Великая война: расширенная версия

Есть такой феномен: к истории Второй Мировой в версии союзников — англичан и американцев — в России недоверие большее, чем к научным трудам и документам из лагеря тогдашнего противника. Объясняется этот парадокс довольно просто — читая, например, воспоминания немца Хассо Стахова о боях под Ленинградом, мы видим ту же войну, только из противоположного окопа, а вот повествования о битве под Эль-Аламейном или отчеты с Тихоокеанского театра военных действий кажутся чем-то далеким, к нам не относящимся, да и несопоставимым по масштабу человеческой трагедии. По словам того же Бивора, на фоне вторжения в СССР события в Северной Африке могли казаться Сталину только «легкой интермедией». Для большинства русских и немцев эта война стала глубоко личной драмой, и в переживании этой драмы непримиримые враги даже странно сроднились. Даже бремя вины за системное уничтожение еврейского населения отсвечивает с нацистов, например, на украинских полицаев, вволю оттоптавшихся на «жыдах» во время оккупации, и работавших не только на территориях нынешней Украины, но и на территории польского генерал-губернаторства.

Англосаксы, когда пишут о Второй Мировой, склонны ко взгляду с птичьего полета — здесь напрашивается рифма с «битвой за Британию» летом-осенью 1940-го, которая происходила в основном при участии военно-воздушных сил. Географический разброс повествования объясняется также тем, что для Британской империи Вторая мировая была в значительной степени войной за колонии, которые она по итогам войны потеряла практически полностью. Истинно британский взгляд, таким образом, должен быть исполнен сокрушения о былом величии, чего мы в книге Энтони Бивора почти не наблюдаем. Посему можем, наверное, скинуть со счетов национальную тенденциозность и простить неизбежную скоропись и даже некоторые фактические ошибки касательно «нашей войны», не переставая, впрочем, держать в голове поправку на них.

Труд Бивора, таким образом, следует читать с горячим сердцем, но холодным носом, приготовившись к тому, что битва за Москву, где без вести пропал ваш дед, или же стремительное и катастрофическое продвижение немцев к Ленинграду осенью 41-го, которое сравняло с землей половину городка, где вы позже выросли, будут описаны как эпизоды в контексте мировой гекатомбы.

Историю Второй Мировой автор начинает не с сентября 39-го, а с лета того же года. Место действия — окрестности горы Номон-Хан на монгольской границе. Там произошел военный конфликт, который в нашей историографии известен как бои на Халхин-Голе. Столкновение дальневосточных советских войск с императорской Японией, окончившееся замечательной нашей победой, в России рассматривается скорее как эпизод, меж тем как Бивор определяет Халхин-Гол как поворотную точку, которая предопределила дальнейшее: в первую очередь, повлияла на решение японцев направить свой удар не на север, на советский Дальний Восток, а на европейские колонии в юго-восточной Азии. Логика истории здесь спорит с логикой человеческой, и так будет при чтении Бивора не раз. Помню, что мой дед, кадровый морской офицер, участник боев на Халхин-Голе и озере Хасан, а также короткой советско-японской войны 1945-го года, пользовался в семье репутацией счастливчика по сравнению с другим дедом, который хлебнул лиха в подмосковье. Он как бы участвовал в ненастоящей войне — «мчались танки, ветер подымая» Халхин-Гола, речная флотилия и красноармейцы в колониальных панамках не шли ни в какое сравнение с легкими танками и оголодавшими ополченцами в мерзлых тверских лесах на фоне общесоветской катастрофы. Тем не менее, по влиянию на судьбу страны и народа эти истории, оказывается, сопоставимы.

Также как страшные человеческие потери советского народа во Второй Мировой, которые мы, потомки, поминаем к месту и не к месту и несем как некий коллективный орден Чертополоха, не особенно имея право на подобные регалии по времени рождения, оказываются сопоставимы с человеческими потерями, — нет, не Германии, — Китая. Война на Дальнем Востоке, которой Бивор уделяет значительное и, наверное, заслуженное внимание, учитывая крайне слабое знание об этих событиях не только в России, но и в Европе, унесла по меньшей мере двадцать миллионов жизней — в основном среди коренного населения Китая и юго-восточной Азии. Японцы начали агрессию против Китая еще в начале 30-х под девизом освобождения Азии от белых, но, по свидетельствам очевидцев, которые приводит историк, зверствовали в основном в отношении своих: так, в одной из колоний японский офицер приказал казнить солдат, изнасиловавших английских медсестер, в то время как число азиатских женщин, над которыми надругались, убили или забрали в солдатские бордели, исчислялось десятками тысяч. Погибших же от голода, японских бомбежек, массовых карательных операций — на порядки больше.

Тема страданий мирного населения идет в книге параллельно теме большой истории и политики. Репутация Бивора как русофоба основывается на его высказываниях о поведении Красной Армии в ее победоносном шествии 1944−45 года по немецким территориям. Он опирается в основном на труды Василия Гроссмана и на свидетельства германского населения, где говорится о мародерстве и массовых изнасилованиях немок советскими солдатами. Против «тотального террора» Красной Армии есть неопровержимый аргумент — отсутствие массовых гражданских захоронений, подобным еврейским и славянским братским могилам в Белоруссии и на Украине, на территории Германии. Иными словами, не было системной практики насилия в армии победителей. Что касается насилия стихийного — то Бивор еще Николая Никулина не читал. А надо бы. Русских во множестве грехов можно обвинить, но только не в расхожей практике оправдания самих себя.

Наши документы подтверждают: был кошмар шествия победителей, которые уже видели сожженные деревни, еврейские братские могилы, повешенных и истыканных штыками белорусских баб и детей. Были зверства. Война вообще озверяет. Но вот я вспоминаю еще одну историю — про деда моей подруги, этнического поляка и офицера Владислава Юзефовича Л., который весной 45-го был назначен комендантом маленького городка в Верхней Силезии и прославился наведением там порядка и трибуналами против мародеров и насильников, за что, правда, вскоре был отправлен на родину. Зря Бивор о таком случае не написал. Не знает, наверное.

Как бы то ни было, главный вопрос о Второй Мировой — это не подробная карта действий сторон, не дипломатические и геополитические игры, в которых, как ясно докладывает автор, практиковались все участники в равной степени, причем генералиссимус Сталин, при всех преступлениях против собственного народа, выглядит игроком мощным и масштабным, легко переигравшим и Черчилля, и Рузвельта в вопросе послевоенного устройства Европы. Главный вопрос — о «системном насилии», которое нацисты считали неизбежным, японские милитаристы — необходимым, а иные сталинисты — допустимым. Мои убеждения — империалистические и несколько левацкие, требуют сказать, что СССР сталинского периода не попадает в этот график. Но честность латентного историка говорит: нет, приходится признать, что в ходе Великой войны мы, победители, одновременно получили отрезвляющий удар по зубам: нельзя быть немножко убийцами. Сталинский режим не дошел до практики истребления детей, но были детские дома НКВД, в которые помещали детей «врагов народа», отрезая им любые перспективы: это описывает, в частности, замечательный художник и писатель Эдуард Кочергин. Насилие, девальвация человеческой жизни — это как вирус, это распространяется. Так показала SWII.

И если благодушная и в чем-то наивная Америка того периода (Бивор показывает ее именно таковой, и нет особых оснований ему не верить), благодаря Великой войне совершила экономический рывок, то СССР совершил рывок цивилизационный и нравственный — ужасные человеческие потери, последствия которых мы действительно ощущаем до сих пор, всеобщий народный подвиг способствовали воскрешению сознания и достоинства. Недаром жутковатая сталинская империя 30-х не одномоментно, но неуклонно преображалась в последующие годы в державу науки, космоса, военной мощи — как же без этого, в державу притягательную как для развивающихся стран, так и для множества европейских интеллектуалов. Так что когда сейчас не совсем умные либеральные деятели говорят о несопоставимости цены этой Победы, договариваясь до бреда вроде того, что «неплохо бы нас тогда завоевали», то следует вспомнить СССР 1960-х с его интеллектуальной и душевной бодростью, реально работающими социальными лифтами, и чувство интернациональной общности, и да, улыбка Гагарина — все эти события есть прямой результат победы над нацизмом.