Глеб Павловский: Путин, как носитель «проекта Россия»

Еще недавно утверждать, что Россия похожа на Евросоюз, никому бы в голову не пришло. Но кризис — экономический, политический, управленческий — который возник у нас и в Европе практически одновременно, заставил вспомнить, что и Россия, и ЕС возникли, как проекты. Причем — как теперь очевидно — проекты непродуманные до конца и нестабильные. Сейчас их приходится срочно додумывать на ходу — если, конечно, мы не хотим, чтобы кризис разросся и нам пришлось пережить его в формах распада, похожих на распад СССР.

В чем скрытые механизмы этого кризиса, как выглядит «проект Россия» за кулисами Кремля, рассказал политолог Глеб Павловский в ходе лекции «Российская Федерация и Евросоюз — два нестабильных проекта: альтернатива и безальтернативность как факторы реальной политики». Лекция прошла в Московской высшей школе социальных и экономических наук. «Свободная пресса» публикует ее наиболее интересные фрагменты.

Глеб Павловский, политолог, политтехнолог, главный редактор «Русского журнала», президент Фонда эффективной политики:

— Сейчас — как признают в Европе и официально признают в РФ — у нас кризис. Кризис обычно проявляет какие-то вещи, предметы, которые пропустили в предыдущее время, которые были на виду, но на них не обращали внимания. Сегодняшний кризис позволяет рассмотреть заново такие два предмета, как ЕС и РФ, которые, как считалось еще недавно, вполне доказали теорему существования.

Проще всего начать с того, что ЕС и Россия в ее нынешнем виде — почти сверстники. Россия получила государственную независимость за несколько недель до того, как были подписаны Маастрихтские соглашения.

Но этот факт — признак формального сходства, может быть совершенно неважным. Тем более, Европа шла к своему объединению очень долго, по меньшей мере, с конца 1940-х годов, и этот процесс был мотивирован очень серьезными идейными, этическими и политическими выводами из Первой и Второй мировых войн.

Собственно говоря, две войны поставили европейское пространство на грань вопроса о существовании. Было решено — в разных формах, разных философиях, разных политических тезисах — что дальше модель взаимодействия национальных государств не может существовать в прежнем виде.

Еще один интересный момент — крушение европейских элит. Большинство из них были либо просто на какое-то время дезавуированы, как немецкие элиты, либо скомпрометированы коллаборационизмом, либо ослаблены войной. В этот период Европа существовала в какой-то степени с нечеткими границами — с массами, но без элит, которым еще предстояло вернуться, доказать свое право на существование — и неизвестно, в каком составе: традиционные ли элиты в мундирах, аристократические элиты, старые деловые элиты или старые политические элиты — все они были под вопросом.

Как ни странно, уже здесь есть некоторое сходство ситуации с Российской Федерацией. Но сразу скажу о различии — оно колоссально.

Чтобы ни революций, ни контрреволюций

За два года до того, как Российская Федерация стала субъектом международного права, у нас в принципе не было дискуссии о такой вещи как Россия в ее нынешних границах. Она просто не обсуждалась и никого не интересовала. Как известно, первым случаем публичного обсуждения возможности независимой России стала скандальная реплика писателя Распутина на первом Съезде народных депутатов (прошел в июне 1989 года, — «СП»), где он выкрикнул: «А что будет, если Россия выйдет из состава СССР?» Это рассматривалось как хулиганский жест, а не как политическое заявление. Но уже через полгода были выборы в российский парламент.

Словом, в случае России — очень короткий срок, мгновенное возникновение, никакого эшелонирования, как в Европе, где очень рано поняли, что политическое объединение невозможно, и начинать надо с отдельных экономических соглашений.

Здесь тоже возникает некоторое сходство — в моральной ситуации, ощущении финала. Российская Федерация возникает, как способ закончить предыдущую русскую историю. Высказывание Путина, которое будет позже, что «не будет больше ни революций, ни контрреволюций», выражало пафос этого периода, когда хотели закончить «все это». Во «все это» входил, конечно, и советский эксперимент, и до некоторой степени советский опыт в целом, — как неудачный, — но не было представления о том, как двигаться дальше.

На старте Европы существует примерно тот же ландшафт, который существует в начале 1990-х в России. Это массы, которые не оформлены политически, которые считаются крайне опасными идеологически, склонными к тоталитаризму того или иного вида. Встает вопрос, как строить новый каркас для этой системы, каким образом восстановить Европу, восстановить национальные государства таким образом, чтобы они еще раз не сделали то, что европейские государства делали всегда — вступили в борьбу за баланс сил, за границы, в борьбу идеологическую, разрушив сами себя.

На какое-то время — с моей точки зрения, в Европе это 1950−1960-е годы — возникает несколько решений, которые, в конце концов, складываются в немецкое решение, при котором массы удаляются от политики, и при этом включаются в процесс строительства новой экономики. Кстати, интересный момент, важный и для России — в Европе строится не национальная экономика, а экономика уже субъевропейская.

Немцы работают, чтобы вернуть себе благосостояние, вернуть независимость, которой они лишены в течение нескольких десятилетий после войны, и вернуть себе место в Европе, которое было потеряно.

В России тоже существует некий элитный страх перед массами. Массы были коммунистическими, массы являются опасными, потому что не забыли свои требования — социальные и экономические — в финале Советского Союза. Собственно говоря, это были даже не требования, а обещания, которые шли сверху — обещания немедленного расцвета при возвращении на правильный путь.

Интересный вопрос — где экономика элит, где экономика процесса установления нового баланса населения и элит?

В Европе она, в конце концов, находится в построении социального государства. На европейское социальное государство можно посмотреть, как на элегантную политическую и архитектурную модель. Оно обеспечивает перераспределение продукта, и при этом обеспечивает отделение, вынос элит от опасного соприкосновения с массами. Это постепенно выражается в увеличении инстанций Евросоюза. Появляется уровень элит, отделенных в принципе от демократического процесса (но не независимых от него). В конце концов, элита резюмируется в виде европейской бюрократии, которую все так много ругают, что я не буду.

Единая Россия, как проект

А что происходит в России? Если в Европе носителем проекта являются проевропейские элиты, в России носителем проекта оказывается один человек. Его еще нет, но его ищут, его хотят, его требуют. Собственно, начиная с ранней перестройки, идет поиск лидера с неограниченным мандатом — заранее неограниченным. Он объявляется — этот лидер, который еще не найден — не только квинтэссенцией демократии, но и гарантом нового социального процветания народных масс.

Эта роль устойчива и с самого начала является безальтернативной. Ищут лидера, который не будет иметь равного среди лидеров. Не ищут лидера, который будет конкурентным кому-то другому.

Его ищет демократическое сообщество, к которому как-то принадлежал и я — это «Московская трибуна», Межрегиональная депутатская группа. Это сообщество с самого начала несменяемо, и когда один из его участников переходит в ту или иную партию, он не меняет политическую идентичность и остается, прежде всего, демократом. Он все равно остается частью сообщества, которое ждет вождя.

Слово «вождь» в этот период непопулярно, популярно слово «президент». Авторство введения этого понятия в наш контекст принадлежит Яковлеву и Горбачеву. Но это понятие становится очень популярным. Президент сразу отделяется, это власть над властями, он никогда не рассматривается как власть среди властей, как одна из нескольких ветвей власти. И он — носитель нового проекта.

Проект новой России, едва возникнув, сразу оказывается единственным и чрезвычайным проектом. Он настолько важен, настолько значим, что не может быть отклонен или, допустим, поставлен под вопрос, исходя из принципиальных или этических соображений. В центре этого проекта — лидер, но лидер долго не может найти экономическую форму для проекта, поскольку не может обеспечить какой-то группе элит независимость, безопасность от народа.

Процесс поиска этой формы занял все 1990-е годы. Поиск экономической и финансовой схемы, которая бы позволила элитам сепарироваться, сегрегироваться, подняться над населением, шел очень долго. Схема не находилась — до появления команды Путина.

Сокращая вопрос, команда Путина не сразу находит, но, в конце концов, предлагает по-своему законченную экономическую схему. Она в меньшей степени связана с европейской идеей заработать себе достоинство, независимость и мир — мир как исключение даже риска войны на территории Европы.

В России идея другая — это идея торговли, но очень интересно, чем. Этот момент важно правильно понимать. Мы говорим о сырье, о торговле сырьем. Но сырье было и при Борисе Николаевиче Ельцине. Здесь же речь идет о возникновении субъекта этой торговли. Должен появиться кто-то, кто является бесспорным продавцом сырья, и вообще всего, связанного с Россией. Должен появиться бренд.

Этим брендом оказывается Единая Россия — я говорю сейчас не о партии. Идея в том, что Российская Федерация (по определению, не единое понятие) должна стать Единой Россией, и в этом качестве выходить на внешний рынок, торгуя всем, что есть в России. В том числе — одной из статей — тем, что производят частные компании. Частные компании никогда не рассматривались в РФ как автономный участник действий на мировой арене. Это аффилированный субъект — аффилированный с отчасти виртуальным, отчасти реальным понятием Единая Россия.

Новая российская реальность

А что реального в Единой России? Только ли три телевизионных канала, которые транслировались на всю территорию? Нет. Вертикаль власти? Нет, ее нет и сегодня, она не возникла за это время. Реальна совершенно другая вещь — система торговли и кредитования под торговлю сырьем, которая вся целиком идет через правящую группу — или команду, как она теперь себя называет.

При этом — что очень важно — Путин с самого начала сделал ставку на создание новой элиты. Здесь он не полагался на спонтанный процесс. Элита должна быть создана — он так это понимал — из тех, кто успешно, от имени государства, будет продавать его, государства, ресурсы и возможности.

Начав создавать эту группу, Путин обнаружил, что она не хочет выпускать доход из своих рук, и заставил ее это сделать. Деньги — вопреки тому, чего хотело первоначальное ядро нашего класса бенифициаров (я его называю премиальным классом; тогда это был маленький класс, в него входили старые олигархи — мы всех их знаем по именам) — они были вынуждены оставлять на Западе. Они хотели оставлять их на своих именных счетах, но не получилось. И возврат этих денег в Россию тоже шел через западные финансовые организации, западные финансовые институты: Путин никогда не верил в способность нашей деловой элиты, в том числе путинской элиты, разумно инвестировать полученные деньги.

Дальше запускается механизм кредитования под сырьевые продажи. Деньги поступают по линии, которую принято называть вертикалью власти. На самом деле, это сообщество бенифициаров государственного кредита, которые являются посредниками. Куда идут основные деньги? Все-таки, основные деньги не крадутся. Они идут в сектор, который можно назвать российским социальным государством.

У нас это отдельный сектор, который выделен в юридическом и административном отношениях. Он создается искусственно, и начал создаваться одновременно с созданием правящего класса — примерно с 200−2001 года. Он создается простым правилом: если гражданин находится в определенной точке, имеет административные титулы, прописку, работу или пенсионную книжку, то он получает право на гарантированное (кем — мы скажем дальше) получение выгод от торговли государства сырьем.

В этом объеме нет значимой доли для мелкого бизнеса или собственной экономической деятельности. Выгоды от торговли государства рассматриваются как поддерживающие, потому что государство с самого начала — и справедливо — считает, что те доходы, которые оно может обеспечить, недостаточны для покрытия расходов семей.

Но — что очень важно — зарплаты растут всегда немножко быстрее, чем рентабельность. Это возможно, конечно, только благодаря сырьевой премии. Но они растут при условии, что человек остается в рамках консенсуса. Этот консенсус является и политическим - социальное государство в России всегда выбирает одну и ту же команду, — и территориальным. Последнее означает, что люди не меняют своих мест, а внутри населенных пунктов не выходят, по возможности, на улицы, а сидят у телевизора или в интернете.

Путин и интернет

Путин всегда был горячим сторонником интернета, вопреки инсинуациям. Сколько я его помню — с 1999 года — ему очень нравился интернет, хотя он сам не хотел туда ходить. Интернет хорош тем, что это вторая реальность, которая расширяет некоторые возможности, закрывает потребность в разнообразии, в символическом потреблении, в конфликте и конкуренции. Вы можете в интернете вступать в любых ролях в любые конкурентные отношения, — и это очень хорошо (с точки зрения власти, — «СП»).

Теневой премиальный класс

Что, в итоге, вышло? Возник и стал расширяться наш теневой премиальный класс. Посчитать его практически невозможно, но за годы правления Медведева он вырос, по моим оценкам, почти в 10 раз — а может быть, и больше. Главную роль здесь, конечно, сыграл кризис и накачка ликвидностью компаний, в ходе которой число бенефициаров бюджета и (в нашем случае, в отличие от США) кадровых бенефициаров власти выросло очень сильно. Сейчас их от тысячи до двух тысяч человек.

Этот класс нелегален. Периодически он пытается рассказать о себе, но тут же прячется. Иногда от его имени выступают. Когда-то так выступил Черкесов — скорее, с упреками в адрес этого класса, в адрес его обогащения. Иногда выступает Якунин. Но вообще класс выступает через каких-то других людей, он не может сказать, что — как однажды сказал Патрушев — «мы новое дворянство». Довольно трудно это сказать — по целому ряду культурных и иных причин.

Но — этот класс существует. Он является получателем премии с фактически каждого товара, проданного в пределах Российской Федерации. Это значительная премия, например, по молоку — порядка 25%. Разумеется, не все эти 25% с цены молока, продаваемого в Российской Федерации, идут исключительно этой тысяче-двум человек. Часть этих процентов, конечно, распределяется по цепочке. Но эта коррупционная премия является — в наших условиях — иносказанием макроэкономической коррупции. То есть не взяточничества, которое обычно имеют в виду под коррупцией (оно малосущественно), а участии в прямом изъятии средств из межбюджетных отношений определенной группой лиц.

У них тоже есть имена, и проблема не в том, что они прячут их от прокуроров — прокуроры тоже среди них. Проблема в том, что они не могут их объявить. Потому что значительная часть этих людей — не все! — не могут даже теоретически легализовать свою собственность.

Но это часть проблемы. Неподвижное социальное государство внизу голосует за власть, в конечном счете за Путина, который использует его как способ сдерживать премиальный класс, и одновременно отделять их от доступности со стороны населения. А населению, в свою очередь, объясняют — тоже справедливо — что на него могли бы напустить эти самые элиты, и мало бы не показалось. Это тоже верно: могли бы. В последнее время это приобретает характер постоянного запугивания населения либералами, которые скопились во власти, и вот-вот получат свободу рук.

Медиа в России

Во всем этом, конечно, очень важную роль играют массмедиа. Это очень интересный сюжет, и это постановка, в которой участвуете вы все — отчасти как зрители, отчасти как участники. Потому что наши масмедиа не являются, безусловно, поставщиком информации, но они не являются одновременно и полем для представления существующих в стране проблем, предметов, позиционирования в отношении этих проблем. Они являются полем монопольным, в котором предметы обсуждения резко сужены — искусственно сужены. Полем, в котором запрещен ряд личных методологий.

Например, запрещена серьезность. В наших массмедиа серьезность исключена, вы не можете серьезно обсуждать какой-нибудь вопрос, вы можете - в лучшем случае — обсуждать его истерически на ток-шоу. Но это — имитационная серьезность, понятно, никакое обсуждение здесь не происходит. А главное — это никак не влияет на принятие решений.

РФ как семейство субъектов

Ни Евросоюз, ни Российская Федерация не являлись единым организмом, хотя описывались обычно как некий организм. И то, и другое — семейство субъектов, по-разному организованных, с разной правовой основой. В Евросоюзе проблемы начались, как сейчас видно, в связи с самим функционированием, с необходимостью обслуживания социального государства, которое является не изолированным сектором, а практически тотальным, и от которого элиты отделены, вынесены за пределы национального государства, и существуют недосягаемо — ни для выборов, ни для оспаривания реальных решений.

Наши элиты существуют в нескольких видах. Премиальный класс просто невидим и прячется в сиянии Кремля. Существуют административные элиты, которые также являются бенифициарами бюджета, но в меньшей степени, и которые обслуживают социальное государство, нижней своей частью будучи погружены в него.

Но сегодня встает вопрос: удалось ли приземлить, поставить на какую-то экономическую, политическую и демократическую (в широком смысле слова) основу Российскую Федерацию? И удалось ли то же самое сделать с Евросоюзом?

В отношении ЕС я отошлю вас к обширной, на данный момент, полемике по этому вопросу. Обсуждение дефицита демократии в Евросоюзе — очень старая тема, а сейчас к ней прибавились поиски европейского демоса. Но в России, что, собственно, является Единой Россией сегодня?

Это, в первую очередь, социальное государство, которое представляет собой только часть населения РФ. Его задача — обслуживать легитимность элит, причем, легитимость тех элит, большую часть которых социальное государство не знает, которые для него недоступны и находятся где-то выше Путина и правительства, или в стороне, или за их спиной.

Социальное государство нарисовано, я бы сказал, на стенках мирового пузыря сырьевых цен. Этот пузырь раньше или позже схлопнется, у нас есть буферные резервы — я сейчас не хочу об этом говорить. Я хочу сказать, что на месте РФ возникло и сейчас существует несколько самостоятельных субъектов, каждый из которых имеет, в определенном смысле, мировую форму.

Это Роснефть, которую только что возглавил Игорь Иванович Сечин, и который Роснефть, в ее нынешнем виде, и построил. Это, конечно, не национальный субъект — он частично национальный, а частично мировой. Это субъект, который ведет определенную политику в Европе, внутри страны — и не только экономическую. Он самостоятелен, он, строго говоря, автономен от других субъектов. Кроме того, он является центром пересечения договоренностей разных деловых групп.

Субъект по имени Кремль

Есть еще команда Кремля. Это другой субъект, его не надо сливать просто с набором высших должностей в исполнительной власти и в государственных корпорациях. Это самостоятельный, очень компактный субъект, но при этом чрезвычайно своеобразный. Его я знаю лучше других, может быть, потому, что прожил какое-то время в его чреве, и был его частью. Это — проектная команда. Она воспринимает себя, как проектная команда, как единственный носитель проекта Российской Федерации, и единственный, кто может вносить изменения в этот проект.

При этом команда Кремля все эти годы скорее сужалась, чем расширялась. Часть из ее участников переходили в состав премиального класса, кто-то уходил в оппозицию, кто-то в сторону, — как я. Но, в принципе, сегодня она по-прежнему представляет собой остатки команды 2000 года, которая по-прежнему сохраняет определенную концепцию управления реальностью — как управление через систему образов, которые сгруппированы вокруг Владимира Владимировича Путина.

Команда Кремля — это очень важно — субъект, имеющий мировую легитимность. Он имеет мировую легитимность, потому что здесь, в России, признается 50 миллионами участников социального государства, и выступает от имени всей России. Кроме того, он является в мире членом ряда важных клубов элиты, отделившейся от прежнего демоса, и существующей отдельно.

Есть и другие составные части Российской Федерации, которые тоже надо назвать. Это, конечно, город Москва. Город Москва является не просто самостоятельным субъектом РФ, а, я бы сказал, самостоятельной Россией со своим демосом. Он первый — раньше Российской Федерации в целом — построил социальное государство, благодаря Юрию Михайловичу Лужкову, и первым переживает кризис самого этого социального государства и тех, кто должен его обслуживать — местных элит, которые являются бенефициарами московской экономики, но требуют другого места в ней.

Возникает несколько новых субъектов. Один из них Дальний Восток, другой Кавказ. Не все они являются территориальными, все имеют разную правовую природу, и вопрос в том, как ими управлять. Этот вопрос оказывается роковым — и кризисным на данном этапе — и для проекта Европейского союза, и для проекта Российской Федерации. Потому что кризис управления перерастает в кризис организации. Потому что именно теперь выясняется: то, что казалось организацией с высоким уровнем системности, было просто определенным способом управления, тесно связанным с набором определенных ситуаций и конъюнктур.

Когда кончится Евросоюз

Вот момент, где мы находимся. В каком-то смысле то, что я говорил, является моими впечатлениями от формирования администрации президента и правительства. Они показывают уже высокую степень аутизма управляющей команды, потерю стыковки с набором тех субъектов, которыми они хотят управлять.

Поэтому стабильность РФ — как, впрочем, и Евросоюза — открытый вопрос. Здесь есть еще интересный момент, важное отличие, которым я закончу. Я не думаю, что в Европе существует серьезная заинтересованность или планирование в отношении дезинтеграции РФ. Но в наших элитах существует азартный расчет на то, что кризис Евросоюза будет таким же обширным, как кризис Советского Союза, и это создаст новые возможности для нашей экономической — внутренней и внешней — политики. Какие именно возможности — при этом не продумывается. Наша команда — это команда-импровизатор. Она пришла к власти в условиях, когда казалось, что ее ждет поражение, несколько раз проходила через тяжелые моменты поражений, и, в принципе, не ждет от мировых кризисов ничего плохого. А ждет, как профессор Плейшнер, гуляя по Женеве — только хорошего…

(Окончание следует)

Фото: Дмитрий Астахов /РИА Новости