Московская вселенная Юрия Полякова

Сказать, что Юрий Поляков писатель московский, — это значит высказать всё и при этом многое утаить. И дело здесь вовсе не в месте рождения, не в месте действия его жизни и произведений, а в том особом ощущении русской действительности, которое испытываешь от его творчества. Это ощущение настояно на запахе городской пыли, на пропитанной еле различимыми шорохами ночной московской тишине, на знаменитой московской рефлексии, являющейся предтечей как человеческого угасания, так и невиданных духовных взлётов.

Выражать свою мысль красиво, точно, без обиняков — свойство Полякова-писателя и Полякова − общественного деятеля. Быть явной, грандиозной, масштабной столицей, субстанцией прямого действия — основная характеристика нашего города. Равно как для творчества и убеждений Полякова характерна многоракурсность, честная игра с потаёнными смыслами, а Москва вся пронизана сокровенными поворотами улиц, оазисами дворов, разнообразием точек, с которых она открывается алчущим взглядам. Поляков сосуществует с городом в своих текстах с хоть и драматичной, но органичностью, и столица платит ему за это благосклонностью.

О городской и деревенской литературе написано немало. Литературоведение минувшего века, словно устав от прошлых хитросплетений противостояния западников и славянофилов, провело новую черту размежевания, оставив по одну сторону «деревенщиков», а на другой половине поместив «урбанистов». Так, вероятно, было проще справиться с многообразием соков, питавших литераторов, разлить их по разным баночкам, баночки надписать и избавиться от страхов перед необъяснимым. Почти автоматически первым приписывались «почвеннические» взгляды, а вторых густо мазали краской космополитического либерализма. Тех, кто не соответствовал, обрекали на существование во втором ряду или, попросту говоря, не замечали.

Начало творческого пути Полякова совпало с окончательным размежеванием советских литераторов. Две главных литературных группировки, «почвенников» и «либералов», оформились и отошли друг от друга на почтительное расстояние. Полагаю, что Полякова, как писателя, нацеленного на эстетическое, а не на идеологическое восприятие мира, не могло это не удручать. Да, принадлежность к клану всегда гарантировала легитимность литературной биографии вне зависимости от способностей и достижений, но людей одарённых она отягощала искусственными установками, а порой просто душила. Поляков выбрал одиночество, причём не одиночество ухода и самоизоляции, а то независимое творческое состояние, когда всё, что окружает тебя, приобретает центростремительные тенденции, но не поглощает. Его выбор — поиск своей тропы во всём, тропы не сиюминутной дерзости, а длительных неутомимых исканий. Отсюда и город у него свой, неспешно угаданный, найденный, как сокровище, по-особому организованный, рассматриваемый и оцениваемый умными глазами автора и отражающийся в пытливых очах его героев.

Что вообще такое писатель-урбанист? Есть ли это естественная категория для авторов-горожан, стремящихся писать о том, что они могут наблюдать воочию? Чего в этом больше: убеждённости в правильности координат или боязни провалиться, описывая то, о чём знаешь лишь понаслышке? Сам Юрий Поляков отмечает, что по рождению он москвич и для него намного естественней помещать своих героев в московские обстоятельства, нежели в какие-либо иные. Конечно, с авторской точкой зрения не поспоришь, но я осмелюсь предположить, что в этом поляковском высказывании только малюсенькая верхняя часть его личного московского айсберга. Сравнение с айсбергом не случайно. Москва — холодный город. Не промозглый, как иные города русского северо-запада, а именно холодный. В этом холоде — его гордость, его воспитание, его порода, его нежелание открывать сразу своё неоспоримое очарование. И прежде чем найти ему место среди слов, создать из лексических конструкций ему достойную оправу, надобно его растопить и расположить его к себе.

Это касается не только проникновения города в текст, но и в жизнь каждого москвича — потенциального литературного героя. Ведь, как только взрослеющий городской подросток или же приехавший покорять первопрестольную, юнец погружаются в московские уличные водовороты и омуты, столица начинает болезненно царапаться в их души и тела, пока не разроет себе то место, на которое рассчитывала. А там уже — приживётся или не приживётся, состоится ли резонанс или выйдет болезненный визг, любовь получится или ненависть! Всяко бывает… В огромной, многоплановой, многонаселённой чувствами и персонажами московской стране прозы Юрия Полякова описание и анализ этого увлекательного внутреннего священнодейства − как раз то, с чего стоит начать по ней увлекательную экскурсию.

Стоит сказать, что проза Юрия Полякова совершенно по-новому показывает нам москвича. Ни для кого не секрет, что «москвич» и в словесном, и в культурологическом обиходе давно уже нечто большее, нежели просто житель столицы. Отношение к москвичам острое и подчас совершенно противоположное. Одно дело, когда житель столицы начинает служить срочную службу где-нибудь в глухой российской глубинке, а другое — когда его расположения с придыханием ищут провинциалки с целью стать супругой обладателя вожделенной столичной прописки.

Для Полякова москвич — это родной человек, современник, земляк, человек общей с ним доли. Я полагаю, что Юрий Поляков оправдал коренного москвича, развеял устойчивый в стране миф о надменности и некой хамоватости жителей столицы. Образы москвичей у писателей одного с Поляковым поколения, придерживающихся либерально-постмодернистских взглядов, чаще всего получались искусственными. В них не было ничего узнаваемо московского, скорее общеинтеллигентское или же общелиберальное. Поляков придал своим московским героям черты той беззащитности, которые отличают человека внутреннего от любителя внешних эффектов, всегда замешанных на духовном вакууме. Его герои остаются обманутыми чаще, чем обманывают сами. Они обманываются не из губительного простодушия, а из-за невозможности изжить из своих характеров старомосковскую черту: верить людям до последнего, поскольку неверие унижает самого себя. Кто-то скажет: не все москвичи такие. Конечно, не все… Из стольких-то миллионов! Но Полякова интересуют как раз такие, добрые и хорошие люди. Его городская вселенная строится на них, и на их фоне остальные её обитатели видны с фотографической чёткостью во всей гамме своих добродетелей и пороков.

Москва Полякова — это город, где живут люди, построившие свою судьбу на том, чтобы никому сознательно не делать зла. Своим фактом рождения в первопрестольной они отвечают за этот город, за его настроение и за его микроклимат, за то, чтобы зло в нём не восторжествовало. Таков Башмаков из «Замыслил я побег…», таков Свирельников из «Грибного царя», таков Кокотов из «Гипсового трубача», таков герой «Козлёнка в молоке». Им, может быть, чуть-чуть недостаёт пресловутой пассионарности, но она искупается их «старомодностью» и их позитивной чувствительностью. Москвич Полякова с детства потрясён величием своего города и охвачен желанием жить с ним в гармонии, поскольку он вечен, а рядом с вечностью надо выглядеть соответствующе. При этом Москва для него не что-то изолированное, с ней никак не сочетается новое словечко «мегаполис». Она многолика, в ней всё: и уют, и необъятность одновременно. Она − концентрированный образ страны. Через Москву герои Полякова постигают Родину, они не противопоставляют столицу глубинке, а, наоборот, умиляются их несходству как разности чего-то внутренне одного и того же.

Москва в произведениях Юрия Полякова — город хоть и величественно неторопливый, но проживающий насыщенную, полную изменений, иногда и фатальных, безмерную во временной перспективе жизнь. Писатель очень остро чувствует: архитектурно-ментальная одиссея его города находится в постоянном внутреннем конфликте из-за того, что его пытаются изменить, нарушить что-то в нём, а он с переменным успехом сопротивляется, оставаясь при этом прекрасным независимо от новых отметин на своём измученном теле.

Москва для Полякова прекрасна, как женщина. И в том нет ничего вечно бабьего, того, что иные культурологи любят приписывать отечественному миросозерцанию. Нет и прямого обожествления. Для творческого метода писателя характерна многослойная прозрачность. Его тексты никогда не выглядят утяжелёнными, перегруженными смыслами и подтекстами, но в то же время самих этих смыслов и подтекстов достаточно много. Просто выстроены они в строгом соответствии, в гармонии и не мешают, не путают читателя, а создают должные объём и глубину. Так и отношение Полякова к Москве как к женщине включает себя весь чувственный спектр отношения мужчины к противоположному началу.

Есть в прозе Полякова страстная наблюдательность к сокровенным городским обычаям, очень похожая на то, как тщательно, с замиранием сердца изучает мужчина привычки объекта своего вожделения.

Иногда, читая городские страницы Полякова, почти реально слизываешь с губ вкус горького разочарования от перемен, которые произошли за время разлуки, отъезда. Почти такое, какое испытывает мужчина, встречаясь с бывшей любимой после многих лет, мучительно узнавая и не узнавая её.

Конечно же, все обращения автора к городу не оторваны от содержания, они всегда интегрированы в сюжет и поэтому не выглядят вычурно — каждое место, каждая уличная сцена происходит там, где нужно и когда нужно.

Особо мне хочется выделить мотив ухода в московском тематическом калейдоскопе Юрия Полякова. Уход как ментальный выход изучается писателем со всех сторон. И как уход, переходящий в бегство, и как уход, обречённый на возвращение. В этом ракурсе уход человека из города для Полякова — не просто передвижение персонажа, это всегда акция, наделённая не только прямой, но и косвенной фабульной функцией. И столице в этом процессе отводится далеко не статистическая роль. Она у Полякова столь очеловечена, что мотивирована как живое существо. И не прощает, когда её малодушно покидают, видя в этом предательство, но всячески поощряет уход за добычей, за славой, принимая роль смиренно ждущей и готовящейся к торжественной встрече. Отъезд героя из Москвы или же приезд его в Москву неизменно связаны с изменениями в его судьбе. Так, вне Москвы застаёт Шумилина из «ЧП районного масштаба» новость о происшествии в райкоме, не в Москве герой «Апофегея» Чистяков добивается взаимности от возлюбленной, ещё не подозревая, какой трагический изгиб внесёт в его жизнь это обстоятельство. А Башмаков из «Замыслил я побег…», бегущий весь роман, как выясняется, от себя самого, в финале попадает в своё московское детство. Финал этого романа — одно из самых сильных впечатлений в моей читательской карьере:

Не плачь, шкет!

Голос был мужской, тяжёлый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером в башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, словно газетные страницы, брошенные в лесную чащу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.

− Не плачь! Видишь, я без ног, а не плачу!

− Я боюсь!

− Не бойся. Я тебя схороню!

− Но я не хочу прятаться. Я эскейпер…

− Да какой ты, к едреням, эскейпер! Тележку-то мою зачем разломал? Ну ладно, я тебя простил. Прыгай! − Витенька подставил бугристую ладонь с мозолями, похожими на вросшие в почву сердоликовые валуны.

− А куда ты меня спрячешь?

− А вот куда…

Витенька быстро сжал пальцы, словно поймал пролетавшего мимо невидимого ангела, и поднёс кулак к уху. На тыльной стороне ладони Башмаков увидел огромную синюю наколку: «ТРУД».

− Прыгай, не бойся! Все равно ты никуда не убежишь, а я спрячу. Тебе у меня здесь хорошо будет, как у мамки. Никто не найдёт…

Спешно оставивший Москву герой «Козлёнка в молоке» наказан за бегство тем, что город злобно меняет обличье, словно мстя ему за то, что он его бросил, и только когда вернувшийся беглец проходит череду испытаний, город возвращает ему его любовь и себя.

Описание города у Полякова проникнуто подлинной поэзий. Эта поэзия не в красивости, а в точности и лаконичности слов, в безошибочности угаданной атмосферы. Вот фрагмент того же «Козлёнка в молоке»:

На улице я зажмурился от солнца и вдохнул неизъяснимый воздух раннего московского лета, настоянный на свежей тополиной листве, выхлопных газах и сырых подвальных сквозняках. Так бывало в детстве, когда после долгого гриппа в первый раз выходишь из дому, чтобы отправиться в поликлинику. А друзья за время твоей болезни даже немного подросли…

Лирический тон здесь не в размягчённости, а в узнаваемости городского воздуха, запаха, вкуса. Повесть «Работа над ошибками» буквально пропитана Москвой, её атмосферой. По этой повести можно изучать Москву тех лет, ту Москву, которая уже никогда не вернётся. Москва во времени, в неизбежных изменениях проанализирована Поляковым досконально. Что называется, и по диагонали, и по вертикали. Москва его ранних повестей элегична, спокойна, патриархальна, затем город изменяется, ощеривается, обрастает новыми подробностями, чаще неприглядными. Но вся его мимикрия — это лишь внешнее, писатель проносит через все книги веру — столицу империи невозможно погубить, она — вечный город, и в последнем по времени написания романе «Гипсовый трубач» мы чувствуем, как сам автор постепенно примиряется с изменённым обликом первопрестольной, наблюдая его не как данность, а как шаг, ступень в бесконечном движении.

Для меня важным является то, как Поляков показывает Москву советских лет. Современные писатели за идеологизированностью и ангажированностью, а порой просто за скудостью художественного окоёма вырывают из тех лет картину очередей в продовольственные магазины, унылого обихода, всеобщей апатии. Поляков находит для Москвы 70−80-х годов иные тона, он чувствует вживлённые в город коды эпохи, ощущает его скрытую силу и невозмутимую готовность к романтическому подвигу. Всё тревожное и негативное, что происходит в городе его юности, есть следствие не органического зла, а скорее наивных заблуждений и духовной торопливости. Москва у Полякова не навязывает свою византийскую эклектику, а предлагает сжиться с ней читателю, преодолеть скепсис по отношению к ней, а все её градостроительные и политические выверты воспринимать как капризы близкого человека. На этой основе вырастает идея Москвы как имперской культурной столицы. Она не в давящем и всепоглощающем величии, а в первичности вязи её топографии и узорчатой красоте мягкого доминирования, в притягательности ландшафтов, пейзажей и завораживающей поэтичности. Я возьму на себя смелость в завершение данной статьи предложить читателю поразмышлять над природой стиля прозы Юрия Полякова. Его стиль — это зеркало гуманитарных установок москвича, стремящегося к постоянному развитию. К развитию, основанному не на толчках и прорывах, а на накоплении эстетического капитала и вложении его в нечто формально замкнутое, в рамки художественной формы. Ещё отмечаемая Есениным «московская вязь» («я люблю этот город вязевый») словно с московской карты перенеслась на страницы книг Полякова, и по этой вязи можно бродить хоть с закрытыми глазами. Никогда не заблудишься…

Почему? Да потому что литературная интуиция тогда хороша, когда развивает интуицию у читателя. А те, кто живёт в Москве, скоро понимают: без интуиции, без предвидения этот город не понять и не сродниться с ним по-настоящему. В том, чтобы стать москвичом не по факту, а по общей с городом кровеносной системе, лучшего помощника, чем Юрий Поляков, не сыщешь.

Фото ИТАР-ТАСС/ Юрий Машков