Робин Гуд против Урфин Джюса

Тут одна такая тема… Ну, которая достала всех уже. Называется, скажем так, «полковник и куратор». Один про другого прямо так вслух — как правдолюбивый хирург-гинеколог… Второй про первого — по обыкновению, токмо волею посланных маршировать честных и искренних ботов и троллей, кто на котурнах, кто на аккаунтах, кто на досках…

Ну и все вокруг расшикались. Дескать, что это еще? Время нашли! (ну и, конечно, множество версий: хорошему полковнику плохая политика мешает — а полковник-то плохой! — а полковник хороший, да вот куратор совсем не от тех куратор! — а если Ротшильд на Фридмана нападет, то кто кого заборет — кiт или кит? — и так далее)…

Между тем, история про этих двоих — важная история. А особенно важная, если отвлечься от персоналий…

Что такое первый из них? Доведенная до совершенства (а недоброжелатели скажут — до абсурда) сущность русского министра-администратора времен шансона и айфона. Остро востребованная на исходе лихих 90-х властью, которой с лихвой хватило идеалистов и авантюристов всех видов и сортов. Властью, которой так сильно были нужны технологи. Манипуляторы. Менеджеры, извините за выражение. Эффективные, еще раз извините.

…Он появился на фоне дикой усталости общества от переизбытка слов, смыслов, идей, болтовни и вранья. Вранья и болтовни — зачастую, кстати, — вполне искренних, ну или наполовину искренних. Где всё — вперемешку: белые штаны, чиновники на «Волгах», демократия с десоветизацией, залоговые аукционы, двапроцента и «возьмёмсязарукидрузья» в одном флаконе.

При этом он — как сущность — вышел из глубины этого всего. И для него все эти осколки утраченных смыслов остались чем-то вроде интеллектуального дресс-кода. Чем концептуальнее и постмодерничнее — тем фэйсконтрольнее. Но ежели кто посмеет утверждать, что все эти финтифлюшки имеют какое-то другое измерение, кроме стразового, — ну, мы тебя за язык не тянули.

Русская постельцинская политбюрократия выработала безусловный и практически священный modus operandi — в условиях самодискредитации политических смыслов, на фоне бушующих выплесков эмоционального и криминального происхождения необходимо было постоянно мимикрировать, имитируя эти внешние и не нужные для дела вещи, сосредотачиваясь на едином на потребу: манипуляциях и контроле.

Практически мгновенно, без серьезного сопротивления (потому что тихо и без осознания кем бы то ни было в обществе) свершился переход. От смертельно опасной, неустойчивой, стихийной и неуправляемой девяностии к совсем другому формату. Куда более устойчивому и, на самом деле, приемлемому для большинства. С вертикалью, ручным управлением и суверенной демократией. Но без малейшего допуска для существования любых естественных проявлений живой социально-политической активности.

Не умея как-то справляться с политической субъектностью (а возможно, просто не имея времени научиться в условиях форс-мажора 1999 г.), новая бюрократия просто избавилась от нее. Не оставила для общества никаких клапанов сброса социальной энергии и рычагов влияния на политические процессы. А поскольку дресс-код (помните?) требовал соблюдения всяких там формальностей (black tie, выборы, партии, всё такое) — единственной приемлемой формой публичной политики в Российской Федерации стала политика имитационная. «Консолидация элит», деполитизация бизнеса и полный переход контроля над властью и управления в непубличное, бюрократическое поле на живую нитку, на скорую руку, а честно говоря — очень грубо были закамуфлированы макетами партий и движений, «молодёжки» и оппозиции, кадровых лифтов и независимого конкурентного бизнеса. Среди этих муляжей было приемлемо многое — от коммунистов до боевиков-нацистов — кроме одного: живых и самодостаточных человеческих мотивов. Генерал Урфин Джюс научился одному — выстругивать эрзац-войска из бревен, чтобы создавать иллюзию мобилизации. Дело полезное — когда от мобилизации требуется только демонстрировать силу, а не воевать взаправду.

Потому что фактически, делая ставку на максимальное упрощение системы власти, коллективный (и индивидуальный) Урфин Джюс обезличил и дегуманизировал все политическое пространство. Не затронув — просто потому, что это оставалось вне его компетенции — только одного человека, только одну личность, только одного субъекта политики: президента. Избранного на выборах. Обладающего индивидуальностью и волей. Руководствующегося разными мотивами и связанного с человеческими интересами. Правда, именно он, президент, вынужденно, торопясь удержать страну от коллапса, опираясь на «тот человеческий материал, который есть», позволил перевернуть пирамиду власти основанием вверх и водрузить на себя всю полноту реальной ответственности.

Но за пределами первого лица политика в России оказалась полностью деперсонифицирована. В ней осталось возможным исключительно непубличное противостояние анонимных групп и интересов. В ней иллюзорными предстали все публичные политические акторы. А в результате жертвой этого грандиозного процесса бюрократической стабилизации стали — в целом — практически все институты: политические, социальные, управленческие, да все, от академии наук до систем образования, здравоохранения и культуры. Причем — и это удивительно и очень страшно — такой степени разрушения институтов и субъектности не знала наша страна в самые кровавые сталинские времена.

Сталинская тирания жестоко — иногда зверски жестоко — но все-таки управляла людьми, добивалась подчинения от людей, манипулировала их волей, энергией, эмоциями. Заставляла работать институты — но во главе этих институтов оказывались харизматичные, волевые личности. Урфин Джюс — не Сталин и не Берия. В деревянном войске не нужно ничего чувствовать, ничего хотеть. Главное — быстро и правильно отчитаться и подготовить телекартинку, рассчитанную, прежде всего, на единственного телезрителя. Как та «Правда», которую, по слухам, печатали в одном экземпляре в 1923 году для обитателя «Горок».

Но результатом урфин-джюсовового государственного строительства стала трагическая ловушка для страны и ее лидера. «Прокладка» из деревянного, имитационного политического класса изолировала первое лицо, остающееся источником политической воли и представителем национальных интересов, от деполитизированного и деинституционализированного народа. Который можно было считать отправленным «на сохранение» в тучные годы стабильности. Но который сегодня поставлен — вместе с президентом — в совершенно другие внешние условия. В условия, когда мобилизация не может быть фасадной, потёмкинской, потому что война.

Система так долго и бездумно боролась с «несистемной оппозицией», подменяя любую неуправляемую фронду безвредными соломенными чучелками, что в конце концов осталась одна — без живых, не соломенных, мотивированных и самодостаточных системных сторонников власти.

И тогда единственной возможной реакцией на все более фатальные угрозы (в отсутствие системных механизмов реальной мобилизации социально-политической энергии народа) становится… пробой изоляции. Появление новой субъектности — несистемной просто потому, что система выведена из строя. Урфин Джюс видит, что на настоящей войне волшебный порошок не работает — манекены остаются деревяшками. И либо — военное поражение. Либо на поле выходит Робин Гуд.

Все последние годы — пятнадцать лет уж точно — Робин Гуды были под запретом. Голые эмоции и радикальная этика. Анархия. Скорее всего — низкий уровень политической грамотности. Непонимание ценности институтов. Ну и вообще — разве мы не нахлебались революций?..

Нахлебались. Собственно, не только мы. И всякий раз, когда революции случались всерьез, случались они, прежде всего, потому, что сначала обесчеловечивалась, а потом рушилась привычная государственная практика. Потому, что власть утрачивала способность быть человеком. Тогда плавное течение истории прекращалось — и дальше вступал в действие закон случайных чисел. Как фишка ляжет. Кто не спрятался — тот и виноват.

Некоторым странам везло больше — как Соединенным Штатам Америки, например, в конце XVIII века. Там заокеанский колониальный Урфин Джюс был слаб и совсем глуп, а местные Робин Гуды подобрались умные, образованные, самостоятельные и позитивные. Некоторым — гораздо меньше, и там начиналась кровавая мясорубка. Но так или иначе, но как учила нас безграмотная телереклама двадцать лет назад, другой альтернативы нет.

И если политическая система утрачивает человеческую составляющую, превращается в схему и шаблон, в муштру деревянных солдат и колоссальную бюрократическую мистификацию, тогда на первый план выходят харизматики, авантюристы, народные мстители, джентльмены удачи, морализаторы и бунтари, кто угодно — но живые, искренние и истинные люди. А дальше как повезет. Если у Системы еще есть ресурсы прочности (человеческие — интеллектуальные, творческие, организационные) — она сумеет провести реанимационные мероприятия и влить в свои жилы новую живую кровь. Тогда «Робин Гуды» станут ее опорой и спасением (как революционные генералы в послеякобинской Франции, как красные командармы в послеежовской России), тогда их энергия пойдет на созидание, а не на деструкцию. Но если «охранительский» инстинкт Урфин Джюсов возобладает, если главным государственным девизом предстанет клич «Как бы чего не вышло!» — тогда можно быть уверенным: ничего не выйдет.

То есть выйдет, конечно. Либо победит Урфин Джюс — и все внутренние точки роста и источники силы будут задавлены, страна останется абсолютно беззащитной и не сможет ничего противопоставить внешней угрозе. Либо победит Робин Гуд — и на месте разрушенной ненавистной и бездарной бюрократии развернется Гуляй-поле. С тем же конечным результатом.

Фото: Григорий Сысоев/ ТАСС