Не верьте хромой собаке

…Неудобно начинать обзор с подобного заявления, но в духе фильма «Изображая жертву» («русское кино сегодня в ж… е») осторожно заметим, что с литературой нынче чуточку получше. Не пристало, конечно, в самом начале обзора бормотать цеховые обиды, ведь «нон-фикшн» — это все-таки не «фикция», как говаривал герой-логопед в советской киноклассике, а вполне внятная «дикция» транслируемого рынком формата литературы. То есть, очень даже коммерческое явление. И если уж его авторам недосуг или неудобно идентифицировать жанровую характеристику своего детища-продукта, за них это сделают издатели. Но сделают, извините, соответственно с запросами рынка, а не сообразно табели о теоретико-литературных рангах. Так, например, уж и не сказать к какому литературному ведомству принадлежащее очередное новейшее детище Пелевина (социалка? художка?) рекламируется, как правило, нескромно и безо всякого вкуса — как «очень толстый роман». А уж в случае более близкого нашей теме «Дневника» Витольда Гомбровича, как более тонко удивляется нынче «новомирская» рубрика «Non-fiction с Дмитрием Бавильским», издатели и вовсе «название на обложке дали шрифтом, раза в три превышающим имя автора: жанр важнее».

Жизнь героев

Итак, спрос, как видим, не в три, а во многие разы превышает предложение. И желающих читать бесфабульные тексты — то ли известных авторов вроде Ильи Стогова, вновь открывшим сей жанр в середине девяностых, и Дмитрия Быкова, тогда же продолжившего традицию в личном «блуде труда», а то и Эдуарда Лимонова, «закрывшего тему» в нулевых и пишущего «романную» публицистику «из себя».

Кстати, что такое этот самый «нон-фикшн», то бишь «невыдуманная» проза уточнять, наверное, не стоит. Дневники и письма, эссе и мемуары и прочая историко-документальная проза вроде биографий, написанных на основе документальных свидетельств. «Наивно? Супер?» — перефразируя одного некогда модного автора, поинтересуемся мы. Кстати, автор экспериментальной энциклопедии «Литература нон-фикшн / non-fiction» Елена Местергази считает данный жанр «наивным письмом», и поэтому стоит удивляться уже нашей наивности, поскольку «находящаяся ныне на пике популярности литература с главенствующим документальным началом» и есть этот самый нон-фикшн, и баста.

И все-таки вопросы остались. Например, не только о «находящемся на пике», а просто о внятном нон-фикшн в ближайшем рассмотрении. Много ли его в переводах, и почему так мало российских авторов издается в этом жанре? Спрашивают — отвечаем. В переводах этого добра хватает, каждый норовит ухватиться за биографию в лучшем случае близкого знакомого, оказавшегося вдруг знаменитым (а до этого бывшего просто близким), и тогда выходит либо беллетризованная биография и вольный пересказ произведений героя вроде романа «Лимонов» Эммануэля Каррера, либо вовсе «Жизнь Пазолини», написанная другом одиозного кинорежиссера Энцо Сичилиано.

С российской версией нон-фикшн и сложнее, и проще. С одной стороны, как утверждают на одном популярном сайте в разделе «Справочник писателя», «подавляющее большинство книг, выпускаемых в России, — это нон-фикшн». Когда читатель придет в себя от категоричности подобного заявления, голос автора окрепнет, как у учительницы немецкого языка в рассказе Довлатова, и далее мы узнаем, что «нон-фикшн для взрослых бывает следующих видов…».

Быль на конюшне

Как бы там ни было, но вот в частности книга Георгия Дерлугьяна «Как устроен этот мир» не так давно попала в видовой список бестселлеров в категории non-fiction московского магазина «Фаланстер». И хоть критик Станислав Львовский на Colta.ru полагал, что «тут и у самого наивного читателя возникают некоторые подозрения на предмет методологии и того, насколько фокусы в этом роде имеют отношение к науке», но уже поздновато метаться, ибо книге популярной — быть. Нет, издатель Валерий Анашвили, конечно, указывал автору рецензии на то, что «очень рискованно писать такие агитки, не разбираясь в сущности и особенностях той дисциплины, к которой принадлежит рецензируемая книга», но тому, по-видимому, согласиться все-таки категориальный аппарат мешает. Мол, все это собранье пестрых глав, то есть, журнальных статей, как у Бориса Гройса в «Политике поэтики», а не полновесный роман в письмах, как о Борисе Поплавском, если помните. Автор упомянутого документа эпохи ведь тоже не романист, а демограф и социолог, основатель Центра демографии и экологии человека Российской академии наук, а также хранитель памяти о дворянской семье Татищевых — русских парижан-эмигрантов, архив которых оказался в его руках. Избежав «беллетристического» соблазна, Анатолий Вишневский попросту составил свой роман-коллаж «Перехваченные письма» из «семейных» текстов Поплавского. Чем они хуже журнальных статей Георгия Дерлугьяна в книжке с говорящим названием «Как устроен этот мир»?

Кстати, об устройстве механизма памяти, если кто забыл. В пестром мире нон-фикшн тенденции уже не нащупываются вслепую, и дуэли, как у Людоедки Эллочки, соревновавшейся, как известно, с дочерью американского миллиардера Вандербильда (о чем та, естественно, даже не подозревала), давно отменены. Мысли носятся в воздухе, и вот уже две замечательные книги об искусстве числятся в списках безусловных бестселлеров в категории нон-фикшн. С одной из них более-менее ясно, поскольку она, опять-таки, зарубежного производства, а там нон-фикшн пишут на довольно разнообразные темы. То есть, жанровое несоответствие даже приветствуется, и Джонатан Литтелл, будучи все-таки литератором, а не искусствоведом, после недавно изданных одиозных «Благоволительниц» и не менее радикальной книги «Чечня. Год третий» взялся в своем «Триптихе» о Фрэнсисе Бэконе за самого многозначного живописца ХХ века. Причем, автора интересует не биографическая канва его героя, как в случае с «Лимоновым» и «Жизнью Пазолини» (хотя Бэкон, выгнанный из дому отцом, после того, как тот застал будущего художника облаченным в женское белье в компании конюхов, был не менее одиозен), а непосредственно сами картины и их иконография. Причем мыслит автор, словно его подопечный, тоже в жанре триптиха. Первая часть описывает встречи Лителла с куратором мадридского музея Прадо, которая дружила с художником. Вторая посвящена анализу телесности, ведь на загадочных композициях его инфернальных полотен основной акцент ставился на первично-биологическом факторе человека, а изображения представляли собой зловещие переплетения смещенных частей тела, как правило, мужского пола. Ну, а в третьей части речь о смерти живописи после возникновения фотографии, а также о том, в каких жанрово-стилистических категориях определить подлинность образа. В жизни, на кресте, или, в конце концов, на конюшне.

Ночь в музее

А вот уже о жизни в музее — это у отечественного автора, Александра Боровского, написавшего «Историю искусства для собак». Задумка нескучного путешествия в мир искусства в столь неожиданном формате, в принципе, проста. Ведь в современной культуре без ста грамм и книжек Деррида не разобраться, а с помощью этой забавной книжки — легко. Раньше ведь как чирикали между собой специалисты-кураторы? Правильно, на птичьем языке постмодернистской рефлексии, который без специального образования понять было невозможно. А в «Истории искусства для собак» речь ведется уже не на псевдонаучном волапюке, а на чистом собачьем языке, то бишь от имени двух милых хвостатых особей — придворной таксы аравийских шейхов по имени Табакерк Двадцать Седьмой, сбежавшей от хозяев, и искусствоведа-самоучки Рыжего, дворняги, прибившейся к Русскому музею в Санкт-Петербурге. Разгуливают они по ночному хранилищу, покуда полиция Санкт-Петербурга разыскивает заморскую гостью, да и ведут себе разговоры об искусстве.

А посему не верьте (словно хромой собаке и слезам женщины) слухам о том, что мало российских авторов издается во всенародном жанре нон-фикшн. Во-первых, он не всегда легок и завлекателен, и строгие серьезности вроде «Странной не-смерти неолиберализма» Колина Крауча, «Последнего витка прогресса» Александра Секацкого и «Безымянных сообществ» Елены Петровской не всегда компенсируются биографической вольницей типа «Реализма судьбы» Александра Путова, «Тотальной «Войны» Алека Эпштейна и «Ключей счастья» Елены Толстой о том же Алексее Толстом и литературном Петербурге.

Ну, а во-вторых, в веселой шипучке термина «нон-фикшн», словно в пене дней, тонут и неудавшиеся и переформатированные романы (не пропадать же добру) и неправленые конкурсные рукописи на различные наши нацбесты, и даже книжная ярмарка, как известно, с таким названием имеется. Скоро им будет обозначена вся поднебесная литература, стремящаяся к невыдуманным историям то ли из себя, то ли из прочитанных романов детства и юности. «Это быль? — переспросит нас, словно в рассказе Довлатова, удивленный читатель. — Какая там быль, — немного подкорректируем мы ответ. — Это правда!» Словом, написанному верить.

Фото: РИА Новости/Алексей Куденко