Саша Соколов, проэт

Он называет себя — проэт, «это, если угодно, бастард, помесь прозаика с лириком, полу-полу». Его любимые авторы — Гоголь («заря модернизма в России» — говорит С.С.), Маяковский, Пастернак, Джойс (да, еще он считает хорошим писателем Гайдара). Сам он — любимый автор избранных. Но не только.

Говорят, будто он эзотеричен, порой до сгущенной темноты. Будто проза доступна лишь тем, кто так же основательно (или почти так же) осведомлён в литературе, как автор. А может, наоборот: читать эту прозу как раз легче тому, кто Пастернака (и др.) не читал. Тогда свежесть и непосредственность взгляда обеспечат чистоту и полноту восприятия. Но в любом случае «апологет медленного письма», каковым он себя также называет, требует и медленного чтения.

О жизни

«Школа для дураков» — «обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга», — отозвался Набоков о первом романе С.С., обеспечив таким образом ему пропуск в мир высокой литературы. И С.С. подтвердил этот пропуск: написал и опубликовал еще два романа — «Между собакой и волком» (1980) и «Палисандрия» (1985). Рукопись четвертого вроде бы сгорела. Где-то в Греции.

Самые красочные подробности его биографии обкатаны критиками и исследователями. Собственно, он сам в интервью охотно рассказывает о себе; если не всё, то многое (чем отличается от Сэлинджера, с которым его часто сравнивают).

Родился в Оттаве (О6.11.1943), в семье советского разведчика (кличка «Дэви»; похищал атомные секреты США, за что заочно был приговорен к смертной казни). Собирался стать врачом, после школы работал в морге — санитаром и препаратором. Хотел сбежать из СССР. «Меня даже однажды поймали при попытке перехода советско-иранской границы в районе Гасан-Кули. Мы с товарищем попытались, но не вышло. Немножко посидели в тюрьме».

Учился в Военном институте иностранных языков. Лежал в дурке. Окончил журфак МГУ. Об Alma mater вспоминает с благодарностью: «Если не считать дурдомов, факультет журналистики был самым свободным учреждением. Благодаря Ясену Николаевичу Засурскому, который, единственный из всех деканов страны, не состоял в партии, разрешалось на занятиях обсуждать все что угодно. Самиздат ходил по рукам без утайки». (Насчет «не состоял в партии» — это вряд ли, а в остальном верно).

Читал стихи у памятника Маяковскому. Влился в СМОГ. О друзьях-смогистах он скажет своё слово в эссе «Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГа» (1989). Правда, для того, чтобы эссе понять (и оценить), нужно иметь представление об участниках СМОГа. Например: «Лелея келейность. Алеющей ранью. Лепечущей рощи аллей. Се лель есть, влекущийся, к великолепью, простого олейника отпрыск. Воистину» — Владимир Алейников. «Рос тихоня, а вырос смогист, колоброд, сладу нету, когда разгуляется, прямо хоть караул.. И в тетради для нот, между струн пресловутой Лунной: Полина, полынья моя» — Леонид Губанов. При этом сам С.С. считает (или делает вид), что сюжет эссе «очень прост: изображен как бы некий гумилевский трамвай, который мчится по городу и по дороге подбирает смогистов».

Отрочество и юность смогистов счастливо совпали с той порой, когда поэзия витала в воздухе. Ко¬гда от руки переписывались стихи Мандельштама, Гумилева, Пастернака, Цветаевой… Когда цена литературы, слова была высока. Когда свои своих узнавали по цитатам.

В прозе С.С. литературность достигает, кажется, своего предела. Вот рапсод «Знак озарения» (1991) с подзаголовком «Попытка сюжетной прозы». С эпиграфом из «Охранной грамоты». Весь пропитанный строками и перепевами Пастернака (из стихов и прозы), хотя имя его упоминается только в эпиграфе. А дальше он проходит как «озарённый лирик», «мастер», «учитель», «кумир», «наставник», «поэт экстаза».

И даже — как двойник С.С. Точнее сказать — С.С. хотел стать его двойником, опасная игра: «Ты забыл о себе, о своем, и спустя невозвратную сумму зим обернулся кем-то безличным — напрасным никем — и за вычетом кошек да лис никому не понятным».

На третьем курсе он перешел на заочное отделение. «Я считал, что работа журналиста подведет меня быстрее к настоящей прозе». В его случае так и вышло. Он работал сначала в районках, потом в «Литературной России». И даже получил премию журнала «Наша жизнь» «За лучший рассказ о слепых» — «Старый штурман». Про ослепшего капитана дальнего плавания, который рассказывает кошке истории из своей жизни.

В какой-то момент С.С. бросил всё и уехал в Конаковскй район, на Волгу. Там он работал егерем и писал свой первый роман — «Школа для дураков». Роман был отправлен на Запад по австрийской диппочте, оказался в Египте и наконец — у Карла Проффера в «Ардисе», который и послал его Набокову на последний суд.

Вскоре на Западе очутился и сам автор. Это была история драматическая и романтическая: его не выпускали, и тогда любимая девушка, австрийка Иоханна Штайндль, в знак протеста объявила голодовку у себя в Вене. В результате разрешение на отъезд давал лично генсек Брежнев… С.С. жил в Вене, Анн-Арборе (у Профферов), Вермонте, сейчас живёт в Тель-Авиве. Работал столяром, инструктором по лыжному спорту, подрабатывал журналистикой. Писал.

И о романах

Три романа С.С. объединяет присутствие в качестве главных героев-рассказчиков людей, так сказать, недостаточных, ущербных — инвалидов. Они вызывают разную реакцию: безусловную симпатию (ученик такой-то из «Школы для дураков»); сопереживание, смешанное со скепсисом (безногий Дзынзырэла из «Между собакой и волком»), злой смех (Палисандр из «Палисандрии).

Самый обаятельный и трогательный — в «Школе для дураков». Это выпускник школы для слабоумных, превращавшийся в белую речную лилию и (потому) прозванный «Нимфея Альба». Автор называет его — «ученик такой-то». Критики обычно говорят — мальчик, хотя на самом деле ему не меньше двадцати лет («я не работаю с тех пор, как ты пошел в школу, скоро четырнадцать лет», — напоминает его мать). Он уже перепробовал разные занятия: точил карандаши в прокуратуре, был дворником, контролёром, кондуктором, сцепщиком, перевозчиком на реке. (При желании здесь можно увидеть вехи биографии автора.)

Весь роман — поток его расщеплённого сознания (воспоминаний), перебиваемый голосами других персонажей, в том числе — голосом автора. Нимфея Альба спорит с самим собой как с другим; для него не существует времени в обыденном понимании (см. в «Записках сумасшедшего»: «Никакого числа. День без числа»). Он добр, честен, зорок.

Его мука и боль — школа с тупыми учителями, удовлетворяющими в издевательствах над учениками свою похоть власти, жесткий, властный отец-прокурор, который гонит его из дома за не те высказывания и мысли. И страх перед психушкой, где его встретит доктор с какой-то нацистской фамилией: «Мама, мама, помоги мне, я сижу здесь, в кабинете Перилло, а он звонит т у д а, доктору Заузе. Я не хочу, поверь мне. Приходи сюда, я обещаю выполнять все твои поручения, я даю слово вытирать ноги у входа и мыть посуду, не отдавай меня». (Напоминает опять же Гоголя: «Матушка! пожалей о своем больном дитятке!»)

Но есть у ученика такого-то и любимый наставник, учитель географии Норвегов, превращающйся из Павла (Петровича) в Савла (Петровича) и обратно. Он дарит ученику книгу. Какую — не называет, просто говорит: «вот книга». Но угадать нетрудно — это «Житие протопопа Аввакума» «И вот мы прочитали вслух:: выпросил у Бога светлую Русь сатона, даже очервлени т ю кровию мученическою…».

Еще один мессидж Павла/Савла- в притче о плотнике, который помог распять человека за вознаграждение в виде гвоздей и досок — он очень любил свою работу. А тот, кого распяли, рассказал плотнику, что и он когда-то был плотником и за такое же вознаграждение помог распять человека…

Но кончается «Школа…» на бодрой ноте: автор и его герой вместе отправляются за бумагой: «Весело болтая и пересчитывая карманную мелочь, хлопая друг друга по плечу и насвистывая дурацкие песенки, мы выходим на тысяченогую улицу и чудесным образом превращаемся в прохожих».

На купленной ими тогда бумаге и будет написан следующий роман — «Между собакой и волком». Он исполнен в прозе и стихах. Причем если язык прозы витиеватый, нагруженный замысловатыми словечками и оборотами, ломаным синтаксисом и т. п., то стихи — ясные, без особых ухищрений (хотя и не всегда простые). И переход от одного к другому — как езда на американских горках: дух захватывает.

Роман этот можно было бы поставить в ряд произведений магического реализма (в духе Гарсиа Маркеса), если бы С.С. от реализма не открещивался обеими руками. Место действия — колдовской край Заволчье, находящийся за Волчьей-рекой, или Заитилье, первое имя реки— Итиль (тюркское название Волги). Общее ощущение как от грандиозной сказки. Одни имена чего стоят: вот инвалид-точильщик Илья Петрикеич Дзынзырэла пишет следователю по особым делам Сидору Фомичу Пожилых жалобу. Егеря отобрали у него костыли за то, что он изувечил «гончую суку Муму», приняв её в мороке сумерек и хмеля за волка, а себя вообразив кем-то вроде Мцыри: «Не отдамся на угрызение, стану биться, как бился тот беглый парнишка в чучмекских горах, торопливо дыша».

Жалоба Дзынзырэлы постоянно сбивается на былички — фантастические истории о земляках, и таким образом он создаёт Заитильщину. Одновременно свою летопись ведёт и Запойный Охотник — в стихах. Вот несколько строф изумительного «Заговора» (Записка XI):

У Сороки — боли, у Вороны — боли,

У Собаки — быстрей заживи.

Шел по синему свету Человек-инвалид,

Костыли его были в крови.

Шли по синему снегу его костыли,

И мерещился Бог в облаках,

И в то время, как Ливия гибла в пыли,

Нидерланды неслись на коньках.

Надоумил Волка заволжский волхв:

Покидая глубокий лог,

Приползал вечерами печальный Волк

И Собаку лечил чем мог…

Фантастический и вполне реальный мир Заитилья манит, вовлекает, не отпускает. Населяющие его странные люди (их С.С. хорошо узнал, когда работал егерем в тех краях) не дают о себе забыть. Слепоглухонемой утильщик Николай Угодников, которого все, начиная с жены, гонят. А он в конце концов взлетает в небо, и костыли его — как два крыла. Петр по прозвищу Багор вешается на краденой слеге — на спор. Горбатый перевозчик Павел поверил в то, что горбатого могила исправит, — и утопился… Их любимое время — сумерки, час между собакой и волком, когда зыбко, тревожно и сладко, когда «ласка перемешана с тоской». И всех и всё жалко.

… А бутылки со своими записками Запойный Охотник бросал в реку, надеясь (веря), что они приплывут куда надо. (Так и случилось.)

Героя-рассказчика «Палисандрии» к инвалидам вроде бы не причислишь — ведь он «прошел по наполеоновски славный путь от простого кремлевского сироты и ключника в Доме Массажа Правительства до главы государства и командора главенствующего ордена», сообщает биограф Палисандра в предисловии, помеченном 2757 годом.

Палисандр — кремлёвский сирота. Его коллективный отец — дядя Иосиф, дядя Лаврентий, дядя Леня, дядя Юра («довольно прекрасные люди присущего им периода»). Он взахлёб, нервным до истерического слогом, срываясь то в невероятную сентиментальность, то в морализаторство, а чаще — просто хвалясь, рассказывает о жизни в Кремле — средоточии похоти власти — и за его пределами

Так же взахлёб Палисандр живописует свои сексуальные подвиги. Он — Гумберт Гумберт наоборот, ибо привлекают его только дамы после шестидесяти — геронтофилия, корреспондирующая со «стенами древнего Кремля» и с герентократией. «Да и я отмечал в ней немало приятного: пожилой, нездоровый багрянец щек, крючковатый когтистый нос, полноватый живот и линялый, местами повытертый ворс лобка, и вислые, очень длинные груди с пупырчатыми наперстками синеватых сосцов…» (ср. с каким-нибудь описанием прелестей нимфетки у Набокова). Более того, этих почтенных дам он любит непосредственно в склепах, что уже (почти) некрофилия.

Некрофилия — ведущая тема романа, заданная главным институтом Кремля — Орденом Часовщиков (эвфемизм для КГБ). Вспоминал ли С.С. слова поклонника красоты зла Жене о тайной полиции — «демонической организации, такой же отвратительной, как погребальный обряд или похоронные принадлежности, и такой же привлекательной, как королевская слава», — или просто совпал с ним, не так уж важно. Важно, что эти часовщики есть хранители настоящего (!) времени.

Ближе к финалу выясняется, что Палисандр — гермафродит. А стало быть, его сексуальные подвиги — блеф. Жуткое впечатление производит переход героя на средний род: «Я млело и блеяло, реяло и пресмыкалось. Я бредило…»

Палисандр Дальберг — это (в переводе) Дерево Деревянистое. По сути Буратино, сотворённый папой Сашей Соколовым. Папа приобщил Буратино к чтению русских мемуаров и романов, выходивших на Западе, тот же, будучи самовлюблённым графоманом, разошелся вовсю. Вследствие чего роман получился разнузданно-карнавальным, беспредельно пародийным и, увы, кое в чем пророческим (напоминаем: вышел в свет 1985-м).

Кроме трёх романов и нескольких эссе, читающей публике известен триптих С.С. — поэмы, исполненные прозостихом: «Рассуждение» (2007) и два с необычными названиями — «Газибо» (т.е. беседка на возвышении, из которой открываются дальние виды; 2009). «Филорнит» (т.е. любитель птиц; 2010).

Кто-то скажет: мало. Ну, во-первых, С.С., может быть, как раз сейчас ищет предпоследние слова для нового романа. Во-вторых, не исключено, что из пепла возникнет сгоревший где-то в Греции роман, так бывает. Но даже если ничего такого не произойдет, того, что он сделал, достаточно, чтобы занять почетное место в рядах классиков русской литературы. (Представляется, кстати, что это пока наш единственный реальный претендент на Нобеля).