Слово из трех букв, первая «Ха»

Если вы все еще гордитесь своей печальной рожей, если уверены, что счастье — удел дебилов, если для вас русская культура — это про боль и слезы, то я вам сейчас кое-что расскажу про суровую корейскую интеллигенцию, и вы поймете, что наша достоевщина — это просто Голливуд по сравнению с их национальным культурным кодом.

Ключевое слово в корейской культуре — это слово «хан». На русский его можно переводить в меру своей испорченности — от изысканного «неизбывная печаль» до простого и ясного «полный пц».

Чтобы понять, что такое «хан», представьте себе, что все у вас хорошо, ваши родные и близкие — счастливые зайчики, которые весело скачут по своим уютным полянкам и неимоверно друг друга любят. И вот сначала погибает в авиакатастрофе ваша жена. Потом гопники насилуют, а заодно заражают СПИДом вашу дочь. Затем машина сбивает любимую собачку. Наконец, доходит очередь и до вас — врачи диагностируют рак. А за десять минут до занавеса на всех, оставшихся в живых еще и наваливается понос. И никакого хэппи-энда.

В корейском самосознании бессмысленное, не омраченное никакой уважительной причиной страдание — это не сбой программы, а свидетельство ее жизнеспособности. Страшное горе, способное убить наповал даже русского, не говоря уже про немца, для корейца — такая же часть полноценная жизни, как свадьба или рождение ребенка. Поэтому столь заметная часть корейской литературы, серьезного кино и даже мыльных опер — о том, как все умерли в страшных мучениях.

— Вообще-то корейцы простые как батон. В них преобладает такое здоровое народное начало, они, что называется, не парятся, поэтому и сумели выжить сначала под китайским владычеством, потом под японским, — считает Татьяна Габрусенко, доктор исторических наук, профессор университета Корё. - Вот Псай, например, с его «Гангам стайлом» — типичный кореец. Но в то же время в XX веке в здешней национальной культуре складывается особый эмоциональный фон. Писатели, художники, а затем и режиссеры решили, что только страдания и печаль достойны изображения. Это чувства изысканные, утонченные, на которые не все способны. А здоровыми и веселыми могут быть только неотесанные мужики. Отчасти «хан» стал инструментом самовозвышения корейской творческой интеллигенции над обывателем.

— То есть это исключительно искусственное явление?

— Я бы не сказала. Если посмотреть корейские народные сказки, там тоже хватает «хана». Видимо интеллектуалы взяли эту традицию из народного сознания, но развили до гипертрофированных масштабов.

Рассказываю корейскую народную сказку про хан.

Жила-была одна баба, овдовела и стал к ней один мужик приставать — выходи за меня замуж. А по корейским традициям выходить второй раз замуж даже вдовам — позор. И вот она футболила его, динамила, но он ни в какую — пристал, как банный лист. «Ну, хорошо, — говорит баба, — вот ты сейчас уходишь на войну. Давай я за это время башню построю. Успею — ты от меня отстанешь навсегда. А не успею — выхожу за тебя замуж». Ушел мужик на войну. Возвращается — башня стоит, баба как раз час назад последний кирпич положила. «Ну вот — говорит она. — Я свое дело сделала, теперь чтоб больше ты мне на глаза не попадался». — «А вот и не сделала!» — «Почему?!» — «Смотри, у тебя пыль на фартуке, смахнуть не успела». Баба признала свое поражение. И пока мужик к свадьбе готовился, пошла — и утопилась.

«Пошла и утопилась…», «пошел и повесился…», «пошли и бросились с обрыва…» — очень распространенный финал многих корейских народных сказок, а затем — романов, фильмов и даже комиксов. И в отличие от японской саппуки, эта смерть — не ради сохранения чести, а ради гармонии всеобщего страдания.

Однажды Татьяна Габрусенко даже написала исследование о роли сломанной ноги в корейской литературе.

— Причем нога почти всегда ломается об автомобиль, — рассказывает Татьяна. — Первый раз этот образ встречается в 30-е годы в рассказе «Вон Бо» писателя Ли Ги Ена, который, кстати, станет потом председателем союза писателей КНДР. У него герой приезжает в город и попадает там под машину (что, кстати, в Корее начала XX века было так же непросто, как сегодня угодить под неудачно стартовавшую космическую ракету). Со сломанной ногой герой оказывается в больнице, где долго и мучительно умирает. Там он встречает такого же умирающего коммуниста и познает истинное учение и смысл жизни. В результате — встречает смерть просветленным. Этот прием с ногой и машиной мне потом попадался как минимум в трех рассказах северокорейских писателей, а также в очень популярном кино «Судьбы Кым Хи и Ын Хи» — про двух сестер-близняшек. Одна из них отправляется жить на север и становится там звездой народной культуры, а другая оказывается на юге, где попадает под машину и ломает ногу. И я уж было подумала, что это такое свойство именно северокорейской культуры, но потом взялась за юг, и оказалось, что там тоже этого добра хватает.

Возможно, образ автомобиля-преследователя — это визуализация того шока от насильственной модернизации, которую страна пережила в первой половине XX века. Ведь прогресс пришел в Корею на штыках, во время японской оккупации. Появились заводы, города, люди стали перемещаться из привычного деревенского мира во враждебный городской, где совсем другая мораль, где ложь, насилие и самоходные колесницы. Можно, наверное, вспомнить трамвай как образ смерти в литературе русской.

Теперь я знаю, почему корейское серьезное и даже не очень серьезное кино такое убийственно депрессивное. Теперь я понимаю, откуда этот пакчхонуковский «Олдбой», который сначала 15 лет в полном недоумении сидит в тюрьме, потом нечаянно вступает в половую связь со своей дочерью, а затем в приступе стыда отрезает себе язык.

Но к чему весь этот сумбур вместо музыки? А к тому, что даже в области неизбывного страдания мы далеко не самые крутые. Так что нечего выпендриваться. Смирись, гордый человек. Займись делом.

Фото: кадр из фильма «Вздох», 2007, реж. Ким Ки Дук