Что такое плохо

Политика, если отбросить все менее существенное, сводится к одной вещи: отношению к людям. К тому, есть до них дело (хотя бы в какой-то степени) или нет совсем. Есть сочувствие и жалость, когда людям плохо (хотя бы для виду, на камеру), или даже имитировать этого мы не считаем нужным.

И это не романтика и не прекраснодушие. Прекрасно понимаю, что политика почти всегда цинична, всегда — арена для страстей, для стремления к власти и богатству. Но. Если это — политика, а не практика оккупационного режима (причем в зоне оккупации, которую запланировано от ныне живущего там населения зачистить под ноль, как в Варшавском гетто), то необходимо включение механизмов эмпатии. Хотя бы под камеры.

О любви к людям (хотя бы не ко всем, а к «своим» — простым, расово полноценным, еще каким-нибудь) говорили и говорят все и всегда. Сталинская пропаганда и геббельсовская пропаганда. Руководители КНДР и полпотовской Демократической Кампучии. Конгрессмены США и руководители народных бюро Ливийской Джамахирии. Говорят так, чтобы какая-то существенная (для логики их власти) часть населения их услышала и им поверила — то есть почувствовала бы, что до них, до людей, кому-то действительно есть дело. Что рядового Райана спасут (или захотят спасти). Что своих не бросают.

А когда это чувство пропадает, когда не остается веры в то, что «мы им не пофигу» — тогда начинается Final Countdown. И с какого числа он начнется — с миллиона или с числа пять… четыре… три… — будет зависеть исключительно от внешних обстоятельств и дееспособности «аппарата насилия». Но точки «зеро» избежать уже не удастся.

Нет эмпатии — нет власти надолго.

Разрушение СССР началось с девальвации лозунга «Всё — во имя человека», с того, что «забота о людях» всё более наглядно и всё менее эмоционально трансформировалось в «вопросы населения», а хорошие слова о «советском народе-труженике» читались исключительно по бумажке. Миф о добром Ельцине начался в Свердловске с еженедельного «разговора с людьми» по местному телевизору, без бумажки, с немедленной реакцией на «письма трудящихся», а в Москве — с путешествий в трамвае, с «лягу на рельсы», с «простите меня, вашего президента». На этом же — «ничего, проглОтите» — этот миф и прекратил немного позже течение своё…

Собственно, феномен Путина как коммуникатора, как приемлемого контактёра для большей части населения России в том и состоит, что посылаемые им сигналы — от бранных шуток и нервных оговорок до пафоса — постоянно формируют образ человека, которому что угодно, но «не пофигу». Это ощущение переживает разные этапы — иногда, в тучные годы, сходит на нет, иногда — как в 2009 г. после кризиса или в 2014 г. после Крыма — резко обостряется. Вместе с повышением рейтинга Путина, которого поддерживают в массе своей потому, что воспринимают его отношение как небезразличное.

Но, как и в случае власти, ответственности и в целом политической субъектности, небезразличие в социально-политической реальности России все более становится монополией Путина.

Оппозиция, якобы продолжающая линию советских диссидентов, претендует и на их самоощущение как оппозиции прежде всего нравственной. «Будьте честными», «соблюдайте вашу Конституцию», «защищайте людей труда» — требовали диссиденты и вызывали именно этими требованиями самую бешеную ярость у защитников главной коммунистической привилегии — права на лицемерие.

Массовые волнения конца 80-х были прежде всего «этической революцией», той самой «революцией хороших лиц» (кстати, именно тогда — после первых полумиллионных митингов в Москве — возник этот образ). Посмотрите, нас много, мы хорошие и добрые, мы за всё хорошее и против всего плохого! — с таким ощущением, вне всяких политических понятий и формулировок, шли советские люди голосовать против советской власти.

Тема «за всё хорошее» пытается продолжать верховодить в самоопределении либеральной оппозиции и сегодня. Она достигла предельного накала на рубеже 2011−2012 гг., когда власть вышла на уровень лицемерия и безразличия, сравнимый с уровнем поздней брежневщины. «Белоленточники» (впервые, если я не ошибаюсь, «белые ленточки» были предложены в 2006 г. ведущим радиостанции «Серебряный дождь» Владимиром Соловьевым в качестве символа борьбы с беспределом машин с мигалками) отказывались от любой другой самоидентификации, кроме «чёрно-белой». А сегодня у них вообще не осталось никакого другого самоопределения, кроме «те, кто мы — те порядочные, хорошие» (а «демократы», «либералы», «европейский выбор» — это всё теперь так, сбоку припёку, техническое, прикладное).

Однако эта «хорошая порядочность» вопреки всем традициям русской интеллигенции во всех ее либерально-революционно-демократических проявлениях начисто избавлена от сопереживания и сострадания. Сегодня они не только не испытывают эмпатии — они даже не считают нужным имитировать её. Теперь принято не сопереживать, а презирать и брезгливо отвергать не столько власть тирана Путина, сколько массу — колорадов, ватников, быдло и анчоусов, а также продажных клевретов из числа бывших «своих», позволяющих себе сомнения, например, по украинскому вопросу или безальтернативности «европейского выбора». И если совсем недавно обвинения в адрес оппозиции («Они считают, что чем хуже — тем лучше») были в устах провластной пропаганды понятным полемическим преувеличением, то сейчас восторг, с которым «либеральная» фейсбучная лента встречает любую новость о падении цен на нефть, о росте курса валют, о возможном падении уровня жизни населения, а главное — о неминуемом крушении, наказании и распаде России — восторг этот неподделен. И наша «оппозиция хороших лиц» вполне гармонично сопоставляется с такими же «хорошими лицами» в дружественном им украинском «политикуме»: во всяком случае, между лицами и интонациями высказываний Яценюка, Турчинова, Фарион, Илларионова, Коха и Немцова никакой принципиальной разницы не просматривается. Так, нормальные персонажи из культового фильма «От заката до рассвета» — по состоянию ближе к утру…

Но если раньше ответом на самозванство оппозиции в деле «защиты добра от зла» власть отвечала — правда, как правило, по инициативе Путина, правда, всегда накануне выборов и сразу после них — через «приоритетные нацпроекты», «майские указы» и «социальные обязательства», то сейчас, под шумок патриотического ажиотажа, системные экономисты и чиновники преспокойно и довольно честно заговорили о главной социально-политической задаче современности — задаче «снятия» с экономики страны неподъемного груза путинских социальных обязательств.

Опять же — соразмерение экономических возможностей с государственными обязательствами, опора на собственные силы, недопущение паразитизма и патернализма, всё вот это очень хорошо и правильно, но… В рассуждениях политологов и экономистов, в высказываниях чиновников, в мотивации государственных решений по реформированию образования и здравоохранения сострадание и сопереживание отсутствуют — даже для виду. Вопросы электорального рейтинга, недопущения раскола элит и предотвращения социального взрыва, — это да. А вот жалости к людям, эмоциональных переживаний, выплескивающихся хотя бы на уровне путинских оговорок — вот этого нет. Ничего личного.

Создается впечатление, что вместо вертикали власти в стране осталась исключительно вертикаль лояльности (нелояльности) в отношении этой самой власти. Никому — кроме первого лица — нет дела ни до чего, кроме отношений с первым лицом. Оппозицию ее все более оголтелая путинофобия превратила сначала в люмпен-оппозицию, а затем — в зомби-оппозицию. А властной бюрократии представляется гораздо более важным (и несравнимо более легким), чем решать проблемы народы и страны, — изощряться в демонстрации всё менее вменяемой личной преданности, а в случае каких-то неприятностей и «косяков» — в прикрытии самых важных своих частей от лидерского гнева и в переводе стрелок на других стрелочников.

Фото: EPA/ ТАСС