СССР в кармане

Путь его куда? В неумолканье.

С камнем путь, и вместе нам идти.

Пауль Целан

Казалось, давно уж следом за классиком можно снять декалькомани, в который раз повторив, что нынче в почете и на слуху разнообразнейшие энциклопедии советского и постсоветского бытия, в которых забродившее прошлое мешается с шипучей пеной новомодных стилей. Как бы там ни было, но путеводители по новейшей истории, исполненные на птичьем языке высокой поэзии, — явление не редкое, но исчезающее. Поскольку более актуальна синхронность с жаргоном эпохи, а не экзотическая «хроника ливерной колбасы», как в сборнике стихов харьковского художника Владимира Старикова, где жизнь проживается по «картам контурным в плацкартном».

Кстати, название его книжки «Vade mecum» так и переводится — «карманная справочная книга, путеводитель». А ехать автору-художнику, всуе поминающему то Шкловского, то Тициана, а то и вовсе Григория Антоновича Бондаренко, и впрямь есть откуда и куда, ведь «чтобы выехав из города N в среду / к месту прибыть в понедельник / вот какая большая была страна». Короче говоря, «теперь таких не делают коробочек, / которую оставили на память / и положили мамин образок». И пускай рефлексиям автора о том, кто все мы есть на пути, несть числа, но «мысль убога — просто жизнь», и главное в этом карманном разговорнике — жажда жизни, как у Микеланджело, «ведь мир прекрасен как сорока / черно-бел криклив и жаден». Так и хочется воскликнуть вслед за Мандельштамом, дескать, «мой щегол, я голову закину», не так ли? Наверное, не так, поскольку ни лап, ни ушей в этой полифонии коллективного культурного тела, и уже не знаешь за кем (или за чем) тут бежать, словно в лабаз книжных знаний: «а ты за чем уходишь / за красным шариком над Лопанью-рекою / электробритвой „Харьков“ бреешь щеки».

Словом, как говорится, уникальный синтез классической формы и нового содержания, когда нужно сообщить о непосредственной связи с барачной поэзией и Лианозовской школой Евгения Кропивницкого (а также его учеников Игоря Холина и Генриха Сапгира). Кто такой Кропивницкий, надеюсь, помните? Коробейник эпохи, поэт-тряпичник и влюбчивый лирик, посадивший голос еще во времена НЭП, и в 1970-х писавший примерно так:

«Нет, не смог я выбросить рубашку, которую подарила мне лет десять назад Оличка.

Это было свыше моих сил.

Я выстирал эту рубашку — и она, совершенно целая, приобрела после стирки превосходный вид.

Я никогда, за всю жизнь, не покупал себе рубашку — я не знаю, как это делается. В детстве, в отрочестве и юности у меня были рубашки — их давала мне мамочка. А потом мне дарила их Оличка. И вот эта серая рубашка, которую я выстирал и выгладил — это Оличка подарила.

Есть у меня рубашка, подаренная Валей, подаренная Галей, подаренная Катенькой, подаренная Еленой".

Рубашек у автора «Vade mecum», может быть, и не так много, но поэтических предтеч, учителей и просто попутчиков точно хватает. Во-первых, заметно неловкое, но настойчивое приближение к иронической поэзии времен «Московского времени». «Почему сегодня скачет / дрыгает ногой сегодня / потому оно живое / прошлое оно спокойней / отдыхает по соседству / дверь откроем нараспашку / а уж если кто войдет увидим / завтра или в понедельник». Чем не «Льнул картофельным медведем…» Инны Искренко? Для формата Льва Лосева учености маловато, хотя Дельвиг и даже Ролан Барт проскальзывают. «Ты кто? / Я — твоя совесть, пиво „Зиберт“, таракан. / Пруссак? / Нет, тот, кого боялся Петр — / Иосиф Сталин, / Описанный Чуковским в детской сказке». Разве не Лев Лосев? Хотя бы вот этот: «Вы русский? Нет, я вирус СПИДа, / как чашка жизнь моя разбита, / я пьянь на выходных ролях, / я просто вырос в тех краях». Ну и местная харьковская классика, конечно, в лице Бориса Слуцкого. У которого «Лошади умеют плавать, / Но — не хорошо. Недалеко». И, соответственно, у Старикова: «Попугаи не самые летательные птицы. / Бросишь одного в небо и сразу же нужно идти подбирать».

Общее впечатление таково, как если бы взять всю упомянутую барачную поэзию 60-х с Кропивницким во главе, да помножить на раннего Слуцкого с поздним Глазковым. Да еще Хлебникова немного, абсурдной поэзией разбавленного. Рецепт прост: «А что слышал / запиши / в эту синюю тетрадь / если можешь / без ошибок / постарайся записать». Таким образом, стиль письма у Старикова сознательно варьируется от прямого высказывания до ироничной игры, граничащей с заумью и редким, но метким переводом на украинский. Например, таким: «(Я) ЮЮ ЕЯ / (Я) ЕЯ ЮЮ» и «перевод»: «(Я) ОАЮ ЕЕ». То есть, «я кохаю тебе» в гласном согласии, понимаете?

Можно, конечно, упомянуть еще о транслогизме как основополагающем методе в поэтике автора, но это уже будет лишнее. «Сказал бы умное так не получится / ведь не всегда топорщится удода хохолок», — сетует он, ведь сеансы разоблачения, как говорится, не вынимая метафоры изо рта, не для поэзии устраиваются. Тем более — авторской, словно песни советских бардов. Впрочем, поэзия Старикова даже не постсоветская уже, она все еще цеховая, социально ангажированная, то есть, а не исключительно от сохи, с узнаваемыми малороссийскими корнями. Разве что топонимы порой выдают — река Донец, село Бабаи, харьковский район Ивановка — а так налицо всеобщая культурность высокого дилетантизма, одинаково восхищенного и Вермеером, и скифскими бабами на кургане. Хотя, курганов здесь немного, баб, кажется, вовсе нет, и преобладают урбанистические мотивы. Этакая книжная поэзия художника — а художники знаете какие интересующиеся люди! — в которой много птиц в природе и птиц в неволе, выдающих сельское происхождение автора, и вообще немало географии, а также рычащий Китай повсюду. Что делать, если в упомянутом «книжном» жанре поют о том, что видят все сплошь преподаватели художественных училищ и прочая техническая интеллигенция. Взвоешь тут на зорьке в хрущобе сизым верлибром!