Ключевая ставка

Кажется, страна опять переживает трудные времена, и ночное сообщение Центробанка о повышении ключевой ставки — документальное подтверждение трудных времен, но кого в России удивишь или испугаешь трудными временами? Переживали и не такое; до сих пор храню новогодний номер «Коммерсанта», последний в 1998 году — большая групповая фотография всей редакции и над ней большими буквами одно слово — «Прорвемся».

В эти дни будет, я думаю, много воспоминаний о 1998 годе, а я бы вспомнил о 99-м — пятнадцатилетней дистанции достаточно, чтобы смело назвать тот год великим. В великом году появился знаменитый роман Пелевина с посвящением «Памяти среднего класса», потом первый альбом Земфиры, потом относительно неплохое отечественное пиво (раньше-то пили импортное), потом Путин. Кино снимается чуть дольше, чем пишутся книги и альбомы, поэтому «Брат-2» вышел только в 2000-м, но и его стоит отнести к наследию великого 1999 года.

Но не пивом, не Земфирой и даже не Путиным был велик тот год. 1999-й — это прежде всего год рождения нашей постсоветской нации в том виде, в каком мы ее знаем теперь и в котором мы привыкли к ней принадлежать. Коллективные привычки, реакции, стереотипы — это все началось только тогда, с запозданием на восемь лет, когда атомизированные остатки советского народа жили, кто во что горазд, кто в малиновом пиджаке, а кто с кастрюльками вдоль трасс. Это уже давно не оригинальная мысль, общее место — российские девяностые закончились сильно раньше, чем по календарю, в августе 1998 года. И спустя несколько месяцев, когда эффект от потрясения сошел на нет, оказалось, что люди постсоветской России вышли из девяностых совсем не такими, как можно было предположить. Стало возможно говорить «мы», имея в виду всех, кто живет в стране. Стало возможно думать о собственном будущем в контексте будущего страны. Появилось хоть и смутное, и, как это очевидно сейчас, ошибочное, но при этом массовое, почти всеобщее представление о том, какой должна быть страна, и как интересы ее граждан сочетаются с ее интересами. Совместный опыт преодоления трудностей был опытом солидарности и ответственности. И с этим опытом нация вошла в новое время своей истории.

Кого в России удивишь или испугаешь трудными временами? Никого, но не в этом дело. Трудных времен действительно было много, но чего не было никогда — вот этого нулевого уровня солидарности кого угодно с кем угодно. «Мы» звучит теперь только в речах специалистов на зарплате, в действительности же его нет. Действительность производит такое вполне эренбурговское впечатление из известного текста — «Им не до переговоров и переворотов: они отращивают бороды и красят шевелюру»; «Колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности». Кажется, больше ничего.

Сейчас, в отличие от девяносто восьмого или какого угодно еще года, есть только одна убедительная мотивация переживать трудные времена вместе со всей страной — это если никакого другого выхода нет. Наверное, такое даже может действовать, но только до первого окна возможностей. Любой другой аргумент разбивается о простое «А зачем?». Когда женщины самых статусных чиновников хвастаются в инстаграме купленной за границей запрещенной едой, это мотивирует на что угодно кроме солидарности. Даже несчастная курилка в Кремле — хоть в мелочах могли бы сделать вид, что хотя бы самый безобидный запрет — он для всех, в том числе для них? Не захотели, посчитали неважным.

Любимое кремлевское политическое ноу-хау последних трех лет — чтобы тлел общественный конфликт, чтобы всегда была тема, раскалывающая общество на большинство и меньшинство, — кого-то это возмущало, кого-то восхищало, а теперь искусственный раскол, как лом, воткнутый в часовой механизм, надежно парализует любое созидательное усилие. Такого усилия теперь уже просто не может быть; три года государство делало все, чтобы исключить любую возможность общенациональной солидарности. Сегодня можно написать «Прорвемся» на первой полосе партийной газеты, но все уже в курсе, что лозунги партийных газет — это ничего не значащая чепуха. Три года ничего не значащая чепуха была вместо всего, и вот это действительно оказалась та самая ключевая ставка в самом прямом смысле слова. Они поставили на нее все, им теперь все и проигрывать.

Расскажи мне, телеведущий Соловьев, чем и для чего я должен пожертвовать в этот суровый для родины час. Воспой мои будущие лишения, Скойбеда. Прорычи что-нибудь духоподъемное, Сергей Леонидович Доренко. Спой обнадеживающую песню, певица Валерия, я послушаю. Это ведь были ваши три года, это вы сказали последнее слово. А оно, как учил нас Штирлиц, запоминается лучше всех предыдущих. И не надейтесь, что кто-нибудь его забудет.

Фото: Дмитрий Духанин/ Коммерсантъ