Машина времени по-немецки

Пьеса — о семейной подспудной драме хронического самогипноза. Конечно, не только семейным самообманом актуален спектакль. Драматург размышляет о послевоенном самообмане Германии, вот в чём дело. Вопрос ставится универсальный — что делать человеку с памятью о событиях невыносимых.

Автор пьесы далёк от уверенности, что послевоенная денацификация Германии привела к какому-то положительному изменению в семейной, личной жизни немцев. Нет, нацизм отвратен и прочее и прочее, десятки миллионов погибли — мы не об этом. Автор пьесы смотрит на внутренние проблемы семьи в связи с искажением семейной истории. Это самое интересное в спектакле — следить за репликами персонажей и вдруг убедиться в несводимости жизни общества к семейному бытованию и наоборот, увидеть полнейшую оторванность государственных идей от жизни семьи. Спектакль начался со шкафов, предстающих у режиссёра и художника-сценографа Филиппа Григорьяна метафорой забытья, счастья, скелетов, захлопнувшегося времени.

На пяти почти одинаковых, спектрально освещённых комодах попеременно зажигались цифры — 1935, 1945, 1953, 1978, 1993. Началось всё с музыки Pink Floyd, с кадров фильма Паркера «Стена» по телевизору, встроенному в шкаф 1993. Символ понятен, соединённая Германия празднует невероятный праздник разрушения стены, о чём Алан Паркер провидчески возвестил за десять лет до того. Там много чего было, в этом гениальном фильме, но самая нетривиальная мысль «Стены» — о мести детей за подделку памяти о погибших отцах. Дети мстят миру, гитарист из поколения послевоенных хипстеров становится новым фюрером с бритыми бровями. Это символ, но в 1968 году студенты громили улицы столиц Европы, наступило тотальное разочарование детей в идеях дедов. Окончательно погибла «викторианская» цивилизация, ещё как-то тлевшая между мировыми войнами. Но мы отвлеклись.

Внучка Ханна (Анастасия Пронина) в гольфах, короткой школьной юбке и чёрных ботинках вышагивает по зелёной траве. Бабушка Вита (Анна Галинова) сидит под столом и периодически слабоумно повизгивает. Дочка, она же мама Хайдрун (Ольга Баландина) — обычная немецкая фрау. И в самом тёмном углу тихо сидит дедушка Вольфганг (Кирилл Вытоптов), молодой гауптштурмфюрер. Он сидит у шкафа 1945, за служебным столом, на котором стоит лампа, печатная машинка и что-то отвратительно плавает в банке с формалином. Эта банка живо напоминает о нацистских секретных опытах над людьми. Впрочем, дедушка водевилен, с чучелом сапсана картинно бегает по сцене.

Надо сказать, что постановки Филиппа Григорьяна — визионерские абсурдистские водевили, совершенно уникальное сочетание стилей. В этот раз фиолетовый, синий и красный напомнили о Бобе Уилсоне и погрузили в инфразвук тайн памяти. Совместить инфернальную, искажённую, окаменевшую область общественной памяти и водевиль — сложная задачка. Поэтому наблюдается излишняя лёгкость — в манере игры Кирилла Вытоптова, в превращениях мамы Хайдрун, в общей атмосфере приятной световой феерии. А вот безупречные костюмы Гали Солодовниковой выглядели удивительно функционально, на все времена. Хит — платье бабушки Виты, при изменении походки и жестов становящееся платьем молодой немки. Такое платье стало бы лидером продаж, мировым трендом, лучшей покупкой для людей, не желающих расставаться с любимой одеждой.

Главное шоу этого спектакля — перемешивание разных времён жизни одной семьи. Сделать это очень трудно, потому что требует от актёров мгновенного переключения. Наибольшая нагрузка легла на Анну Галинову, бабушку Виту. На ней, собственно, и держится весь аттракцион удивительных превращений. Она издаёт старческий слабоумный писк в 1993 году, когда вернулась в свой дом, отобранный в 1953-м, а в следующее мгновение надевает немецкий чепец, модный в 1935-м году, перестаёт дрожать пальцами рук, выпрямляется, превращается в целеустремлённую белокурую молодую фрау. Бабушка владеет искусством калачакры.

Через минуту, после диалога у шкафа 1935 с утончённой еврейской соседкой Кисой, она превращается в растерянную немку образца 1953 года, бегущую с семьёй на Запад. Затем — в деловитую фрау 1978-го года, приехавшую на разведку, осмотр своего дома в ГДР. Цель фрау у шкафа 1935 — сторговать подешевле, с помощью мужа, соседский добротный еврейский дом с садом. Соседка, пианистка Киса — прекрасная, тонкая работа высокой грациозной Марьяны Кирсановой. Даже персонаж Ксении Орловой, гэдээровская сирота Стефани, стилизованная под студентку из Барнаула, вынуждена периодически выпадать из бездомного 1993-го в счастливый 1978-й. Это, конечно, некоторый перебор.

В чём смысл превращений? Это картины памяти, которые невозможно исказить, зато можно прикрыть, завесить, задрапировать, приукрасить — на какое-то время. Проблема в том, что нельзя жить с памятью о нацистском дедушке в раскаивающейся стране, интенсивно денацифицируемой победителями: американцами, французами, англичанами и прочими бельгийцами — с одной стороны стены, русскими — с другой стороны. Мы сейчас не говорим о тотальном цинизме американцев, вывезших в свои секретные институты две трети научного эсэсовского потенциала. Важно, что сами послевоенные немцы трепетно отнеслись к своему заражению, одержанию идеями третьего рейха. Поэтому истинные события были забыты, память подделана. А что-то в людях продолжает неискажённо помнить. Совесть, что ли.

Так вот, семья дедушки Вольфанга вынуждена была забыть о совершенно безобидном дедушке-ветеринаре, ухаживающем за лошадьми Абвера, чтобы силами бабушки Виты придумать миф о спасителе еврейской семьи. Мол, дал дедушка денег соседским евреям на переезд в Америку с двумя чемоданами. За это, якобы, в деда кинули камнем, и камень зарыт в саду для памяти о героическом спасителе одной еврейской семьи. Что-то это смутно напоминает.

Например. Служил дедушка вертухаем на Колыме, мучил и расстреливал невинных советских партийцев-интеллигентов, рабочих и крестьян, а теперь он заслуженный работник органов, награждённый медалями и орденами, с персональной пенсией союзного значения. При Хрущёве, говорят, даже фамилии меняли выжившие члены расстрельных троек и особых совещаний НКВД. А внуки гордо показывали соседским пацанам ордена деда-ветерана. Прикрывал тыл на секретной работе — рассказывали внучкам дочери колымских героев.

Помним — были тексты Солженицына, покаяние творца супербомбы Сахарова, громкий фильм Абуладзе «Покаяние», где сын из могилы выбрасывает отца, похожего на Берию. Но «мощи» Ленина возлегают в культовом зиккурате до сих пор. И каждые десять лет символический отец народов выныривает из якобы разоблачённого сталинизма и начинает, так сказать, учительствовать. Это давно стало банальностью — мысль об отсутствии осознания кровавой истории, об отсутствии покаяния и символического выкапывания вождя Кобы из могилы общественной памяти.

А ведь общественное забытьё складывается из забытья личного. Главная причина забытья — чувство вины, прав Захар Прилепин. Парадоксальна истинная память — пройти по лезвию бритвы, то есть вспомнить всё отстранённо, свидетельски, без вины, но с муками совести. Без власти «вспомнить всё» нет покаяния. В спектакле осязаема другая власть — неумолимая привычка изменять свою и семейную память под давлением общества, под давлением необходимости жить спокойно и счастливо, как в сказке. Террор мечты о счастье извращает всё.

Пьеса Мариуса фон Майенбурга о подлости общественного быта, заставляющего бюргеров делать смехотворные попытки изменить судьбу путём подделки и подтасовки своей памяти. Может, драматург не согласился бы с такой трактовкой, но мы видим именно это. Когда такое происходит массово, становится совсем не смешно. Парадокс в том, что не важно, в какую сторону подтасовывается память. В СССР чествовали ветеранов НКВД, в ГДР и ФРГ забывали об участии дедов в ордене СС. В нынешней Эстонии, Латвии, Галиции опять гордятся орденами СС, в нынешней РФ опять гордятся Сталиным.

Внучка Ханна хочет найти в Америке спасённую дедушкой еврейскую семью, но находит выкопанную бабушкой Витой железную свастику, партийный знак принадлежности. А соседку Кису кто-то сдал, их забрало гестапо вместе с двумя чемоданами. Вспомнить, что донос на милую подругу Кису они написали с дедушкой, дабы забрать дом даром, сил у бабушки не хватает. Это воспоминание достаётся зрителю, под сладкую музыку Vangelis. Финальная громовая кода композитора Валерия Васюкова сотрясает зрительские кости. Говорят, в момент смерти вся жизнь вспомнится без искажений и с огромной силой. Но зачем ждать финала? Зритель, свидетель самого себя, может вспомнить всё — вот призыв радужного спектакля «Камень».