Икебана прозы

Писатель без читателей — глазами шизофреника — живой детектив: два в одном? — вечное квипрокво — Максим Кантор как Максим Галкин — незнайкины стихи — вальтассаровы пиры — фельетонная эпоха — полработы эксперту не показывают — долгая дорога Рудаки — гулямы и карматы — заявка на «Букера» и «Большую книгу».

До сих пор в нашу республиканскую библиотеку не пришло ни одного номера «Нового мира», «Октября» и многих других литературных журналов.

Придётся довольствоваться тем, что есть.

У нас сейчас есть журнал «Знамя». Я только что дочитал мартовский номер «Знамени». Остановлюсь на одной из публикаций этого номера — на любопытном прозаическом тексте ярославского писателя Евгения Кузнецова «Рад ли Разум?..».

В предуведомлении критик Евгений Ермолин замечает…

«Евгений Кузнецов — странный писатель, у которого почти нет читателей».

Ермолин прав: «Рад ли Разум?» — нудное чтение; девяносто девять процентов читателей — не осилят его. А то обстоятельство, что я всё ж вхожу в один процент осиливших, вызвано внелитературным фактором: просто Евгений Кузнецов пишет о вещах, которые интересны лично мне — притом интересны не как читателю и даже не как литературному критику, а, скорее, как социальному психологу.

«Рад ли разум?» — слитно-единый поток сознания человека. Мы не знаем имени и фамилии этого человека, мы едва догадываемся об обстоятельствах его жизни — лишь по беглым обмолвкам. Кузнецовский герой, разумеется, погружён в конкретно-локальный бытовой контекст; но о быте он думает нечасто; этот чувак — умом и сердцем всецело в «роковых вопросах мироздания», он «превыше быта».

Но «Рад ли разум?» — поток сознания патологического, больного. Психически больного.

Обычно психические болезни персонажей — повод к смеху, к сочувствию или к обличению.

Герой текста Евгения Кузнецова не смешон, он, наверное, не требует моего сочувствия, и он — не «злодей» (хотя он опасен для общества). Он всего лишь живёт так, как живёт.

Ему можно дать безошибочный диагноз; конечно же, это — шизофрения.

У шизофреников мозг слабо реагирует на сильные (первичные) сигналы и сильно реагирует на слабые (вторичные) сигналы; для шизофреников «вторая реальность» значимее «первой реальности» (то есть собственно реальности). Отсюда — пресловутое «шизофреническое резонёрство». Пустячные и самоочевидные вещи становятся для нездорового ума поводами-стимулами к нескончаемой рефлексии; в тексте Евгения Кузнецова — кучи, тучи, горы, гигабайты такой рефлексии.

Налицо и другие показательные симптомы: вязкость и фрагментарность мышления, аутизм, мания преследования, женоненавистничество, антикоммунизм (особого свойства).

Шизофреников принято считать носителями яркой индивидуальности, потому что они эксцентричны. На деле шизофреническая эксцентричность связана с недоразвитием индивидуальности. Вопреки романтическим шаблонам, шизофреник — не тот, кто «не такой, как все». Он — как раз «такой, как все», притом в значительно большей степени, нежели прочие, нормальные люди. Шизофреник ловит слабые сигналы единого (коллективного) культурного поля, которые здоровое сознание уловить не в силах, и подчиняет себя им. Оттого изучение «трендовых» шизофренических дискурсов интересно для социолога. В некоторые эпохи шизофреники поголовно мнят себя «наполеонами», в другие эпохи — «религиозными пророками», в третьи и в четвёртые — «секретными суперагентами», «великими учёными» или «революционерами» — и это неспроста. Хотя в этом менее всего повинна индивидуальность бредящих. Шизики — слепые орудия собственных времён; они больны безумием времён.

Вот, например, кузнецовский герой помешан на этике и справедливости. Он полагает, что мироздание не таково, каково оно должно быть, и на каждом шагу видит подтверждение тому (дурное дело нехитрое). Безусловно, у него есть повод для обиды: судя по всему, родственники (тётка и сестра) заставили мать вывести его из завещания. Но это — первичный импульс к нескончаемым изнурительным рассуждениям на тему «мир так мал» и «всё неправильно устроено». В итоге герой позиционирует себя как «революционера» (несмотря на то, что он не любит революционеров).

Такая дискурсивная картина очень типична для современной России. Кстати, она плохо характеризует социокультурное поле современной России: то, что у кузнецовского персонажа на уме, у многих наших реальных (здоровых-адекватных) соотечественников — тоже на уме. И оттого они (рано или поздно) лишатся ума (и адекватности тоже).

До сего момента я комментировал текст Евгения Кузнецова как социальный психолог, но не как литературный критик.

Я не знаю, что мне как критику следует сказать об этом тексте, поскольку я не решил для себя один вопрос — он интригует меня, словно развязка детективного романа. Прямо-таки, живой детектив…

Я упорно не понимаю, существует ли дистанция между героем текста и его автором (между двумя в одном).

Когда Фолкнер в «Шуме и ярости» высказывался от имени слабоумного Бенджи, он прекрасно знал, что (сейчас, в данный момент) говорит от лица другого человека, а не от собственной достопочтенной фолкнеровской персоны.

Насколько Евгений Кузнецов сознаёт, что он выражается от лица чужого? Сознаёт ли он это вообще?

Если сознаёт… ну, тогда Евгений Кузнецов — виртуоз не хуже Фолкнера или Джойса. Правда, его виртуозность — бесцельная (в отличие от фолкнеровской или джойсовской).

Человек человеку — бревно; всего лишь захотеть воссоздать чужое (не-моё) сознание — невероятно трудно, суметь же доподлинно воссоздать его — почти невозможно. А воссоздать сознание психически больного человека здоровому литератору — и сделать это без стилизаций, без эстрадности… даже у Гоголя в «Записках сумасшедшего» есть и стилизации, и юморок, а у Евгения Кузнецова — гиперреалистический поток больной мысли, во всех её извивах, изгибах и претыканиях — и ни йоты авторского самоотстранения. Чудо, не иначе!

Но слишком часто я ошибался, полагая-разумея, что авторы пишут о другом человеке, тогда как авторы те — писали о себе. Такое вот моё вечное квипрокво. Неужели и на сей раз — то же самое?

Загляну-ка в биографическую справку. «Кузнецов Евгений Владимирович… окончил факультет истории и права… работал следователем… заведовал отделом прозы в журнале… и газете… лауреат Всероссийского конкурса короткого рассказа…». Его герой — поджигает дом и долго решает, спасаться ему из огня или нет (так и не решив в итоге)…

Нет, кажись, писано не о самом себе. Вот и славно!

Помимо «Знамени» в нашу библиотеку приходит «Москва»; недавно появился четвёртый номер журнала с главами из нашумевшего романа Максима Кантора «Красный свет».

Ничего не скажу за весь канторовский роман (он объёмен, и целиком я его не читал), но опубликованные «антиболотные» главы меня разочаровали.

То, о чём пишет Кантор — правда во многом. Однако и правда наскучит, если её без конца повторять, вдалбливать, да ещё гримасничать при этом — чтобы повторяемое получше усваивалось широкой публикой.

Жанр, в котором практикуется Максим Кантор, ныне очень распространён; я определяю этот жанр как «незнайкины стихи». Литератор поминает известных персон (политиков или звёзд шоу-бизнеса), сочиняет им пародийные клички, ставит их в нелепые ситуации («Путин шёл гулять на речку, перепрыгнул через овечку», «Жириновский был голодный, проглотил утюг холодный», «у Немцова под подушкой лежит сладкая ватрушка» и т. д.). Это вызывает взрыв веселья у досужей публики и гнев у помянутых персон (а также у их симатизантов и идейных союзников) — см. соответствующие реакции персонажей Николая Носова. Обычно сие именуется «публицистическим памфлетом» (чтобы понять, что такое настоящий публицистический памфлет, достаточно перечитать Салтыкова-Щедрина). Конечно же, «незнайкины стихи» — не публицистика, а эстрада, «Максим Галкин». Создатели «незнайкиных стихов» — как правило, люди идейные, они развлекают публику под вывеской собственных идейностей. Да что толку! Оппозиционер В. Сорокин в «Сахарном кремле» обзывал леволоялиста Кургиняна «Пургеняном», теперь леволоялист Кантор титулует оппозиционера Явлинского «Тушинским» — а разницы никакой.

Добавлю: Максим Кантор работает на тесно-многоконкурентном поле, проигрывая большинству своих конкурентов.

Кантор, в принципе, занимается тем, чем постоянно занимался Александр Проханов; Кантор забрёл на делянку Проханова — однако мрачная фантазия Проханова неизмеримо изобретательнее. Кантор подаёт своё памфлетёрство под предлогом детективной фабулы (между делом презрительно сообщая, что детектив — столь распространённый жанр в современной литературе, потому что детектив почитаем хозяевами российской жизни — ворами). Акунин тоже оформляет идеологические памфлеты под детективы — но Акунин как детективщик стократно мастеровитее Кантора. Акунин — хоть и пропагандист, но при том профессиональный детективщик, а Кантор — нисколько не детективщик. И остальные конкуренты Кантора — посильнее Кантора: у Пелевина больше буддийской отстранённости и виртуозных каламбуров, у Владимира Сорокина — мизантропии, у Дмитрия Быкова — экзистенциальности, у Сергея Минаева — бытовой точности. Кантор проигрывает каждому в чём-то своём. Больше всего он похож на нашумевшего «Натана Дубовицкого» — вот кто впрямь соперник ему. У Кантора нет чувства меры, у него нет ощущения реальности: в «Красном свете» «сливки общества» шокированы появлением на их «вальтассаровом пиру» следователя, вдвойне они шокированы просталинскими афоризмами этого следователя. Хоть я не вхож в московский либеральный бомонд, однако всё ж мне думается, что и следователи, и сталинистские речи — не диво для сего круга.

Я знаю, что Максим Кантор — культуролог и мыслитель; я догадываюсь, что в его книге — не только «весёлые картинки» и «вальтассаровы пиры оппозиционеров» — наверное, в ней есть и историософия, и рассуждения о природе искусства, и прочие штудии. Полработы эксперту не показывают, а я ознакомился лишь с малой частью канторовского произведения.

Но эта часть меня не радует. Вообще меня не радует пришествие того, что Герман Гессе называл «фельетонной эпохой». Честный и неглупый левоконсерватор Максим Кантор зачем-то ринулся на накатанный сорокиными-акуниными лёд, православно-правоконсервативный журнал «Москва» предоставил ему пространство для фигурного катанья… и скверная «фельетонная эпоха» чуть-чуть приблизилась к нам.

Ещё раз убедился, что полработы эксперту не показывают — на собственной практике.

В журнале «Октябрь» печатали фрагменты из романа Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд»; я, рецензируя их в «Бельских просторах», накосячил — ляпнул, например, что герои вышли из Самарканда, тогда как они вышли из Бухары (в Самарканде протекали другие эпизоды романа). Это — мелочь, хуже другое: исходя из опубликованного в «Октябре», я предположил, что передо мной — «нетипичный ЖЗЛ», беллетризованная биография таджикского поэта Рудаки.

Андрей Волос прислал мне свою книгу по почте, и я убедился в том, что промахнулся.

(Вот он — третий компонент моей икебаны — роман Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд»).

Нет, это — не «атипичный ЖЗЛ»; это — иное; это — «притча с политическим уклоном».

Бухарский юноша Шеравкан по приказу визиря Гургана сопровождает в аул Панджруд выпущенного из зиндана государственного преступника — ослеплённого старика Джафара. По пути выясняется, что Джафар — и есть великий Рудаки. Поэт и поводырь встречают разных людей, беседуют с ними; разворачивается пёстрая панорама повседневной жизни в эпоху Саманидов. Но ещё интереснее развёртываемые автором обстоятельства ослепления Рудаки. Поэт стал рикошетной жертвой придворной политической интриги. Оттеснённые от двора тюрки-гулямы готовили заговор против эмира Назра (покровителя Рудаки). Назр ликвидировал заговор, выманив и убив его вожака, алчного Фарида. Но, дабы умилостивить многочисленных остальных заговорщиков, Назр решил временно покинуть эмирский престол, выдвинув преемником сына Нуха. На его беду у Нуха оказался коварный советчик Гурган; в результате гургановых козней Назра отставили по-настоящему (и заточили), плюс к тому начались кровавые гонения на карматов. Рудаки, занимавший при Назре высокую должность «Царя поэтов», пострадал за веротерпимость, и все ученики предали его. Но, может быть, подлинный ученик Рудаки — Шеравкан (парнишка хоть ординарный, но чистый и неравнодушный).

Чёрт с нею, с современностью, и с возможными аллюзиями на неё — ныне, как и в брежневские времена, аллюзией кажется всё: где дворцовые интриги, там и политические аллюзии на современность.

Куда больше меня заинтересовали личные симпатии-антипатии Андрея Волоса, его предпочтения в том давнем, саманидском раскладе.

К примеру, очевидно, что Андрею Волосу неприятен лошадиный, солдатский, гулямский Туран, источник всяческих бед; ему милее рафинированный Иран с его культом наук и искусств. Андрей Волос недолюбливает прямолинейный суннизм, он предпочитает сложноустроенный шиизм. Если быть совсем точным, он предпочитает не сколько шиизм как таковой, столько карматство под вывеской шиизма. Для меня как для читателя Льва Гумилёва это странновато. Но кто знает, может быть, прав Волос, а не Лев Гумилёв, ненавидевший карматов. Времена древние, дела тёмные. Возможно, карматы действительно были хорошими ребятами, поборниками добра и прогресса.

Для меня важнее то, что Андрей Волос отдаёт любовь «культуре», а не «натуре». Культуроцентризм замечателен под любым, пусть хоть под карматским соусом.

Пожалуй, «Возвращение в Панджруд» — неплохая заявка и на «Большую книгу», и на «Букера». Этот роман с увлечением читается — редкость для наших дней. Его можно давать школьникам — он не будет им скучен.

Правда, роман Волоса по антуражу — чересчур экзотичен, а, стало быть, специфичен, то есть маргинален и этим уязвим.

Может показаться, что он далёк от нашей жизни. Хотя это не так.

Фото: ИТАР-ТАСС