«Целое поколение отсиделось на диване, пока утверждалась диктатура клептократии»

В финале этого интервью я пожелаю Денису Гуцко удачи.

Не потому, что так принято, нет.

Его роман «Бета-самец» — в моём понимании написан о том, как этот самый, вынесенный в заглавие бета-самец, мужчина как бы второго сорта, становится… нет, не альфа-самцом. Становится тем, о чём мы уже говорить в последнее время разучились. В былые времена это называлось «настоящим человеком».

Я очень благодарен Гуцко за его идеализм. Тем более, что его идеализм всерьёз оплачен и жизнью, и судьбой.

Сейчас у нас каждый второй — циник, себя рушащий и своим разрушением упивающийся. «Ах, посмотрите, какая помойка внутри меня!».

Гуцко даёт человеку шанс, верит в него. Для Гуцко быть циником — отвратительно, подло, скучно, наконец.

Так что, пожелание удачи моё — не тривиальное, а взвешенное и серьёзное. Я очень надеюсь на него. Идеалистическое, честное, разумное отношение к жизни надо возвращать. И заниматься этим всё равно придётся, в первую очередь, литературе. Начало положено.

— Денис, ты написал один из лучших романов последнего времени — такие книги в своё время могли повлиять на целое поколение, определить его пути. Теперь — пять рецензий, десять тысяч читателей, и, в целом, реакция маловнятная. Я очень желаю тебе успеха в будущем премиальном сезоне — это безусловно дало бы импульс для того, чтоб книжку прочитали все, кому стоит — а стоит очень и очень многим. Но если говорить о настоящем моменте — в чём причина сложившейся ситуации? Люди разучились читать? Или что-то связано здесь с тобой и твоей личной судьбой? Или какая-то третья причина есть?

— Спасибо за добрые слова, дружище. Скажу так: я действительно очень старался, когда писал. Не то чтобы я не старался, работая над предыдущими книгами. Но тут как-то всё сошлось: уволился с работы, была возможность сосредоточиться, пришло осознание, что капитал шального «Русского Букера» проеден, а в настоящий успех его конвертировать не удалось, да и сделать что-то по-настоящему большое за эти восемь лет — не удалось. Не удалось захватить и удержать свой литературный плацдарм. Появились за это время новые шальные везунчики, очередные шедевры выдали мэтры. Одним словом, я чувствовал себя загнанным в угол и настроен был отчаянно: пиши хороший роман или сваливай из литературы. Судя по всему, быть загнанным в угол мне полезно. В конце, когда роман ушёл в печать, было такое, знаешь, спортивное ощущение, смесь надрыва и блаженства: молодец, выложился по полной. Но в спорте сразу ясно, успех или провал — а в литературе, бывает, нужно ещё подождать, потомиться. Оценка нескольких человек — и совершенно посторонних, и близких — и, кстати, оценка моего издателя, Елены Шубиной, которая — уж не знаю, как с другими, а со мной всегда была крайне скупа на похвалу, убеждают: выложился не напрасно. Что касается скупых отзывов литературных критиков, полагаю, от меня просто уже не ждали, не ждут ничего эдакого. Для большинства критиков я давно стал всего лишь тем парнем, которому отвалили «Букера» со скандалом наперекор председателю жюри Аксёнову: «Помните, Василий Павлович ещё отказался премию вручать». На критиков за их нынешнее молчание я, честное слово, не в обиде. Авторов так много, критиков так мало. К тому же всё в этой отрасли держится на энтузиазме — а нужно бы, конечно, наоборот. Из критиков нужно делать медийных звёзд. Это весьма способствовало бы привлечению читателя к современной литературе.

— Про медийных звёзд — ты, пожалуй, прав. Критики — крайне полезные люди… Без них сложно было бы многим, да и нам с тобой тоже, какие-то вещи осознать. Но самое важное всё-таки человек пишущий, если у него всё в порядке с головой, должен сам понять. Никто ещё с чужого голоса талантливей не стал. Отсюда вопрос. Прошло какое-то время с выхода книжки — не знаю, как у тебя, у меня за такой срок получается посмотреть на собственный текст со стороны. Понятно, что объяснять собственные сочинения — дело неблагодарное, но всё-таки, какую цель ты ставил, когда её писал? Что получилось, что у тебя точно удалось?

— Если говорить о сугубо технических, ремесленнических аспектах, задача была сформулирована примерно так: написать роман, который будет вкусно читать, в котором о важных вещах будет сказано без инфантильного пафоса, в котором любовные сцены выпишутся несколькими мазками, полунамёками — но при этом вполне «телесно». Думаю, это в основном удалось. Если же отвечать в том смысле, что «этим произведением я хотел сказать» — то да, это худшее, что может случиться с автором: стать толкователем собственных книг. Тем не менее, кое-что готов высказать и прямым текстом. Надеюсь, читателю мои признательные показания не помешают. Я писал о типичном, как мне кажется, представителе общества победивших неудачников, в котором мы живём. Об успешном предпринимателе, чей успех оплачен неподъёмной ценой: утратой самостоятельности, свободой делать «как хочу» — наконец, смелостью хотеть что-либо, выходящее за рамки оговоренного с вышестоящими лицами. Я — да, хотел уязвить современника. В том числе и биологической метафорой, вынесенной в название. В немалой степени это и самому себе упрёк: в составе огромной армии сорокалетних капитулянтов, полагавших, что самое страшное — возвращение ельцинского хаоса, я отсиделся на диване, пока в моей стране утверждалась эта мерзкая диктатура псевдодержавной клептократии, которая — вот что оказалось самым страшным — растлевает молодое поколение, толкая его к невежеству, цинизму, ксенофобии. Кстати, некоторые критические отзывы, построенные в основном на критике главного героя за то, что он такой отвратительный и вообще «мечтает спрятаться между ног чужой женщины», позволяют заключить: с задачей уязвить, видимо, тоже справился.

— Тут опять есть о чём подумать: путь многих критиков, начинающих рассуждать о главных героях книжки и тут же переходящих к самому автору и его личности — замечательно короткий. Описал Смердякова? Сам Смердяков! Показал бета-самца? Вместо того, чтоб порадоваться, что нам сделали и принесли на блюде типического героя поколения — берутся отчитывать автора.

Возможно, мы сами даём к этому поводы, но… Я не уверен, что работа критика заключается в том, чтобы побольней уязвить сочинителя.

С другой стороны, если иной раз литераторы, придумывая своих героев, попадают ровно в будущего критика со всеми его паранойями — как ему себя вести? Естественно, он мстит. Давай ещё подкинем твоим уязвлённым читателям хлеба и поговорим о тебе лично.

Как ты, прости ещё раз, что продолжаю давить на личные рефлексии — оцениваешь свой, назовём это пафосно, творческий путь. В нашем поколении первыми были ты и Сергей Шаргунов. С первой же книгой ты, как мы только что вспоминали, взял «Букера», но потом, как мне кажется, сбавил темп, в то время, как темп надо было набирать. За восемь лет вышли две книги — роман «Домик в Армагеддоне» и сборник рассказов «Покемонов день». Ты растерялся от своего стремительного успеха? Или ты просто человек длинного дыхания, и решил никуда не торопиться?

— Ну, Захар, это никакой не вопрос, это диагноз. Вполне точный. Что неудивительно, ты ж меня знаешь как облупленного. Могу только подтвердить (хотя и не очень это приятно): да, растерялся. Да, я немножко Обломов, от которого уезжает Ольга на велосипеде, подаренном ему же, Обломову, Штольцем. Лучше бы оказалось: был таким. Но потом взял себя в руки, догнал Ольгу, отнял её у Штольца. Испортил ей жизнь, не без этого. Но себя преодолел.

Шаргунов — человек, который, как мне видится, довольно рано понял, что мечта — это то, на что нужно пахать по-чёрному. Мне долгое время казалось, что достаточно искренне мечтать и не хвататься за мечту немытыми руками — и всё сбудется само собой.

Одним словом: да, нужно было бросать штатную журналистику ещё в 2005-м и начинать пахать. Не было тем, не было замыслов — но это второстепенно. Нужно было задирать планку и работать над собой. Ко всему прочему, всё это время меня угнетала мысль о том, что «Букер» достался мне авансом, за текст «во многом ученический», как справедливо отметила в своё время Галина Юзефович. Что могло стать ядом, который разъел бы мне на фиг все внутренности, но в конце концов стало тем топливом, на котором я сварил свой нынешний роман. Мне было очень важно отработать букеровский аванс. Просто не люблю быть в долгу. А про длинное дыхание — могу лишь уповать, что и это в точку. Ну, не было осмысленного решения. Но есть зато упрямство. Похоже на ситуацию, которая частенько приключается со мной на стадионе, куда я хожу сражаться с лишним весом. Бежишь себе, потеешь. Приходит кто-нибудь покрепче и запросто тебя обгоняет. И вот, пристраиваешься ему в хвост, пыхтишь и считаешь круги, сколько он пробежит. Он пробегает, скажем, десять. Ты тоже планировал десять — но назло этому шустрому бежишь, скажем, пятнадцать. Добегаешь в мыле, колено потянул, спину ломит… Посмотрим, получится ли так в литературе.

— У меня есть одна идея, достаточно тривиальная, о том, что писательское ремесло, и, более того, писательская удачливость зависит не только от наличия (или отсутствия) тех или иных навыков, но и в целом от человеческого поведения. Бродский говорил — «человек это сумма поступков». Писатель — тоже человек, и он тоже сумма поступков. То есть всё, что он имеет — последствие не только его текстов, но и его жизненного поведения. Простейший пример: я, скажем, периодически замечаю, что литераторы завистливые и злобные, мучительно переживающие чужой успех — и своего успеха не имеют никогда, в полном соответствии с народной поговоркой «бодливой корове Бог рогов не даёт». Что ты по этому поводу думаешь, Денис?

— Бродский говорил верно. Хорошо, когда к таланту прилагается и крепкий характер, и личный колорит. Но это же не всегда так. И таланты разные, и выпадают разным, не только обильным на поступки людям. Есть, скажем, Байрон. Хэмингуей. «Человечище» Лев Толстой, ослепительный Пушкин, кристальный Чехов. Но есть, например, Кафка — задавленный комплексами, прижизненный неудачник, вне литературы отметившийся, кажется, только одним: работая в страховой компании, ввёл как обязательный атрибут на стройках и производствах защитную каску. Но Кафка — человек, написавший «Процесс». К сожалению, в современном, торопливом и невнимательном мире поступки легко заменяются поведением. Как у чиновников: повертелся перед камерой в правильном ракурсе — вот и дело сделано. Хотя, конечно, люди вдумчивые — а таких среди читающей братии по определению большинство — наверняка видят разницу. Поэтому писателя «правильной картинкой», к счастью, не слепить. А насчёт зависти литераторов… Мой опыт здесь — опять же, к счастью, невелик. Было немножко в 2005-м, после пресловутого «скандального Букера». Но я старался поскорее отвернуться и забыть. Это же бесконечно скучно — зависть. Потому что, честно говоря, совершенно непонятно… То есть мне непонятно, как это устроено. Я, слава Богу, напрочь лишён склонности к двум порокам: зависти и алкоголизму. Чужой успех для меня часто бывает поводом для самоедства — это да: смотри, слабак, вот как нужно. Но чтобы страдать из-за чужого, выводить из этого закон всемирной несправедливости, а то и вовсе — пытаться восстановить справедливость каким-нибудь ловким сарказмом или поучительным нытьём… Скучно же.

— И хорошо. Раз скучно — возьмёмся за куда более интересные темы. Скоро будет десять лет с нашего с тобой знакомства и наших первых споров о политике, в том числе о советском прошлом — и о будущих путях России. Тогда ты был достаточно последовательный антисоветчик — раз, и безусловный противник любых революций- два. Давай поочерёдно разберёмся с этими вопросами — как-то поменялось твоё отношение к советскому проекту за эти десять лет? И что теперь делать с Родиной и с нами? Дальше на всё это смотреть? Или попытаться как-то расшевелить ситуацию?

— На второй вопрос я частично ответил. Я и такие, как я — те, кто полагал, что начатое когда-то «завинчивание гаек» — приемлемая цена за долгожданный порядок, за выход из всероссийского похмелья — мы ошибались. Те, кто продолжает на этом настаивать сегодня — боюсь, безнадёжны: либо безнадёжные дураки, либо безнадёжные циники. Модернизация обернулась очередным надувательством, медицина за пределами МКАД разваливается, образование разваливается повсеместно, планом «Б» для эффективных менеджеров стал околонацистский проект, чиновники окончательно уверовали в свою элитарность, осатаневшие депутаты клепают законы, по которым жить либо невозможно, либо аморально. Можно продолжать этот список, это же не «Секретные материалы», всё на виду. Я ошибался, да. Завинчивание гаек было не издержками, а содержанием путинского проекта: это то, для чего он, собственно, нужен — придушить всех, у кого есть совесть и кто способен ещё крикнуть «держи вора», чтобы «элита» успела доворовать.

Для меня спасение из этой западни в том, чтобы протест из бодания группы граждан с властью превратился в общенациональное дело. Участникам и вдохновителям митингов пора бы проститься с байкой о том, что 5% политически активных граждан способны переломить ситуацию в стране и подарить ей здоровую справедливую власть. Переломить-то они, может и способны — хотя пока власть переигрывает с большим перевесом. Но вот что бывает, когда 95% населения не участвует в переменах, а только ждёт их, чтобы потом сокрушаться или оплёвывать — мы как раз таких наблюдали при царе Борисе. Так что прочных и качественных перемен можно ждать только тогда, когда оппозиция выиграет битву за обывателя — расколдует зомбированных и вдохновит разуверившихся. Превратит в граждан пофигистов и болтунов. Долгий путь, да. Но он может оказаться куда короче, чем кажется сегодня, когда протест схлопнулся в какой-то клуб вольнодумцев — не менее «элитарный», чем противостоящая ему власть…

Теперь о советском проекте. Не то чтобы вдруг кардинально изменилось моё к нему отношение. Я никогда не был «демшизой», для которой, о чём ни заговори, всё сводится к проискам кровавой гэбни и простенькой формуле «меньше совдепии — больше счастья». Но в какой-то момент случилось следующее. Я заметил, что профанация либеральной идеи, допущенная симпатичной, но патологически криворукой либеральной интеллигенцией привела к тому, что большинство населения России — отнюдь не одни лишь народные «низы» и не только в плане ностальгии по пионерлагерям — качнулось в сторону левой идеи. И это наверняка повлияет на будущее моей страны. А, значит, нужно лучше разобраться и в самой левой идее, и в советском наследстве. И я начал разбираться. Не скажу, что всё теперь разложено по полочкам, и найдены все ответы. Но многое нашло разрешение. Для меня по-прежнему граница приятия советского опыта проходит по шестерням бесчеловечной сталинской машины, построившей индустриализацию террором, нацию — убийствами. Я понимаю, что другого выхода у Российской Империи недееспособного Николая Второго, которая, как и нынешняя Россия, вместо того, чтобы рвануть в спасительную модернизацию, топталась в позавчерашнем болоте и задыхалась в непосильной, ненужной европейской войне — скорее всего, другого выхода у неё не было. Бесчеловечный сталинизм стал ценой, которую страна заплатила за пассивность, за слишком долгую раскачку. Но для меня это всё та же — неподъёмная цена. Цена, после уплаты которой наступает крах. Таким крахом стала первая половина Великой отечественной, когда гитлеровские арийцы рассматривали в бинокли Москву. Страна спаслась чудом, сверхчеловеческим подвигом обескровленной, казалось бы, нации. Но я признаю и то, что «советский вопрос» к сталинизму не сводится. Всё гораздо сложнее. Из кровавых посевов взошло не только страшное и неправедное — была всеобщая грамотность, достойного уровня образование, была — да, однобокая промышленность, производившая прекрасные танки и негодные автомобили, а всё же работала она не на обогащение кучки проныр, межэтническое напряжение хоть и не было снято, но государство его хотя бы контролировало. Ну, и так далее. Вся штука в том, что в исторической реальности из семян зла нередко прорастает и добро тоже. Римская Империя, задавшая направление всей западной цивилизации с её культом интеллекта, красивыми, хотя плохо реализуемыми постулатами гуманизма — Римская Империя была не меньшей Империей зла, чем империя советская. Такие вещи трудно принять. Мне тоже. Но с этим нужно что-то делать. И это то, что — я бы сказал, к сожалению — наследникам любой империи зла приходится осмыслять вне категорий добра и зла. Современная Европа не утопает в дебатах о римском рабстве и захватнических войнах. Да, необходимо дать моральную оценку всему — это будет важно при выборе дальнейшего маршрута. Но нельзя проклясть советское прошлое и считать вопрос закрытым.

— Денис, не знаю, как наши читатели отреагируют, но я, наконец, более чем удовлетворён твоим ответом. Значит, мы не зря с тобой спорили все эти десять лет. Позиции у нас по-прежнему достаточно разнородные — но я, безусловно, понимаю каждое тобой произнесённое слово.

Закончить наш разговор я хотел бы на стыке этих двух тем — литературы и политики. Прочитал тут в статье одного замечательного нашего коллеги, что современная русская литература никуда не годится: темы глупые, исполнение ничтожное, фантазии никакой. Если не применять к себе — ты в целом как оцениваешь литературную ситуацию? У нас действительно в силу убогости общественной жизни — и литература не развивается? Или наш товарищ не совсем прав?

— Не согласен я с замечательным коллегой. Русская литература, возможно, и далека от чемпионского пика — но находится в очень приличной форме. И темы, и исполнение. И стилистическим разнообразием балует. Из последнего читанного, на вскидку — а нужно ещё учесть, что я, к сожалению, не очень много читаю: «Немцы» Терехова, «Несвятые святые» Шевкунова, «Письмовник» Шишкина. А сколько крепких середнячков, которые легко составили бы литературный корпус «средней европейской страны»… А «Даниэль Штайн» Улицкой? Или современное заканчивается минувшей пятницей? Всё с нашей литературой нормально. Жива.

— Как бы не сложилась судьба с твоим романом «Бета-самец» — он, уверен, никуда не денется и станет частью русской словесности. Но ты сам что теперь думаешь: у тебя есть силы на новую книгу? Ты уже знаешь, о чём она будет?

— Есть ли силы? Не готов рассуждать в таких категориях. «Бета-самца» я написал, что называется, упёршись рогом в землю. Как раз через силу. Трудно писалось, много вычёркивалось. Следующий роман существует пока только на уровне идеи. Не буду разглашать раньше времени, я суеверный. Но пишется сборник рассказов «Большие и маленькие». Он о взрослых и детях, о взаимопроникновении двух миров. Для меня это очень близкая тема. Одни из моих любимых текстов написаны Сэлинджером: «Над пропастью во ржи» и «Хорошо ловится рыбка-бананка». Одно знаю точно: сваливать из литературы не буду. Буду карабкаться дальше.

— …Чуть не сказал: «Встретимся на вершине». Не уверен, что иные читатели оценят этот мой непритязательный юморок. Так что скажем просто: удачи.