Последний университет

Первые книги серии «Намедни» (про шестидесятые и семидесятые) — это был такой перевод парфеновского сериала о советской истории с телевизионного языка на книжный, и главное его свойство, когда через запятую и с одинаковой интонацией Парфенов рассказывал сначала о Карибском кризисе, потом о плащах «Болонья», а потом о фильме «Девять дней одного года», — это было уже не в новинку, и если относиться к книжным «Намедни» как к ностальгическому продукту, то нужно было учитывать, что он эксплуатировал ностальгию не только по шестидесятым и семидесятым, о которых шла речь, но и по девяностым — самое телевизионное десятилетие русской истории (потом наступит интернет) символически закончилось как раз уходом Парфенова в историческую документалистику. Все знают, что Парфенов задал стандарт телевизионного поведения в кадре и за кадром, но он же и задал стандарт телевизионной ностальгии — сначала как бы в шутку в первых «Старых песнях о главном», потом уже без песен и плясок в исторических циклах и фильмах, начиная именно с сериала «Намедни. Наша эра». Это сейчас для Парфенова большой фильм на историческую тему остался единственной возможностью появиться в федеральном телеэфире, а пятнадцать лет назад он сам рвался в прошлое, создавая в нем альтернативу уже по тем временам вполне зловещему пропагандистскому телевидению, не зная еще, что создает убежище для своего собственного телевизионного будущего.

С телевизионного на книжный получилось перевести только сами сюжеты «Намедни», но не саму драму телевизионного Парфенова, и книги о «нашей эре» — это были просто книги. Продукт того неамбициозного рода, который в магазинах принято называть «подарочными изданиями» и который идеален даже не для книжной полки, а для журнального столика, чтобы книга лежала на нем и чтобы гости могли ее полистать, пока хозяева накрывают к обеду. Конец нулевых, медведевская «модернизация», исторический минимум общественных страстей — как теперь понятно, идеальное время для «полистать», не более. Главы тех томов «Намедни» перепечатывал бортовой журнал «Аэрофлота», а в тогда еще чичваркинской «Евросети» продавалась эксклюзивная удешевленная версия серии меньшего формата в мягких обложках. Медведев, «Евросеть», «Аэрофлот» — черт, это же тоже Парфенов научил нас смотреть на вещи вот так, не разделяя быт и историю.

Книги «Намедни» продолжают выходить, и заданный с самого начала формат не меняется — все та же верстка несуществующего журнала, который как будто издавался сто лет подряд, как «Тайм» у американцев, и перед нами просто ежегодные альманахи этого журнала (такое же, как у Гребенщикова, «нарушение Венецианской хартии», воссоздание никогда не существовавших объектов культурного наследия в таком виде, как будто они существовали всегда). Неизменный формат, и если бы неизменной оставалась страна, то и седьмой том описывался бы единственным глаголом «полистать». Но это если бы неизменной осталась страна.

Русское общество 2014 года — оно несопоставимо более невротизировано, чем пять лет назад. История, особенно новейшая, окончательно превратилась в отрасль пропаганды, обосновывающую, кажется, любые споры «о текущем моменте». Вовлеченность подверженного пропаганде обывателя во внешнеполитические темы сейчас такая же, как в начале пятидесятых — знаменитую Псаки, конечно, придумали авторы «Крокодила» 1952 года. Пять или пятнадцать лет назад воспоминание о габардиновом плаще было просто развлечением, сейчас даже это акт, требующий исключительных усилий, чтобы хотя бы сохранить заданную первыми томами интонацию. Новый том «Намедни», посвященный событиям 1946−60 годов — это ведь и передача Крыма Украинской ССР, и убийство Бандеры, и позднесталинский изоляционизм, и противостояние с Тито, и карикатуры на Дядю Сэма. Каждый второй эпизод из книги заслуживает поучительного вывода из нашей современности, и только разбросанные по книге ссылки на еще не написанный новый том («см. 2014») выдают в Парфенове человека, живущего сейчас, в эпоху Псаки и Бородая.

Начиная «нашу эру» еще в телевизионной версии, Парфенов подбирал валявшееся под ногами и никому не нужное прошлое — как собиратели икон в послевоенном СССР. Теперь, когда иконы штампуются на софринском комбинате, труд Парфенова имеет совсем другое значение. Отделить настоящее от ненастоящего, защитить ценное, разоблачить фальшивку. В России 2014 года оказалось, что кроме книги «Намедни» у нас просто нет универсального и общедоступного источника по советской истории первого послевоенного пятнадцатилетия. Жанр перестал быть развлекательным, все уже совсем по-взрослому. Если Парфенов не найдет свидетельство о смерти задавленного на похоронах Сталина гражданина Шут А.И., его уже не найдет никто и никогда.

Оглавление книги Парфенова — это даже не библиография ненаписанных книг, а галерея несуществующих ученых, журналов, университетских кафедр и институтов. Такими вещами должна заниматься целая наука, натурально — чтобы сидели очкарики и десятилетиями исследовали неизученные обстоятельства убийства Михоэлса. Отсутствие в массовом сознании современных русских какого-то представления о важнейших исторических эпизодах сильнее всего бросается в глаза как раз в тех случаях, когда кто-то делает что-то, подобное «Намедни», причем «кто-то» — почему-то каждый раз им оказывается Леонид Парфенов, больше никому не интересно.

«Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом», — хрестоматийное высказывание Пушкина о Ломоносове, чуть изменив, легко отнести к Парфенову. Он стал нашим последним университетом. Как триста лет назад, нас невозможно представить и еще сложнее понять, и никто не пытается, только Парфенов.

Фото: Вячеслав Прокофьев/ ТАСС