После инсульта

На прошлой неделе я написал, что никакая оппозиция невозможна без мечты, и пока у нас нет подробно сформулированной мечты о той России, какой она должна быть, никогда ничего ни у кого не получится.

Наверное, правильнее начать с себя и сформулировать мечту свою собственную, и я заранее прошу прощения за, как я предполагаю, инфантилизм моих формулировок — тот случай, когда не с кого брать пример, или даже что-то вроде того, как люди после инсульта заново учатся говорить: понятно, что не Цицерон, но ведь вчера еще вообще не мог двух слов произнести, то есть прогресс.

Когда вышел фильм «Гостья из будущего», а это самый канун перестройки, кто-то из кинокритиков писал, что авторы фильма — какие-то совсем мещане, у них там автомат с бесплатными пирожками — это что же, советским людям больше не о чем мечтать, кроме как о бесплатных пирожках? Я тоже, конечно, мещанин, и мой образ будущего тоже начинается с чего-то совсем потребительского — ну не знаю, приехать в Кострому на красивом скоростном поезде, сесть на уютном вокзале выпить кофе с вайфаем, ну и дальше погулять по чистенькому красивенькому городу — здесь каких-то особенных слов, я думаю, не надо, все примерно представляют себе свой день в любом европейском городе, и в России моей мечты город Кострома от «любого европейского» (Европой считаем сначала Германию и Францию, а Албанию с Румынией — в самую последнюю очередь) не отличается вообще никак. Но чтобы не было неправильных прочтений — нет, я не верю, что Европу можно соорудить каким-то директивным способом, каким в Москве устраивают пешеходные улицы и «общественные пространства». Европа — это когда ты здесь живешь, и по поводу каждого камешка понимаешь, что вот это мое, и что я тут хозяин, так что, говоря «Европа», мы подразумеваем местное самоуправление, высокую гражданскую ответственность и прочее, вы понимаете.

Но местное самоуправление — это уже такой почти академизм, покажите мне живого человека, который засыпал бы с мыслями о местном самоуправлении. Мечта — это именно автомат с пирожками. Отпуск летом на Байкале, хорошая гостиница в Листвянке на первой линии, свежий омуль в кафе на набережной, старомодный поезд на Кругбайкальской дороге, кружка хорошего местного пива и толстая местная газета с обязательным «продается корова» в разделе объявлений. Памятник непонятно кому, пока не подойдешь, не разберешь — то ли Шукшину, то ли Лескову, но точно не товарищу Вайнеру из губчеки. Товарища Вайнера переставили во двор краеведческого музея и снабдили табличкой на тему того, сколько народу товарищ Вайнер замучил лично, а сколько опосредованно. Улицы тоже, я даже не знаю, что важнее — хорошо заасфальтированы или переименованы, никакого Кирова и никакого Куйбышева, на табличках имена из азбуки с открытия Олимпиады, грамотно переведенные и на латиницу. В Монтре есть улица Стравинского, которой даже в Москве нет, а мне нужен Стравинский вместо Дзержинского. Чтобы в Омске стояли памятники Павлу Васильеву и Егору Летову; сейчас, чтобы выпустить почтовую марку с Виктором Цоем, ее надо включать в серию «Легенды российской эстрады», потому что в других классификациях Цою места нет, и вот я хочу, чтобы было. И чтобы массовое сознание не крутилось вокруг войны 1941−45 годов, чтобы гордость за страну была более универсальной и менее, что ли, обиженной. Еще раз сошлюсь на олимпийскую азбуку — я сам только из нее узнал, что ранцевый парашют изобрели русские. Я хочу гордиться и парашютом тоже.

Если обобщать — мечтаю о нестыдной нижней планке, то есть чтобы самый глухой полустанок, и на нем тебе уютно и хорошо, и туалет чистый с рулоном бумаги; чтобы самая неочевидная забегаловка, но в ней варят такие пельмени, которыми хочется угостить гостя из Лондона, и чтобы ему было вкусно; чтобы самая мрачная промзона, но в ней можно снимать не «Груз-200», а «Интерстеллар». И чтобы никаких вещевых рынков, чтобы в самом бедном городе самые бедные люди одевались в районном магазине недорогой европейской или японской марки.

Чтобы автовокзал выселили из старой церкви, построили бы новый, а церковь бы восстановили — без стеклопакетов, а еще лучше без излишней позолоты, и чтобы восстанавливал верующий и при этом грамотный специалист, пускай даже с софринского комбината, но чтобы на софринском комбинате работали только верующие. Чтобы новый торговый центр стоял за городом, и чтобы ради торгового центра не сносили старинный кинотеатр, и чтобы вообще ничего старого не сносили, и чтобы самой скандальной новостройкой был офисный центр в виде башни Татлина, и о нем бы спорили в газетах, что если Татлину не удалось, имеем ли мы право строить за него.

Чтобы, если видишь студента, по умолчанию было ясно, что он учится, а не мажорствует, и что учится он именно в университете, а не в конторе по производству дипломов на продажу. Чтобы книжный магазин в самом пролетарском районе был завален умным нон-фикшном, а не «народной медициной». Чтобы в баре спального района негромко играл Утесов или Высоцкий, и можно было бы выпить рюмку горькой настойки, закусив лучшим в мире холодцом. Чтобы хотелось возвращаться — в Кострому, в Омск, в Листвянку, в Москву.

Чтобы огромность страны была не только на карте, но и в повседневности, чтобы мальчишник во Владивостоке и уикенд в Астрахани. И чтобы, съехав с трассы в безымянную деревню, выпить там местного кефира, закусив местной колбасой, а если вечер, то и на танцы зайти, чтобы потанцевать, а не подраться с местным пролетариатом. И чтобы местный пролетариат был чуть менее асоциален. «В поселке нет театра, поэтому молодежь увлеклась скейтбордом, что делать?»

Чтобы тюрьма не воспроизводила криминальную культуру, чтобы вошедшая уже в поговорку как символ минимального преступления кража курицы не влекла за собой погружения в мир татуированных чудовищ даже не сутки. Чтобы блатная среда максимально рассосалась, чтобы выражение «вор в законе» значило что-то смутно знакомое из грузинской жизни. Чтобы мент был не мент, а уважаемый местный дядька, которому все доверяют, и про которого все знают, сколько он зарабатывает, с кем дружит и кому и как отчитывается. И чтобы власть вообще была производная от общества, то есть чтобы исчез эксплуататорский и антинародный класс номенклатуры, чтобы чиновник был бы просто профессией наподобие банковского или почтового служащего, и ни на что бы больше не претендовал. Чтобы его «это мое» по отношению к городу, региону или стране ничем не отличалось от моего «это мое», и чтобы мы оба, я и чиновник, в равной мере связывали бы свое будущее со своей страной, а не с какой-то чужой.

И чтобы в интеллектуальной, я не знаю, как правильно ее назвать, сфере тоже не было бы доминирующего номенклатурного класса, то есть чтобы никто не претендовал на монопольное право говорить от имени думающей России. Чтобы в Костроме был и свой «Сахаровский центр», и свой клуб «Ночных волков», и чтобы между ними существовали и местное «Эхо», и местный «Спутник и погром», в равной мере чувствующие себя дома, и не ведущие между собой войны на уничтожение. Чтобы в официальной риторике не было пресловутой многонациональности, и чтобы в спорных ситуациях, когда одной из сторон конфликта оказывается какая-нибудь диаспора (частая ведь история в современной РФ), другой стороной была бы власть, для которой ответственность перед большинством важнее всего остального.

Оказывается, фантазировать, не срываясь в политические лозунги, довольно сложно, но я же предупреждал — это как после инсульта. Здесь, наверное, еще стоит спеть песню про поезд в огне, но я не уверен, что вам нравится, как я пою.

Фото: Митя Алешковский/ТАСС