Поэт Большого Стиля

Пожалуй, это последний из значимых поэтов России двадцатого столетия, продолжающий творить и сегодня. И всегда — наперекор всем. Всегда — в черном списке у любой власти. Этакая Черно-Мориц. Юнна Мориц всегда чувствовала себя чужой на пиру любой из элит. «Никакую паутину / исступленно не плести, / одиночества картину / до шедевра довести!..» Может быть, это и спасало ее поэзию, которую она воспринимала как важнейшую часть жизни. Вот уж кто не согласится с представлением, господствующим на Западе, что поэзия — это некая игра для ума или развлечения, что поэт — некий специалист, овладевший некой профессией. Нет, поэзия способна переименовать, переделать, возвысить мир.

Вот она и борется за светлый мир с давних шестидесятых годов ХХ века. Но как-то сразу же, с киевской юности попав в «дурную кампанию» непослушных поэтов, от Пушкина до Блока, от Лермонтова до Пастернака, она при всех своих возвышенных идеалах при всех властях пребывала и пребывает в «черных списках». Казалось бы, совсем девчонкой отправилась плавать по Арктике на ледоколе «Седов», побывала на Новой Земле и Мысе Желания, но арктическая суровая жизнь лишь усилили её независимость.

В 19 лет выгнали из Литературного института, «за нарастание нездоровых настроений в творчестве», хорошо еще при поддержке Николая Тихонова в 1961 году выпустили в Москве первый сборник стихов «Мыс Желания», но уже в 1962 году занесли молодого поэта в самые «черные списки» за стихи «Памяти Тициана Табидзе».

На Мцхету падает звезда.
Уже не больно ей разбиться,
Но плачет Тициан Табидзе.
На Мцхету падает звезда.

Но, с другой стороны, тогда же, с юности пришло признание и поэтов, и читателя. Познакомившись с этим стихотворением, Анна Ахматова стала воспринимать Юнну Мориц наряду с И. Бродским, как равных себе поэтов. Впрочем, Юнна Мориц не унывала, она сразу же нашла своего такого же непослушного читателя. И потому «И в черных списках было мне светло»:

Я десять лет не издавала книг,
Но не рыдала, что «сижу в опале».
В какой опале, если ни на миг
Ни я, ни мой читатель не пропали?!.

Юнна Мориц всегда весело сочиняла свои слова: «любли», «гдетство», «гдерево»,"гденьги", «кастрюлька-ядоварка», сама красочно разрисовывала свои стихи. А потом её стихи легко укладывались в знакомые всем песенки. Но чего у неё никогда не было — это отстранения от своей страны, своей родной природы, от простых людей. Булат Окуджава как-то посвятил её прекрасное четверостишье:

Юнне Мориц

Среди стерни и незабудок
не нами выбрана стезя,
и родина — есть предрассудок,
который победить нельзя.

Вот это непобежденное чувство родины и помогало Юнне переносить все травли и «черные списки». Она явно не вписывалась ни шестидесятнический евтушенко-ахмадулинский настрой, ни в диссидентствующую культуру, четко обозначив свои позиции для всех тех, кто предлагал Юнне покинуть нашу страну. Западный мир явно её не прельщает:

Все там, брат, чужое,
не по нашей вере.
Не по нашей мере
окна там и двери…

Но всего чужее —
страх чужой при мысли,
что у них на шее
мы с тобой повиснем.

Она ощущала себя русским поэтом, и никаким другим, органической частью русской культуры. Если для чиновников, и советских, и антисоветских, Юнна Петровна всегда была какая-то чужая, то для своего Читателя с большой Буквы, она была родной, своей, от 5 до 500 лет. Когда Юнну Мориц как-то спросили, что это такое — быть русским поэтом? Она сразу же ответила:

"…А что значит быть русским ученым, русским путешественником, русским архитектором, художником, артистом, русским врачом, философом, русским лесом, русским облаком в русском небе?.. Лично для меня это значит — быть Поэтом. Человек, вписанный в колесо (вниз головой!), — таков поэт в одном из образов классической древности. В этом античном взгляде на природу поэта есть нечто абсолютно русское. Язык русской поэзии в колесе русской и всемирной истории… Естественно, я — русский поэт. За что и переведены мои стихи на множество европейских, и не только европейских, языков. «

Я высоко ценил её стихи во все времена, детям своим покупал её детские книжки, сам с упоением погружался во взрослые… Тем более, её неприятие чиновной элиты мне самому было очень близко. В чем-то она была схожа с Иосифом Бродским, тоже не зависящим ни от либералов, ни от консерваторов, точно также Юнна Мориц не входила ни в какие поэтические стаи. Недаром, они и ценили друг друга.

И все-таки, наивысший взлет поэзии Юнны Мориц совпал с повышением гражданственности её стихов. Кроме изысканного языка, кроме ярких игровых образов, приходит к настоящим большим поэтам и чувство сопричастности — с миром, с родным языком, не побоюсь этого слова — с народом. Как Анна Ахматова писала в «Реквиеме»: «Я была тогда с моим народом…», так и Юнна Мориц не собиралась уходить от своего народа в космополитическую европеизированную наднациональную элиту. Когда-то она написала: «В комнате с котенком, / тесной, угловой, / я была жиденком / с кудрявой головой…» А рядом, за стенкой, жили татары, православные, в тесноте, да не в обиде. «Под гитару пенье, / чудное мгновенье — / темных предрассудков / полное забвенье!» Это все та же барачная, коммунальная атмосфера тридцатых годов, что и у Высоцкого: «Мои — без вести павшие, твои — безвинно севшие». С той поры у Юнны Мориц и ненависть к рою садящихся на сладкое, и желание чувствовать себя в изгнании от кормушек, от власти, от наград.

Казалось бы, ей с её «черносписочностью» и быть после развала Советского Союза, после горбачевской перестройки в первых рядах наших либералов, её и начали возносить на горбачевской волне, быстро премию «Триумф» дали, готовы были и на Нобелевскую премию выдвигать, но уже поэма «Звезда сербости» сразу же отпугнула всех. Из журнала «Знамя» вернули даже с каким-то презрением, мол, до чего же Юнна Мориц докатилась, сербов защищать, возмущаться американскими бомбардировками. И потому, в девяностые началась ее вторая «безкнижная» десятилетка, попала уже в новые «черные списки». И как песни русского сопротивления зазвучали по всей России уже антилиберальные стихи всё такой же яркой и талантливой, такой же изысканной, но к тому же и гражданской поэтессы Юнны Мориц:

Диктатура либералов, тирания либералов,
Либеральное гестапо: кто не с ними — тот нигде!..
Что-то в зверстве либералов есть от лагерных амбалов,
Крокодилов креативных, эффективных в той среде…
Диктатура либералов, тирания либералов,
Их кричалки, обещалки растерзательных расправ, —
Что-то в зверстве либералов есть от пыточных подвалов,
Где с Россией разберутся, шкуру заживо содрав.

Небезызвестный либерал Дмитрий Быков после выхода «Звезды сербости» сразу же назвал поэму в защиту сербов и России «антиамериканской». Ну что же, те, кто когда-то Юнну обвиняли в антисоветскости, сегодня обвиняют свободно мыслящих людей в антиамериканизме.

Юнна Мориц убеждена, что дело не в самой Америке, а в либеральной ненависти к русской истории, к русской культуре, даже к русскому языку. Юнна Мориц и не скрывает, что пишет чистую лирику Сопротивления. «Те же самые типы при советской власти вопили, что я — „антирусская“, теперь вопят, что я — „антиамериканская“…» По всему либеральствующему Интернету после её стихов Сопротивления разнесся вопль, что Юнна Мориц впала в маразм, в деменцию, что она «выжила из ума».

Но поэт не собирается сдаваться своим оппонентам. В лицо им бросает: «Коммерческий успех Быкова — мероприятие для „Жиртреста“, тут без продюсера, спонсора и спецэффектов никак нельзя. Таким путём ходят в „Жиртрест“, это такой жанр — ожирение. Моя поэма „Звезда сербости“ написана бесплатно, за так, за любовь к русской литературе, которая всё ещё способна на такой поэтский поступок. Могла ли я извлечь из этой поэмы какую-то выгоду? Такая чудовищная идея несовместима с моей природой. А его единоверцы дружно объявили меня „выжившей из ума, больной на голову“, ссылаясь на мой почтенный возраст (у них там такая „культурная, креативная среда!“), особенно „образованные“ из этой среды объявили меня „ужасным, кошмарным, бездарным“ поэтом, который всё ещё жив, к их глубокому сожалению. Одной из учениц Быкова из МГИМО я даже дала интервью для „Новой газеты“, где она всё время хотела узнать, не может ли талант умереть раньше, чем сам человек. Я, конечно, ей открыла страшную тайну: человек умирает, а талант его остаётся и долго, иногда очень долго живёт».

А я уже как критик продолжу, чем-то переход Юнны Мориц от изысканной эстетики к протестной поэзии похож на такой же переход Александра Блока к «Двенадцати». Можно не принимать позицию Блока, но отмахнуться от его поэтической глыбы никто не может.

Так и с протестной поэзией Юнны Мориц, можно быть против сербов, против ополченцев Донбасса, в конце концов, против всех русских, но если ты не чувствуешь поэзию, не чувствуешь красоту слова, свободу слова, не лезь в поэзию.

Разве могут не поразить такие строки:

Пылая русофобским озвереньем,
Способен охунтевший сумасброд
Вообразить, что я стихотворением
Сбиваю в небесах воздушный флот!

Такой, с ума сошедший, русофобус
Вполне способен с резвостью блохи
Скапутить пассажирский аэробус,
Вину свалив на русские стихи!

С прискочкой в русофобусной горячке
Безумцы ждут, что мы сойдём с ума
И вся Россия встанет на карачки,
Покается и влезет в гроб сама!

Я — не из тех, кто вынул покаяльник
И, покаянья раскалив паяльник,
В Россию тычет, ей грозит судом!
Мой Дом — не русофобусов дурдом.

Я в восторге от самого текста, от идей, в нем заложенных, но нельзя не почувствовать изящную игру со словом, волшебное переплетение слов и ритма. Это же и есть современная великая русская поэзия! И на самом деле, Мориц права: плевать на поэзию, все равно, что плевать на Большую Медведицу. И настоящего Читателя эта либеральная травля лишь раззадорит.

Юнна Мориц всегда в своей поэзии предпочитает первичность жизни, первичность ощущений, первичность запаха и звука любым эффектным формальным приемам.

Еще в 1979 году Юнна Мориц писала:

Я знаю путь и поперек потока,
Он тоже — вещий, из грядущих строк.
Он всем известен, но поэты только
Стоят по грудь — потока поперек.

Юнна Мориц не принимала жеманных игр и эстетического рукоделия в литературных салонах еще и потому, что на всю жизнь осталась обожжена своим военным детством, всегда помнила, каково это:

Из горящего поезда на траву
выбрасывали детей.
Я плыла по кровавому, скользкому рву
человеческих внутренностей, костей…
Так на пятом году мне послал Господь
спасенье и долгий путь…
Но ужас натек в мою кровь и плоть —
и катается там, как ртуть!

Юнна Мориц любила изысканность стиля, увлекалась сложными рифмами, экспериментировала с ритмом стиха, чем так понравилась ведущему теоретику стиха Михаилу Гаспарову, но эстетам всегда мешала ее запрятанная глубоко под кожей ранимость на гонимость, дерзость к властителям в литературе, отказ от ученичества:

Из-за того, что я была иной,
и не лизала сахар ваш дрянной,
ошейник не носила номерной,
и ваших прочих благ промчалась мимо…

Она шла по свободному пути одиночества, отказавшись от многих шалостей интеллигенции, от ее снобизма, от ее учительства. И более того, отказав высоколобой интеллигенции в праве учительства над народом. «Мой кругозор остается почти примитивным, — только мое и твое сокровенное дело».

Свои принципы Юнна Мориц не пожелала поменять и после перестройки. Если в 1979 году она писала:

Нет, нет и нет! Взгляни на дураков,
Геройство променявших на лакейство, —
Ни за какую благодать веков
Попасть я не желаю в их семейство!

— то, продолжая эту тему и дальше, едко наблюдая за «лакеизацией» всей числящей себя прогрессивной культуры, она уже в 1998 году, отказываясь от вежливости и осторожности в выражениях, переходит на прямую речь:

Меня от сливок общества тошнит!..
В особенности — от культурных сливок,
От сливок, взбитых сливками культуры…

Юнна Мориц тоскует о поэзии Большого Стиля, над которой ныне издеваются все поц-модернисты:

Уже и Гитлера простили
И по убитым не грустят.
Поэзию большого стиля
Посмертно, может быть, простят…

Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни стали после краха советской власти заступаться не придворные лакеи, не авторы «Лонжюмо» и «Братской ГЭС», не завсегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, такие, как Юнна Мориц.

Она сама была поражена тем обнаруженным и ощутимым вероломством, что «…как только „Союз нерушимый“ вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту „высокоинтеллектуальную“ улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под „ангельскую музыку“ правозащитных бомбовозов над Балканами».

Самое удивительное, в рейтинге продаж в наше нынешнее непоэтическое время её последние сборники идут наравне с прозой самых популярных писателей. На всех книжных ярмарках выстраивается огромнейшая очередь за автографами, и поэтесса (или поэтка, как она сама себя называет) часами не может отойти от стола. Проходящие мимо никому не интересные либеральные поэты лишь шипят от злости и зависти.

Юнна Петровна Мориц служит русскому языку и русской поэзии, и потому её поэзия по-настоящему значима и поныне.

Ватник я и колорад,
Гнев шпаны неистов!
Я — такой дегенерат:
Не люблю фашистов.

Конечно, её гневные сатирические, политические стихи привлекают нынче патриотического читателя. И правильно. Но скажи эти же слова просто прозой, и люди пройдут мимо. Не поэзия стала непопулярна, а импотентные стихи словоблудов. Поэт говорит важные слова, говорит поэтически, и народ его читает:

Невозможна в России такая фигня,
Чтобы съела Россию… майдана свинья!
Всяки псаки вранья — это свинства родня,
Это хрюкают свинские новости дня, —
Псакодней всякодня, всякодней псакодня!

И над Псаки посмеемся, но и восхитимся игрой слов, изысканным футуризмом.

Сама Юнна Мориц так и называет себя поэтической «Стервой Сопротивления».

Я работаю стервой Сопротивления,
Этот способ сильнее, чем подлость измен.
Я — ужасная, я — из того населения,
У которого совесть не выльешь из вен.

И пусть в интернете либералы устраивают целое судилище над поэтом. Юнна Мориц уже давно привыкла к этой машине травли, заряжается от нее новой энергией Сопротивления, спускается со своего «Облака Поэтства» и идет на баррикады. Они лишь показывают Читателю свою низость, поэт не скрывает: «…Они сгорают от чёрной зависти (чёрной оспы хамства!), и нет для них более «ужасного» поэта, чем я, и нет для них более «ужасных» стихов, чем мои. Огромная им за это благодарность: в моей новой книге «Сквозеро» есть отдельная книга «Ужасные стихи», чьё название я украла у этих поваров с либеральной кухни репутаций.

Да, я пишу «ужасные» стихи, лично мне принадлежит этот «ужасный» жанр и его «ужасная» поэтика, — таким «ужасным» мастерством не владеет более никто, и в этом «ужасном» книготворении и рисункописании нет мне равных! Я — самый «ужасный» поэт и пишу самые «ужасные» строки, в самом «ужасном» стиле, например: «Воняет ненавистью к России», или «Война уже идёт, не с сербами, а с нами».

Я уверен, что кроме огромного количества читателей этой протестной поэзии Юнны Мориц, согласных с её позицией, есть немало читателей, просто наслаждающихся виртуозностью её стихов, изобретательностью приемов, слововерчением, словокручением, напоминающим мне ранний футуризм Велимира Хлебникова и Василия Каменского. Удачные политические памфлеты не так уж часто встречаются в нашей поэзии. Думаю, когда уже все забудут, кто такой летчик Бут, его будут помнить по «Балладе о летчике Буте» Юнны Мориц. Всё-таки, попасть в русскую поэзию — великое дело, ради этого можно даже в американской тюрьме посидеть.

Красивый лётчик Виктор Бут, —
Ковбойцам нужен атрибут
Такого русского масштаба,
Чтоб утвердить над нами власть,
Имеющую право красть
Судьбу не только у араба.

…

Красивый лётчик Виктор Бут,
Ковбойцы яростно скребут, —
Тебя поставили на счётчик!..
Была б сильна твоя страна,
Послали бы ковбойцев на…
Однако, денег до хрена,
Но нет страны, красивый лётчик.

И кроме всего прочего, Юнна Мориц ведет себя, как положено вести большому русскому поэту, не подлаживаясь ни под кого. Любимейшая поэтесса у многих читателей шестидесятых годов, она по-прежнему остается любимейшей уже у молодежи, спустя добрых полвека. И это уже никакими корыстными мотивами не объяснить. А она всего лишь в старых добрых русских традициях пишет стихи о том, что надо любить свою Родину, не продаваться, не предавать.

И в чёрных списках было мне светло,
И в одиночестве мне было многодетно,
В квадрате чёрном Ангела крыло
Мне выбелило воздух разноцветно.

Травля Юнны Мориц идет повсеместно. Что ж, посмотрим, какова ныне сила либеральной прессы, сможет ли она «замолчать» великого русского поэта. Неужели трудно промолчать из уважения к возрасту, к ранней её поэзии? Ведь, никто её к телеэкрану и близко не подпускает, никакие властные идеологи не увенчивают ее премиями и орденами. Пусть себе пишет… Но, не тут то было.

Этим они себя и выдают, что они чувствуют большой талант Мориц, значимость ее стихов, и просто боятся их влияния на читателя. Если бы и впрямь они думали о старческой деменции или болезни Альцгеймера, просто деликатно помолчали бы. Но речь-то идет совсем о другом, к тому же и возраст у Юнны Мориц далеко не предельный, сверстница и Александра Проханова, и Геннадия Русакова, и Андрея Битова, и Олега Чухонцева. Я уж не говорю о гораздо более возрастных Евтушенко, Куняеве, Кострове или Рейне. Что-то никто их в старости не обвиняет. Всё-таки, как либералов поразило то, что сама Юнна Мориц так отчаянно борется с либерализмом, как со смертельной болезнью России:

«Да, говорю, русофобия — это фашизм. Надо быть русофобом, чтобы киллеры этой шпаны возлюбили тебя, как Быкова. Не дождётесь! Западу совсем не нужна российская оппозиция, а нужна только антироссийская, русофобская, как в Украине, — и киллеры над этим работают с наглым бесстыдством. Они в бешенстве, что у меня много читателей. На моём официальном сайте — более трёх миллионов посещений».

Четко, просто и правдиво. Вот за это и мстят последнему из оставшихся в живых великих русских поэтов уходящей советской эпохи — Юнне Петровне Мориц.

Мы просто обязаны в нашей патриотической печати её защитить. Как это делает Юрий Поляков в «Литературной газете», Сергей Шаргунов в «Свободной прессе».

Я обрадовался, когда увидел, что не только красно-коричневый Бондаренко берется защищать её честь и достоинство, воспевать ее удивительные зажигательные беспощадные стихи, но и критик более молодого поколения Дмитрий Лекух пишет о «великом поэте, замолчанном заживо». Полностью солидарен с его мнением, что Юнна Мориц — это: «Маленькая, седая, совершенно железная и, слава Богу, до сих пор живая женщина, имеющая наглость писать гениальные стихи, на фоне которых различные включаемые чиновниками от министерства просвещения в школьную программу „современные литературные классики“ выглядят, извините меня, совершенными литературными пигмеями. И иметь при этом совершенно не подобающее „либеральной интеллигенции“ мировоззрение, которое было невозможно сломать и в годы Советской власти, и, тем более, сейчас…»

Я рад, что жива и активно работает давняя моя знакомая, о чьих удивительных стихах не раз писал, рад, что, несмотря на все сплетни либералов, жив и её огромный талант. Вот уж кому пора присуждать всенародную премию.

Ни у кого не спрашивай: «Когда!»
Никто не знает, как длинна дорога
От первого двустишья до второго,
Тем более до страшного суда.
Ни у кого не спрашивай: «Куда!»
Куда лететь, чтоб вовремя и к месту!
Природа крылья вычеркнет в отместку
За признаки отсутствия стыда.
Все хорошо. Так будь самим собой!
Все хорошо. И нас не убывает.
Судьба — она останется судьбой.
Все хорошо. И лучше не бывает.

(Ю.П. Мориц. «Скрижаль»)

Фото ИТАР-ТАСС/ Марат Абулхатин