морозова к «Тотальному диктанту» (не принадлежащему Морозову лично) и в столь же характерном отношении Дины Рубиной к интернету (опять-таки, не принадлежащему Дине Рубиной лично) — некоей зеркальной общности? Морозов видит в «Тотальном диктанте» опасную стихию, нуждающуюся в контроле и вмешательстве, но ведь и Дина Рубина видит в интернете то же самое.

«…Всемирная сеть становится орудием в руках террористов, хакеров и фанатиков всех мастей…».

Кстати, что за нелепый семантический ряд — «террористов, хакеров и фанатиков». Всё равно что сказать: «(нечто) становится орудием в руках фальшивомонетчиков, водолазов и честолюбцев всех мастей». И со вторым перечислением не лучше: «Этот наперсник, проповедник и исповедник толп… плодит пошлость, невежество и агрессию». «Наперсник толп» и «исповедник толп» в моём представлении — заведомо позитивные функции: если у толп находятся наперсники и исповедники, это замечательно. Что касаемо «проповедника толп», я вообще не понимаю смысла данного словосочетания, ибо неверно сказано. Помимо орфографической и пунктуационной грамотности должна быть стилистическая грамотность и семантическая грамотность; в этом плане диктант Дины Рубиной — не идеален. Я б ему пятёрку не поставил.

Возвращаюсь к начатому: мне кажется, что содержание двух альтернативных текстов диктанта — идентично, что это — одна и та же советская «высокая духовность», поданная в разных упаковках. Стало быть, мы имеем дело с «войной упаковок».

Вообразите две коробки конфет. Одна коробка разрисована пластовскими среднерусскими пейзажами, на второй коробке — разноцветные интернет-символы, всякие смайлики, и лейбл «сделано в Израиле». Конфеты же в двух коробках — совершенно одинаковые.

Каждый волен выбрать какую-либо из этих коробок по своему вкусу. Однако видеть в коробочном дизайне «корень зла» или «средоточие добра» может только безумец. Я понимаю, что значительную роль в «инциденте Рубиной-Морозова» сыграл национальный фактор. Но, опять-таки, отыскивать национальные начала в рисунке с конфетного фантика — какое ж это странное и нелепое занятие.

Могу добавить: по моему убеждению, истые свободолюбцы не должны проводить акции, в названиях которых есть слово «тотальный», а российские государственные чиновники не должны самовольно вмешиваться в частные проекты (не противоречащие законодательству РФ).

Но об этом-то сказано многими до меня.

Обозревать литературные журналы мне сейчас затруднительно: апрель подходит к концу, а в Адыгейскую республиканскую библиотеку до сих пор не пришло ни одного номера «Нового мира» и «Октября» за нынешний год; с прочими литжурналами тоже напряжёнка; исправно к нам поступает лишь «Знамя».

Об одной знаменской публикации я и поговорю.

Повесть Дениса Драгунского «Архитектор и монах» напечатана в январском номере «Знамени».

"Архитектор" в этой повести — не кто иной как Адольф Шикльгрубер (он же Гитлер), а «монах» — Иосиф Джугашвили, более известный под псевдонимом «Сталин».

Повесть Драгунского — фантастическая. Но это — не научная фантастика и не фэнтези; это — что называется, «альтернативная история».

…Однажды в начале XX века в венском кафе повстречались два молодых человека — грузинский социал-демократ Иосиф и начинающий художник Адольф. Иосиф разместил бездомного Адольфа в своей съёмной квартирке, пригласил его в марксистский кружок Клопфера. А затем случилась трагикомическое недоразумение: юный Дольфи («Дофин») приглянулся испанцу Рамону Фернандесу, радикальному социалисту и пылкому гомосексуалисту. Фернандес приревновал Адольфа к Леону Троцкому (ещё одному посетителю клопферовских сборищ) и зарубил Троцкого (кухонным топориком). А там и Ленина нашли утопленным в пруду (месть троцкистов). Поскольку Ленин с Троцким мертвы, «Октября» в России не было (а «Февраль» — ещё как был); произошла рокировка — коммунистическая революция свершилась не в России, а в Германии; там укоренился тоталитарный режим Эрнста Тельмана — пускай без русского размаха, но зато с немецкой доскональностью — душно и тошно жить в тельмановской Германии. В России немногим лучше: к власти пришли кадеты, поначалу рохля Милюков развалил всё, затем его сменил сильный правитель — Набоков-старший. Царская семья тайно расстреляна (не большевистской, а кадетской властью), конституционно-демократическая партия превращена в подобие «Единой России». Плюс к тому — насильственная ассимиляция российских евреев (не пожелавшие ассимилироваться высланы на Дальний Восток), кровопролитная война (белой) России с (красной) Германией — первой напала Россия, но спровоцировала её Германия. Кстати, войну Россия проиграла, теперь она — «под международным протекторатом». Иосиф Джугашвили, спасаясь от троцкистов, в венском лесу вдруг осознал величие Бога и посвятил себя Церкви. Он постригся в монахи, затем стал иеромонахом, а потом — митрополитом. Адольф же в «альтернативной истории» — преуспевающий архитектор с не сложившейся личной жизнью. Ему обрыдла тельмановщина, он написал диссидентскую книгу «Моя борьба» — «про то, как уважать себя… как отличать правду от вранья». Финал повести невесел: Адольфа похищают агенты Тельмана, и он исчезает бесследно, а митрополит Иосиф умирает своей смертью в преклонном возрасте. И перед смертью думает…

«Если бы он стал канцлером Германии, а я бы стал премьер-министром России? Ведь могло же так случиться. Вполне могло бы. Мы были молоды и сильны. Мы были добры. Мы были трезвы умом. Боже милосердный! От скольких страданий мы бы избавили свои народы… И всё человечество».

Такие вот «сказки венского леса».

Хотя написана повесть Дениса Драгунского добротно, эстетических открытий в ней нет. Я полагаю, что её ценность — не литературного, но публицистического свойства; «Архитектор и монах» — разовая реплика публициста, изложенная в форме большого литературного произведения.

Денис Драгунский — либеральный публицист. Но он нашёл смелость отойти от штампов либеральной историософии. Согласно этим штампам, судьбу XX века решили два плохих человека — Сталин и Гитлер. Отчего они плохи? Оттого что плохи. Ну, может быть, их сотворили два плохих национальных субстрата — но с национальными субстратами ничего не поделать; теперь нужно, чтобы плохие национальные субстраты вновь не соединились бы с плохими идеологическими векторами, для этого надо стоять на страже идеологии.

Либеральная историософия — шаманское язычество вперемежку с морализмом. Злые люди пролили много крови, потому что в них вселились злые духи; надо ругать имена злых людей и запрещать всем думать так, как когда-то думали злые люди — тогда злые духи к нам не вернутся. Шибко умная стратегия, однако.

Либералы не могут понять, что источник страшных тоталитаризмов XX века — этика, выродившаяся в морализм. Та самая этика, которая так люба им. Ведь где этика, там наказания, а где наказания, там — расстрелы и концлагеря.

Представим, что красные войска взяли Крым с десятками тысяч не успевших отплыть белых офицеров. Офицеры абсолютно безвредны, они напуганы и всецело готовы служить новой власти. Как быть с ними. И милосердие, и здравый смысл (логика), и чувство красоты (эстетика), и религия, и пофигизм дружно скажут: «Не убий», и только этика воскликнет: «Накажи, а значит убий — во имя справедливости». Вот разгадка тоталитаризмов XX века — всевластие этики, отчуждающей людей друг от друга. Гулаг возник не из-за марксизма, а из-за этизма (подозреваю, что и Освенцим появился из-за этизма, а не по каким-либо другим причинам).

Умница Денис Драгунский осознал: этика ничего путного не определяет. Вот — хорошие люди: Милюков, Набоков-старший, Эрнст Тельман; по крайней мере, мы привыкли считать их хорошими — обстоятельства сложились так, что эти ребята не причинили большого зримого зла. Но — вжик-хлоп! — обстоятельства сложились иначе — и вуаля! — хорошие люди наворотили горы злодеяний. А вот — злодеи: Сталин, Гитлер. Им не досталось власти, и потому они — (покамест) хорошие люди. Вправду хорошие: мудрый пастырь Сталин, симпатичный и неравнодушный интеллигент Гитлер. Так, может быть, вся наша хорошесть идёт исключительно от нашей (случайной) безвластности?

Историософия «Архитектора и монаха» — нормальное гегельянство, для которого всеобщий Поток Бытия сильнее благих устремлений отдельной личности (кстати, гегельянство — очень пессимистичное мировоззрение). По сравнению с самонадеянным морализмом типичного нынешнего российского либерала это — огромный шаг вперёд.

Повесть Дениса Драгунского пока не расчитали (и, может быть, не расчитают никогда). Будь иначе, всенепременно нашёлся бы идиот, который закричал бы: «Денис Драгунский оправдывает Гитлера и Сталина!».

Современные литературные журналы публика не читает. Иногда это хорошо.

А тем временем в разгаре премиальный сезон. Премия «Поэт». Премия Белкина. «Национальный бестселлер». Русская премия.

Все итоги премий — предсказуемы. Мейнстримно либерального «Белкина» получила Ирина Поволоцкая со своей гомеопатической сагой, что ожидаемо; немейнстримный «Нацбест» достался ершистому Максиму Кантору, что тоже ожидаемо.

Даже «сюжет с Евтушенко» — совершенно предсказуем; правда, он вызван к жизни не открытой, а скрытой, двухзвенной, двухходовой премиальной логикой.

Очевидно, что премия «Поэт» изначально готовилась под уважаемые, известные и бесспорные имена. Менее очевидно другое: когда эти имена будут исчерпаны, премия «Поэт» окажется вынуждена обратиться к именам уважаемым, известным и небесспорным, а не к тем именам, которые бесспорны, однако не успели наработать выслугу лет и известность. Вручение «Поэта» Евгению Евтушенко вызвало минимум упрёков. А если б премию «Поэт» взял бы автор помоложе (пускай даже достойнейший — Максим Амелин, например)? Какой бы шум поднялся б тогда. Вспоминаю фразу пьяницы, случайно услышанную Михаилом Леоновичем Гаспаровым: «Ситуация превозмогает сибординацию». В данном случае сибординация превозмогла всё на свете. В том числе, она превозмогла локальные, узкоклановые расклады. Премия «Поэт» была рассчитана разом на все сибординации; но непремированные пожилые кружковые кумиры закончились, теперь приходится руководствоваться «сибординацией как таковой».

Мне совсем не нравится вся поэзия Евтушенко постсоветского периода; мне не слишком нравится и поэзия Евтушенко советского периода. Однако беспримерную просветительско-культуртрегерскую деятельность Евтушенко пора отметить чем-либо. Хотя бы премией «Поэт».

А больше всего мне интересна «Русская премия». Точнее — её поэтическая номинация.

Итоги этой номинации тоже были предсказуемы — уже по её шорт-листу. Когда я увидал в нём Олега Дозморова, я сказал себе: «Первое место займёт Дозморов». Лонг-лист «Русской премии» окончательно укрепил это предвидение. Предчувствия меня не обманули: первая премия в поэтической номинации — у Дозморова, разумеется.

Самое время разобраться в удивительном «феномене Олега Дозморова».

Этот феномен — результат работы механизмов нынешнего литературного процесса. А они одинаковы везде: в любом литкритическом разделе любой газеты или журнала одно и то же: из десяти рецензий — девять положительных откликов на ординарные произведения и один ругательный. Ругают то, что неординарно. То, что задевает. И в обзорной статье какого-нибудь «Провинциального листка» славословят местных достопочтенных графоманов, но обрушиваются на сколько-нибудь живую строку юного пиита-бедолаги; и в бронзово-столичном «Державном вестнике» все стрелы — исключительно по адресу Пелевина и Акунина (которых всё ж публика читает), зато нечитаемым писакам — комплименты и дифирамбы. Даже рафинированное «Новое литературное обозрение» недалеко ушло от «Провинциального листка» и «Державного вестника»: чтобы видеть это, достаточно поглядеть в свежий (сто девятнадцатый) номер «НЛО». Сначала Кирилл Корчагин любовно выстраивает культурный ряд для скучнейшего Евгения Сабурова, а затем — Леонид Кацис небрежно заушает роман Дмитрия Быкова «Икс» — и такой разительный перепад в тоне!

Так вот, Олег Дозморов — поэт, который никогда никого не заденет.

Есть литераторы, на дух не переносящие творчество дозморовского друга — Бориса Рыжего. Что ж, дело вкуса: Юрий Тынянов недолюбливал Есенина и Ходасевича, Бродский — Тютчева и Блока; я был знаком с людьми, ненавидевшими Пушкина. Но я не могу представить, чтобы кто-то искренне возненавидел бы стихи Дозморова, равно как не могу вообразить, чтобы кто-то возлюбил бы их взахлёб. Вот потому-то Дозморов так публикуем, хвалим (а теперь ещё и премируем).

Олег Дозморов — поэт-традиционалист; он всячески подчёркивает это. Как традиционалист Дозморов неуязвим вдвойне: читатели устали от новаций девяностых, теперь им хочется лирики «без модернятины, постмодернятины и приговщины».

А теперь подробно исследуем дозморовскую «традицию» — на примере стихотворения, опубликованного в апрельском номере «Нового мира» за прошлый год…

Я подожду. Без бега облаков

не заведётся на рифмовку вторник.

На небе меж коробок и лотков

порозовел — кто? Бортик, портик? Тортик.

Во-первых, не сразу понять, о чём речь вообще. Во-вторых, «вторник» тут исключительно ради рифмы к «тортику». В-третьих, «бортик», «портик» и «тортик» — «что», а не «кто». А в-четвёртых, существует такая вещь, как просодия, то бишь звучание стиха. В данной строфе — просодия электродрели: «кор-пор-бор-пор-тор-дрр-вззз».

Лежал туман, как крем на берегу,

по морю, как по пирогу размазан.

«На берегу» или «по морю»? «Пирог» или «тортик»? Ах, да: «тортик» — облака в небе, а «крем на пироге» — это туман на море.

Рассвет разжал подкову, ветр в дугу

согнул флагшток, где пёстрый флаг привязан.

Прям ураган налетел — флагштоки гнёт в дугу. А туман не разгоняет — вот чудо! «Флагшток, где привязан флаг» — сие не по-русски сказано. И просодия, просодия. Попробуйте, произнесите: «ветрвдугу», «флагштокгде».

Подкова — это пары берегов

полукольцо по сторонам залива.

Стоп-стоп! Если «подкова» и «полукольцо залива», то это — не «пара берегов». Это — один берег.

Слои коржей над бухтой с двух боков

пологого холма нависли криво —

Когда мы говорим «два бока холма», мы имеем в виду две противоположные стороны холма; но лирический герой стихотворения расположен так, что одновременно видеть их не в состоянии. И ещё: если берега нависают, значит вершина выше основания, тогда возвышенность — не пологая. И она — не холм, а гора.

над полосой, где к вечеру прибой

им навзбивает пены в мокрых скалах.

Так и есть: горные берега нависли над бурным прибоем. И над скалами. Можете вообразить, чтоб холм нависал бы над скалами?

Какой простор сокрылся, боже мой,

в амфитеатрах, антресолях, залах.

Наконец-то более-менее приличное двустишие. Хотя, конечно, «на антресолях», а не «в антресолях»…

Надвинулись слоями, полосой.

Что надвинулось слоями и полосой? Антресоли? Или «слои коржей» — тавтологически «надвинулись слоями». Да к тому же слоёв много, а полоса — одна. Либо «надвинулись слоями», либо «надвинулись полосой».

Дырявый дождь эпитет добавляет.

Страшный сон синоптика: и ураган, и туман, и простор, и облака на розовом небе, вот уже и дождь — и звёзд ночной полёт, наверное.

И мёртвый дрозд лежит на мостовой,

И чёрный бак с отходами воняет.

В последней строчке Дозморов выдал себя с головой. Стихотворение — вторичная моделирующая система. Каждый образ в поэтическом тексте зачем-то нужен. Для чего строка «и чёрный бак с отходами воняет»? Что ею автор хотел сказать? Ах, ничего. Ах, это просто так (стоял перед окном бак — поэт его и помянул). Но дело в том, что в хорошем стихотворении ничего не может быть «просто так».

Ну, вообразите у Пушкина…

Минута — и стихи свободно потекут.

И что-то под окном моим воняет.

Или у Ахматовой…

Ржавеет золото и истлевает сталь.

И чёрный бак с отходами воняет.

Но вот — последняя строфа дозморовского опуса. Уфф!

И рыбаки, что тоже от сохи,

Тоже?!

ввиду волнения заходят в бухту —

Ввиду собственного волнения? Или ввиду волнения моря?

вот-вот уже набрякнут и набухнут

тяжёлая, как пахота, стихи.

Автор пашет, вторник с тортиком рифмует — и рыбаки тоже от сохи.

Позвольте, что же получается? Эта напыщенная, дряблая и косноязычная муть — «продолжение традиций Ходасевича и Георгия Иванова»? Шутите? Если тут впрямь чьи-то традиции, то — Козьмы Пруткова.

А название премированного дозморовского сборника — «Смотреть на бегемота» — ненавязчиво отсылает к Салтыкову-Щедрину.

«Затем помещено письмо Трясучкина, который извещает, что поэт Булкин совсем не «недоразумение», а автор известного стихотворения «Воззри в лесах на бегемота», а редактор Ноздрёв на это возражает: «Но кажется, что это стихотворение, или приблизительно в этом роде, принадлежит перу Ломоносова?» («Письма к тётеньке. Письмо одиннадцатое»).

Салтыков-Щедрин — пророк: он предсказал «поэта Булкина». Правда, Салтыков-Щедрин не предвидел, что «поэт Булкин» будет получать литературные премии…

Читайте также в этой серии:

Скандалы нашего городка

Нормальный Букер

Зверь из бездны

Дорога разочарований

Марианская впадина

Вперед к Ваенге