Имеющий глаза да увидит

Щипцы инновационной политконъюктуры кромсают всех без исключения. Дошло до того, что даже от слова художника, слова глубокого и гуманного, слова человечного и живого остается лишь горка опилок — скопище букв, без души и идеи, но с системкой несвязанных и абсурдных коннотаций. Репрессия Человека все мощнее и мощнее сдавливает искусство. Когда мы делали это интервью, Олеся Александровна Николаева прислала мне стихотворение с маленьким предисловием: «Я боюсь публиковать подобные веши, боюсь, что наша либеральная жандармерия, забыв про европейский политес, просто забьет меня ногами».

«СП»: — Сегодня в стране все чаще на слово «писатель» вешается какой-то ярлык, причем не определяющий принадлежность автора к жанру, а определяющий его религиозную или политическую принадлежность. Почему так происходит по вашему мнению и уместно ли вообще Художника так определять?

— Мне кажется, это черта политически ангажированного, антикультурного мышления — вычленять из литературного произведения исключительно идеологический вектор и сводить к нему весь художественный мир писателя, причисляя оного к тому или иному «лагерю». Но — увы! — таково изначальное свойство интеллигенции, которая, с момента ее зарождения, идеологизирована и рационалистична. (По определению мыслителя Георгия Федотова, она — беспочвенная и идейна).

Так, например, в свое время либеральная общественность не по эстетическим, а исключительно по идеологическим мотивам травила Ф. Достоевского, особенно за роман «Бесы». Так морщилась, когда ей напоминали о «Клеветниках России» А. Пушкина. Так и теперь старается не замечать стихотворения Иосифа Бродского об Украине (удивительного, по художественной силе, из лучших). Художнику жить в этой атмосфере политических счетов и общественной цензуры душно. И не столь важно, советская это цензура или либеральная.

«СП»: — Однако и молодая современная поэзия сейчас слишком ангажирована. Складывается ощущение, что у начинающих авторов страшная одержимость «прокремлевщиной», «путинским режимом», «ненавистью к РПЦ» и проч. Больше их не интересует ничего. Они создают свой режим. Вместе с тем, все меньше в художественном произведении фигурирует Человек, личное, реальное, частное. Такое виденье — мигрень современной России или простое нежелание столкнуться с живой реальностью, некая психологическая защита? Куда это может привести русскую поэзию в дальнейшем?

— Я пока, к сожалению, не вижу самого предмета данного разговора, то есть самой «молодой поэзии» как состоявшегося явления, обладающего некими внятными чертами и отличительными признаками. Я знаю, как мучаются члены жюри молодежных поэтических конкурсов, особенно когда речь идет о крупной денежной премии: как бы давать ее некому и не за что! По-моему, она находится в состоянии становления, и пока непонятно, что, собственно, получится.

Что касается «протеста против сложившихся социальных норм», условно говоря, «сбрасывания Пушкина (или кого другого) с корабля современности», то это в сознании молодых людей, особенно подростков, было всегда и во всех поколениях: это уже общее место и традиция, и в данном случае «нет ничего нового под солнцем». Все идет своим чередом. И лишь «талант — единственная новость, которая всегда нова!» Но, поверьте, ничего нет более предсказуемого и оттого уныло-бездарного, чем подростковый бунт против взрослых норм и форм.

Что касается политизированности литературы, — будь то завороженность Майданом (или анти-Майданом), то это вполне в ключе русской поэзии, которая всегда несла на себе «крест социальности». И человек, который является предметом литературы, — существо как социальное, так и метафизическое. Это два уровня, на которых разворачивается человеческая личность. По-моему, здесь нет противоречия. Иное дело, что порой такие социально перегруженные стихи являются лишь ритмизованными и зарифмованными (или в нынешнее время — не-рифмованными и не-ритмизованными) декларативными фразами, за которыми не стоит никакой художественной реальности, а значит, они остаются за гранью искусства как такового.

«СП»: — Русский «православный» писатель сегодня — кто это?

— Я считаю, что русский писатель и есть писатель православный по преимуществу. Православие — это не идеология, а мироощущение, которое уходит своими корнями куда глубже — в генетическую память, в бессознательное. В данном случае — национальное мироощущение, которое — повторяю — глубже мировоззрения и идеологии, и в художественном произведении, если они находятся в противоречии, пробивает сам поверхностный мировоззренческий пласт. Очень хороший пример — Андрей Платонов. По своим убеждениям он был рьяный большевик, призывал расстреливать вредителей, но его писательское дарование приносило совершенно иной плод, и нет никого, кто с таким провидческим мастерством разоблачил бы самые основы коммунистической идеологии и большевистской власти.

«СП»: — Это разделение писателя на «православного» и «не» коснулось и Вас…

— Я говорила об этом публично, когда отстаивала те или иные воззрения Церкви на некоторые вопросы современной жизни. В течение двух лет я вела на церковном телеканале «Спас» две просветительские передачи: «Основы православной культуры» и «Прямая речь», где шел разговор о взаимоотношениях Церкви и культуры, Православии и интеллигенции, Православия и католичества, Православия и сектантства и т. д. Всего мне удалось сделать около ста передач.

Кроме того, основными героями моей прозы (а у меня сейчас вышел семитомник, куда вошли романы, повести и рассказы) являются по преимуществу монахи, а действие разворачивается в монастырях и вокруг них. Ну что же делать, если монахи мне кажутся гораздо более интересными, парадоксальными и глубокими персонажами, чем, скажем, представители творческой интеллигенции, а монастырская жизнь — куда круче и художественнее, чем таковая в миру! Многие мои книги — и эссеистика, и проза, и даже стихи — выходили параллельно и в светских, и в церковных, и в монастырских издательствах.

«СП»: — «Возвращение к традиционной форме — единственное, что остается человеку, плохо владеющим словом» — такое мнение я услышала среди начинающих авторов. Сегодня содержание влечет за собой форму или наоборот?

— Мне кажется, это профанное рассуждение. Во-первых, что такое в данном контексте «традиционная форма»? Поскольку на написание сонетов сейчас начинающие авторы и не посягают, и речь, стало быть, не об этом, то, очевидно, имеется в виду наличие рифмы, метра, поэтических тропов, что само по себе еще не есть «форма». Если же имеется в виду само слово как образ, как соединение реальности и смысла, что присуще русской поэтической традиции, то и это не означает движение вспять, «возврат». Да и вообще — как можно вернуться к «форме», если форма не только не есть нечто внешнее, что можно натянуть на себя, как одежду, а есть пластическое выражение внутренней художественной идеи произведения? По определению Карлейля (примерно то же повторял и замечательный русский мыслитель Константин Леонтьев), форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегаться.

Поэтому — еще раз: к формам нельзя вернуться, «их» нужно каждый раз создавать заново, иначе получится в лучшем случае — лишь стилизация, а как правило — мертворожденный уродец, чучелко.

Да и попробуйте-ка вернуться к гоголевскому гротеску, к пушкинской прозрачной простоте и мощи, к лермонтовской таинственности, к тютчевской точности, к блоковской воздушной пластике, к пастернаковскому блеску и изыску, к мандельштамовской ворожбе!

Итак, форма рождается изнутри. Но если душа — не состоялась, если она, как взвесь, как прах, носимый по ветру моды и расхожих представлений, если она «не центрована», не укреплена экзистенциально нажитым смыслом, а шизофренически раздроблена и фрагментарна, если она не слышит голос неба, не чувствует подземных токов своей земли, ей просто «не из чего рожать». Это — ветошка, взметаемая «от лица земли» и что-то там не в склад не в лад шуршащая… Как сказал когда-то поэт Давид Самойлов: «Откровения несостоявшейся души совершенно не интересны».

«СП»: — Насколько в писателе важна идея пассионарности?

— Писатель пишет от некоего «избытка» бытия: от переполняющего его хаоса, от потребности претворить его в космос, от призвания к творчеству и преображению, от любви к слову, от тоски по Царству Божьему. Поэтому — конечно, пассионарность! Воля к тексту, к словесному жесту, к звучащей ноте… Так Чехов исписывает целые тома своих записных книжек, прежде чем получает власть художественно оформить эти обрывочные впечатления и наблюдения…

Но бывает, и очень часто, что эта пассионарность изнутри подбита тщеславием, и ничем больше. Желанием заявить о себе миру: «Аз есмь!». Самоутвердиться! Так что это, конечно, условие, но далеко не единственное. Ведь и графоманы очень и очень пассионарны.

«СП»: — Олеся Александровна, Вы очень близки к «церковному обществу». Образ некоторых священнослужителей и людей приближенных к ним с подачи СМИ вырисовывается неоднозначным. Насколько можно, по — вашему мнению, совместить светский образ жизни и «жизнь во Христе». Можно же быть публичным человеком, и избегать всяческих условностей общества высшего, жить просто?

— Что касается некоторых казусов, о которых мы часто слышим в СМИ в связи с церковной жизнью, то я бы не слишком обращала на это внимание. Во-первых, два с лишним года назад прошла шумная заказная кампания против Церкви, и людям, которые понимают механизмы информационной войны и безошибочно видят ее признаки, это было очевидно. Удивительно, но эту войну вели исключительно либеральные СМИ и интернет-порталы, а вся ее стилистика, лексика, методы и приемы были как будто «сдуты» с «Воинствующего безбожника» — большевистской антицерковной организации 30-х годов прошлого века!

Во-вторых, нужно иной раз быть снисходительнее к народу, который провел 70 лет в Вавилонском плену, где безбожие было государственной идеологией. Так сразу, в одночасье, трудно выправить те душевные искривления, к которым это привело.

Что касается православных людей, то, как я уже сказала, они — персонажи некоторых моих книг. Но я еще с советских времен не очень люблю это выражение «брать пример» («Пионер — всем ребятам пример»). Мне кажется, точнее выражение «проникнуться духом» того или иного человека, который поразил, воодушевиться его образом и прожить при этом собственную жизнь.

«СП»: — Не могу не спросить про Ваше стихотворение «Свет Майдана». Что Вас подтолкнуло к его написанию?

— Я последние годы изучаю историю русской революции, потому что меня мучает вопрос, каким образом она могла произойти и сокрушить великую империю. Как так получилось, что после победы Японии над Россией в русско-японской войне наша интеллигенция, которая сама себя горделиво назначила «совестью нации», рукоплескала нашим врагам? Почему публика встречала овациями стихотворение, скажем, Андрея Белого:

«Тухни, помойная яма,

Рухни, — российский народ,

Скоро уж маршал Ояма

В город победно войдет!"

И вот в русской революции (и Февральской, и большевистской), как ни крути, а огромная вина лежит на интеллигенции — и на ее безответственной болтовне, и на ее подначках и провокациях, и на ее узколобых теориях, в которые невозможно втиснуть живую (народную, органическую, духовную). И вот в украинском вопросе я увидела тот же разночинский почерк, тот же словоблудный запал: «Богословие Майдана», «Свет Майдана», ах, солидарность! А ведь тому, кто хоть отчасти знает историю, еще в декабре минувшего года можно было предвидеть, что все там кончится большой кровью. Но конца еще не видно, а уже и паленая человечина, и убитые дети, и разорванные на куски трупы!

Нет, тут либо — либо: либо «слезинка ребенка», либо «свет Майдана». Ну и, конечно, определенная конъюнктура стоит и за этим очень призрачным «светом», и за этим очень условным «богословием»: имеющий глаза — да увидит.

«СП»: — Что бы Вы сейчас сказали жителям Юго-Востока?

— Люди, защищающие свою жизнь и свободу на Юге-Востоке, напоминают испанцев в 1936−39 годах, воевавших с фашистами и фашизмом. Они напоминают итальянцев в 20-е года 19 века, поднявшихся против австрийского гнета и, конечно, греков, восставших под предводительством князя Ипсиланти против турецкого деспотизма в 1821 году и добившихся независимости в 1830. При невмешательстве своих государств, там воевало множество добровольцев из других стран: в первом случае мы сразу вспоминаем Хэмингуэя, во втором и третьем — Байрона. До сего дня подвиг людей, поднявшихся против диктатуры, овеян мученическим ореолом и сияет солнцем доблести и славы. Таковы и люди Донбасса, держащие оборону против вооруженной бандеровской гопоты, вторгшейся на их землю и убивающей мирных жителей: детей, стариков, женщин. И как бы ни пытались украинские СМИ уничижить их, презрительно называя «ватниками», они уже — архетипически — внесены в синодик героев, призванных Провидением хотя бы физически остановить это беснование, которое будет вписано в историю Украины как национальный позор.

«СП»: — Каким Вы видите будущее России и насколько оно утопично?

— Просматриваются два пути: или — или. Или Россия развернет плечи и поднимется в свой полный богатырский рост, почувствовав как свою земную самодостаточность, так и свою духовную судьбу и волю, и тогда она выстоит в надвигающихся мировых бурях и внутренних смутах, либо она… выродится. И тогда на ее территорию придет народ крепкий, народ пассионарный, жесткий и волевой, знающий, чего он хочет и зачем живет, и просто захватит ее, а всех русских будет выставлять в этнографическом заповеднике, где они будут представлены пьяным нечесаным мужиком с самогонкой и балалайкой, медведем в картузе и беззубой бабкой с кошелкой и тощей козой на веревке.

Баллада о Сашке Билом

Это дух Сашка Билого — неутоленный, мятежный —

Бешеной слюною исходит, что шелудивый пес: жуть, злость,

Жаждет отмщенья, крови, рыщет по Незалежной,

Вгрызается в плоть, рвет теплое мясо, ломает кость.

Это никто как он — прелюбодейный — шало

Пахнущий паленою человечиной в Одессе вдыхает дым,

Роется в Мариуполе в трупах, но все ему мало, мало,

Весь измазался кровью, а — все незрим.

«Мало еще вы душ загубили кацапских», — за ушные мочки

Дергает, подначивает, поддает пенделя, чтоб уж наверняка,

Долбит мозг Коломойского, печень клюет, вырывает почки.

«Это ты, — Сашок? — тот в ужасе спрашивает невидимого Сашка.

Так недолго сойти с ума, что со ступеньки… Лютый

Озноб: серое вещество закипает, скисает, как молоко.

В ночи Коломойский спрашивает у шкафа: «Билый, чи там, чи тут ты?»

Но до поры ухмыляется, отмалчивается Сашко.

Ибо — наутро — знает: глянут все западенцы,

Все коломойцы глянут в зеркальную даль, и — в крик:

Оттуда стервец Сашко кривляется, грызет заусенцы,

Средний палец показывает, высовывает язык.

Глянут наутро бандеровцы — родичи, единоверцы —

На братанов по сектору, и в каждом из них — мертвяк

Билый Сашко сидит, застреленный ночью в сердце

И заселивший тела живые незнамо как.

Глянет и Незалежная в воды и — отразится

Бритая голова с безобразным ртом, желтый желвак,

Бегающие жестокие глазки, жиденькие ресницы,

Вылитый Сашко Билый — убивец и вурдалак.

Да это же бес в маскировке: плоть, синие жилы,

Все как у всех: комар на лице простом…

На цепь его посадить, под требник Петра Могилы

Склонить, с заклинательными молитвами и крестом!..

В берцах, в военном буро-зеленом прикиде,

Ишь, как всамделешний — щетинистая щека…

Да покадит на него иерей, воскликнет Господь: «Изыди!»,

И с воем из Незалежной низвергнется дух Сашка!

(О.Николаева)

Фото: ИТАР-ТАСС/Геодакян Артем.