Дефолт доверия

Произвол монополий, массовая коррупция, принципиальный отказ от развития, усугубленные присоединением к ВТО на колониальных условиях давили страну и без украинской катастрофы, и без санкций.

Враждебность Запада пробудила к жизни либеральный клан, — и он обесценил рубль сильнее, чем в объятой гражданской войной и разрухой Украине. Офшорная аристократия сделала, наконец, выбор между зарубежными замками и тем, кто назначил ее на должности, позволившие построить эти замки, — и, похоже, начала «валить» Путина, разжигая негодование народа и готовя московский Майдан, обрекающий Россию на крах по сомалийско-украинской схеме.

Столкнувшись с букетом внешних и внутренних кризисов, правящая бюрократия оцепенела в величавом безделье, бессмысленно пережевывая речевки, обрыдшие за четверть века национального предательства.

Крепнет ощущение, что страну возглавляет насмерть поссорившийся с Западом, не желающий и не способный взяться за решение ни одной насущной проблемы и потому обреченный долго и сильно жалеть о судьбе Каддафи аналог Горбачева.

Россия стала заложником безответственных себялюбцев, оказавшихся способными заявить о правах своего народа, — и не способными даже шевельнуть пальцем для их защиты.

Причины этого, строго говоря, не интересны.

Важно другое: получив даже больший кредит доверия, чем когда-то Гайдар, они поступили с ним еще хуже Гайдара.

Они еще могут одуматься и, сняв с волки вузовский учебник, перейти от грабежа страны к ее развитию, — но страна слишком долго и слишком дорогой ценой ждала этого: терпение иссякает.

Патриотические кликуши умалчивают, что более страшным врагом России, чем проклятый Запад и поощряемые им нацисты, оказывается ее же высшая бюрократия, ведущая себя, как будто она является синонимом офшорной аристократии.

Перед лицом надвигающейся социально-экономической катастрофы, а может быть, и войны (возможно, гражданской, а возможно, и с Западом, — ибо наши Милошевичи вряд ли будут защищать нас из страха потерять свои замки на Западе), — вопрос о спасении наших семей и детей встает с беспощадной ясностью.

Чтобы не пытаться убегать под артобстрелами, подобно поверившим в Россию жителям Донецка и Луганска, выбор между жизнью в России и эмиграцией предстоит сделать в ближайшие несколько месяцев. Потом его может просто не оказаться.

Да, мы любим Родину и хотим жить на ней.

Но патриотизм — не рабство: требующие быть рабами из любви к Родине похожи если не на ненормальных, то на воров.

Мы хотим, чтобы наши дети жили в России, — но это не повод требовать от нас согласия на их нищету, болезни, дикость и преждевременную смерть.

Мы хотим строить свою страну, — но либеральная шайка в союзе с бандитами отнимает эту возможность и, похоже, опрокинув Россию в катастрофу, скоро отнимет у нас ее на долгие годы, если и не на поколения.

Поэтому вопрос об эмиграции вновь стоит перед каждым, кто задумывается о будущем своих детей.

Куда эмигрировать — отдельный сложный вопрос. Важно не купить билет на «Титаник»: мир объят кризисом, и многие уютные страны скоро станут адом вроде Украины. Так, нельзя бежать в страны, имеющие опыт жестокого к «чужакам» фашизма: похоже, они могут к нему вернуться.

Но главное — принципиальный выбор: бежать или оставаться.

Разумеется, для спасения надо бежать: если представителю силовой олигархии показалось, что вы недостаточно быстро отдаете приглянувшийся ему бизнес, разумно не дожидаться СИЗО.

Если Вы специалист не в «пилинге и откатинге», а в высоких технологиях, заведомо не нужных ворам, — если Вы хороший инженер или, не дай бог, ученый, — надо понимать, что Вы вряд ли реализуетесь как профессионал на Родине и «при прочих равных условиях» надо ехать в государства, нуждающиеся в труде, а не в рабстве.

В остальных случаях важно, что обычно эмиграция — такой культурный стресс, что решаться на нее без угрозы потери жизни или ее смысла жизни можно лишь для блага детей.

Это звучит выспренне, но мы не знаем, что значит для нас родная языковая среда, пока не покинем ее навсегда, — как рыба не понимает значения воды, пока не попадает на сушу.

Ахматова не просто так в войну присягнула не Родине, а именно языку: «И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово».

Ибо есть народы, живущие в ландшафте, в комфорте, в законе, в книге, в религии или в бизнесе, — а носители русской культуры, сколько бы еще культур они ни несли в себе и что бы они ни думали о Сталине и Крыме, живут в языковой среде.

Которой вне нашей страны (да, она меняла названия, но для женщин это почти нормально), как показал опыт уже четырех волн эмиграции, просто не существует.

Поэтому эмигрировать сознательно из относительного благополучия можно лишь ради детей.

Они получат комфорт и, главное, безопасность, — пусть даже и не сознавая их. Мои знакомые рожали сильно недоношенных детей в Европе и в центре Москвы (еще до вырезания здравоохранения), — и я могу хорошо оценить разницу. Кроме того, если у них проклюнутся таланты, в развитых странах у них будет, несмотря на всю порочность западной системы образования, намного больше возможностей реализовать их.

Разумеется, за это придется платить, — и не неудобствами.

Социализация человека на Западе и в России принципиально отличается в том числе и тем, что мы сознаем свое неотъемлемое, данное нам по факту появления на свет, вне зависимости от национальности и места рождения право менять «правила игры» в обществе, «прогибая изменчивый мир под себя».

Это право может быть у нас украдено, отнято, выкуплено, — но, даже продав его за приправленную икрой и золотом чечевичную похлебку, мы не можем расстаться с ним и продолжаем ощущать его как свою неотъемлемую часть, виня в краже тех, кто вроде бы по-честному купил его у нас.

Так было при Брежневе, так было при Путине, когда действовал гражданский пакт «колбаса в обмен на покорность».

Нас можно лишить этого права насильственно, — но мы не в силах забыть его и всегда будем стремиться вернуть его себе, даже не задаваясь вопросом о том, зачем оно нам нужно.

Право менять мир, в том числе и устройство общества, право менять «правила игры» по своей потребности и усмотрению, — для нас неотъемлемая часть социально полноценного человека.

Но при взгляде на Запад оказывается, что это право — лишь оборотная сторона слабости наших законов и институтов.

В развитых странах люди часто не только не подозревают о возможности менять правила своей жизни, но и в паническом ужасе бегут от самой мысли об этом.

Да, по мелочам менять можно все, на то и демократия, — но всерьез выступить против «генеральной линии» в чем-то значимом, будь то право на детей или на справедливость, для среднего человека немыслимо.

Он не подозревает о своем праве менять мир, — и дети, спасаемые нами, лишаются этого права наравне с местными, а не потому, что являются детьми эмигрантов.

Да, граждане фешенебельных стран на диво благополучны и невероятно эффективны. Они счастливы, они проживают яркие, полноценные, насыщенные и красочные жизни, — но для нас, трясущихся от страха и тщетно напрягающих завшивленные ошметки мозгов, они — при всем их великолепии — лишь социальные муравьи.

Они хорошие и добрые, мы любим и уважаем их, мы стремимся подражать их успеху во всем, на что нас хватает, — но для нас, в нашей системе координат, они неполноценны.

Потому что они пользуются миром, построенным для них и за них, — а мы пытаемся строить мир для себя.

Криво и косо, но зато сами.

Возможно, это детская болезнь.

Возможно, мы построим себе уютную жизнь, — и наши внуки тоже забудут о своем праве творить ее заново.

Но мы не доживем до этого времени, и для нас полноценен человек, ощущающий свое право менять мир, даже если он не пользуется им.

Это в Англии кошки, по поговорке, вправе смотреть на короля: у нас чуть не каждый готов сам стать королем, — если «попадет в случай», как говаривали в XVIII веке.

И потому, спасая наших детей от бед и ужасов нашей страны, мы платим за их комфорт и безопасность тем, что в нашем понимании они не будут полноценными людьми.

Они этого не заметят и не узнают: мы не забудем.

Это обмен: жизнь — за неполноценность, пусть даже социальную.

Здесь нет объективных критериев.

Высокие слова про предназначение человека пусть говорит тот, кто нес труп ребенка, — пусть даже не своего.

Жизнь — почти абсолютная ценность, и каждый решает сам.

Самое страшное для родителя — решать судьбу своих детей без их ведома.

А по-другому и не бывает.

Нам всем придется сделать окончательный выбор, и лучшее, что нам доступно — это всего лишь уметь никогда не жалеть о нем.

Фото: Pravda Komsomolskaya/ Globallookpress