Гуманитарный конвой

Движение «Интербригады» и Захар Прилепин уже год как занимаются поставкой гуманитарной помощи на Донбасс. Всякий раз, когда ребята отбывали в зону военного конфликта помогать людям, у меня возникало чувство неловкости: «сидишь, — говорил себе, — как ни в чем не бывало». Написал Захару, что хотел бы поучаствовать в важном и добром деле. Захар ответил, что есть одно место у ребят в машине, выезжающей из Москвы, чтобы я списался с Ричем — рэпером Ричардом Семашковым, — но предупредил, что поездка в зону военных действий — дело небезопасное, пыльное, что нужно много ездить и таскать. Физический труд мил мне с детства, опасность Бог отведет, к бытовым неудобствам не привыкать. Я с радостью согласился.

Договорились с Ричем встретиться в Москве, и оттуда уже двинуть в Новороссию. В подъехавшем джипе, помимо Рича, были водитель Макс и фотограф-оператор Саша Житомирский. Перед тем, как выехать из Москвы и «встать» на трассу, мы заехали на склад, закупили много одежды и обуви, загрузили ими большую «Газель», и двинулись в путь, договорившись с водителем грузовичка о встрече под Ростовом. В дороге мы как-то сразу сдружились, нашли общий язык, много смеялись, слушали музыку (Рич просвещал нас новинками из мира рэп-музыки), обсуждали план действий по прибытию, ехали, как говориться, «на подъеме». Окно автомобиля — что экран монитора: едешь и смотришь кино, только музыку правильную подавай и правильная музыка была подана. Рич презентует свой новый альбом — «Метан». Отличный способ презентации, надо признать: за окном заднего пассажирского проскакивает реальность, впереди маячит лысая башка автора треков, вокруг Россия, придавленная низким тяжелым небом, совсем скоро — Новороссия. Тихое и унылое пространство, разворачивающееся в такт бодрому биту; трагичные, острые, но, странным образом, жизнеутверждающие тексты. Приходим к единодушному мнению, что «Метан» — лучший альбом Рича.

Под Ростовом, в полночь, встречаемся с Захаром, Ильей Шамазовым, Николаем — братом Захара, водителями грузовиков. Ужинаем, умываемся ржавой водой («такая у нас вода, — сказала администратор, — извиняйте»), ночуем в мотеле, и утром выдвигаемся к границе.

На границе, в российском городке Донецке, узнаем, что водитель нашей газели отказывается пересекать границу. Человек боится. Выгружаем газель, отпускаем водителя и забиваем под завязку другой грузовик, тоже с гуманитаркой. Но тут же проблема: перегруженные грузовики не пропускают на границе, так как это препятствует таможенному досмотру. Перед самой границей, Захар и Илья находят микроавтобус, в который мы перетаскиваем вещи и коробки из набитого грузовика, забиваем грузом джипы, на которых приехали, расфасовываем по сумкам как ручную кладь. Очередь на границе человек в 250−300, под сотню машин. С прошлой гуманитаркой ребята простояли на границе около недели, в этот раз вырисовывалась подобная перспектива. Захару и Илье удается договориться, чтобы гуманитарку пропустили вне очереди. Удачно переходим российский пост, за ним — таможня ЛНР, на которой нас промурыжили несколько часов, в связи с новым законом, согласно которому, все лекарства гум. помощи должны проходить через ведомство Министерства Здравоохранения ЛНР (а у нас по спискам адресная доставка, и половина адресов в ДНР — как же быть?), но в итоге (Захар обзванивает тех, кто может поспособствовать решению проблемы, Илья пробивает вопрос с начальством таможни, — и наоборот), нас пропускают, и конвоем мы въезжаем в Изварино.

В Изварино — ветхие покосившиеся дома, редкие сады, тощие коровы. По пути в Луганск (и далее по всей Новороссии) открывается характерный ландшафт: голые холмистые равнины, увенчанные на горизонте терриконом. Как же тут воюют? Человека можно разглядеть на расстоянии 4−5 км, ни пролеска, ни валунов; укрыться — большая проблема.

Луганск — красивый и уютный, чем-то напомнил Белгород: чистые улицы, дивные храмы с золочеными главами, неспешная жизнь. За прошедший год население города сократилось почти вдвое.

Заезжаем на базу, предоставленную нацболами из «Интербригад». Склад-мастерская художников, площадью в половину футбольного поля. Слева собраны скульптуры — шахтер, красноармеец, крестьянка, играющие дети, солдат на боевом коне. Гипсовые и бронзовые, призванные воспевать победы и достижения некогда величайшей империи, сейчас они свалены в кучу и, кажется, забыты. Но, уверен, пройдет еще немного времени, и свежие смыслы прорастут в них, как трава: если пару лет назад эти образы вызывали грустную улыбку, то последние события будто бы вдохнули в них новое содержание, оживили, придали им значимости.

Вокруг прибывших грузов собирается небольшая толпа. Захар переговаривает с Фомичом — командиром «Интербригады» нацболов, с Анатолием Смирновым — москвичом, помогающим с закупкой и доставкой части гуманитарки, Илья осматривает склад, остальные готовятся к разгрузке. Здесь же встречаю Сашу Аверина — пресс-секретаря «Другой России». Саша помолодел, но седых волос прибавилось: почти год на фронте. Знакомлюсь с легендарным уже Бенесом Айо — темнокожим бойцом «Интербригады».

Илья Шамазов — большой, обстоятельный, рассудительный, — из тех, кто может не только организовать трудовую деятельность, но и вдохновить на труд, не прибегая к длинным речам и лишней патетике. Перед грузовиком собирается очередь — нацболы, мы, ополченцы. Илья задает направление работы: лекарства туда, тушенку — сюда, памперсы в тот угол, одежду — в этот. Работа спорится, люди снуют с коробками в руках в четырех направлениях, пустая половина мастерской обзаводится одной горой, рядом вырастает другая, третья, четвертая. После разгрузки, едем ужинать, заселяться в гостиницу, спать.

В двадцатиэтажной гостинице «Луганск» (второй этаж разорен снарядом), только шесть номеров с теплой водой, вода идет от одного бойлера. Подъем в семь утра. С Ильей и Сашей возвращаемся на склад — расфасовывать лекарства по адресам, обзванивать людей, уточнять адреса, приглашать нуждающихся луганчан на склад за помощью. Захар с ребятами поехал на развозку гуманитарки и денег по Луганску: детский дом, многодетные семьи, инвалиды.

Люди, тем временем, приходят на склад: полуслепая старушка в сопровождении внучки получает продукты и деньги. Исхудавшая мать-одиночка двоих детей, один на руках, второй, чуть постарше, всё пытается повиснуть на матери. Выдали памперсы, продукты, деньги, вызвали ей такси, плачет, благодарит, снова плачет. Жена инвалида пришла за редкими в этих краях лекарствами, в нагрузку вручили пакет с едой и деньги. Люди приходят и уходят, почти все плачут и горячо благодарят. Где тут увидели «быдло» наши прогрессивные соотечественники, друзья украинских ультранационалистов? Кроткие, воспитанные, замечательные люди. Приходившие на склад за продуктами луганчане, вот уже восемь месяцев не получавшие пенсии и пособия, часто отказывались от денег — «у нас хоть дома стоят, у кого нет, им помогите» — «поможем, женщина, поможем, но деньги возьмите». Берут, смущаясь, благодарят и уходят, всхлипывая.

После обеда, с Захаром и ребятами, едем в Алчевск в «Дом инвалидов». На казачьем блокпосту нас внимательно досматривают, вызывают Захара, как старшего группы, на разговор. Казакам все кажется подозрительным, они на взводе, угрожают Захару расстрелом прямо тут за постом. Захар спокоен, показывает документы, объясняет, что да как. Ребята совсем недавно из-под Дебальцево, аэропорта, кровь кипит, нервы, понятное дело, ни к черту. Через 15 минут Захара отпускают, и мы едем дальше. На последующих блокпостах спокойней.

Дом инвалидов — здание в четыре этажа. Ждем начальство, перекуриваем, греемся под теплым приветливым солнцем. Прибывшее начальство дома инвалидов — две расторопные тетки — кудахчут от радости. Потом начинают рассказывать. «Понимаете, — говорит одна из них, директор, — мы не бросаем стариков, куда мы их денем, тянем, как можем. Вот недавно у старика семью убило снарядом, один остался. А у нас мест уже нет. Ну и его взяли, не бросать ведь. Правда, из еды у нас только крупы остались, так что вовремя вас Бог послал». Выгружаем тушенку, сахар, муку, крупы, памперсы для лежачих больных, ящики с лекарствами. Захар оставляет деньги на дополнительную закупку лекарств. В соседнем овощном магазине закупаем мешок лука и моркови — лишним не будет.

Пока искал туалет, забрел на этажи. Пошел по палатам. Захожу в женскую — передо мной бабушка без ног, рядом еще три. Узнают, что приехал из России. «Передайте Владимиру Путину, что мы его любим, здоровья ему, спасибо, что договорился о мире. Передайте, что мы хотим мира, и жить. Вот мне 81 год, я без ног инвалид, а, знаете, как я жить хочу. Очень хочу». «И мы хотим жить еще, и мы!» — несется из соседних коек. В мужской палате — сухие, сморщенные старики. Менее бойкие, чем их соседки. Один лежит с открытыми глазами и распахнутым ртом, глядишь, заползет туда голодная муха. Взгляд большинства испуганный, люди бояться почти всего. Есть и молодые инвалиды, эти молчат и глядят в пол.

Едем дальше. По пути еще несколько адресов: женщина на диализе, ее слепой муж и девочка с ДЦП. Мама девочки встречает нас у дороги, чтобы мы не ошиблись подъездом. Когда выходим из машин, она обнимает Захара и плачет. Им тут очень тяжело. Заносим продукты в квартиру. Захар оставляет деньги — на лекарство и жизнь. Девочка показывает нам свои игрушки, предлагает поиграть в ее игру, но мы спешим, и прощаемся. Двигаемся далее по маршруту. Московский поэт-либерал попросил Захара проведать свою тетку, вот уже год, сообщил он, от нее нет вестей. Не совсем корректный адрес на руках, петляем на двух машинах (одна Захара, другая — московского телеканала), из одной деревни в другую, чуть не заехали в военную часть, но, спустя пару часов, находим дом. Зовем хозяина, бросаем камушки в окно, перекрикиваем собаку на цепи, но все тщетно. Дом есть, а хозяина нет. Когда долгими хороводами вокруг дома выманиваем-таки тетку поэта на свет Божий (напуганная, землистого цвета кожа), и предлагаем ей помощь, женщина наотрез отказывается, так до конца и не сообразив, что это у нее за племянник в Москве. Ну, жива, и слава Богу.

Вечером возвращаемся в Луганск. На складе дома художников нет освещения, поэтому Захар подгоняет машину к воротам, включает фары, и ребята продолжают сортировку. Я и Макс отправляемся дальше по адресам. Необходимо успеть закрыть четыре адреса до начала комендантского часа. Навигатор не знает половины адресов, некоторые адреса записаны неверно. Так, несуществующая улица Литоева, оказывается улицей Лицоева, на отшибе, в районе Большой Вергунки, где еще недавно отгромыхали страшные бои, а Степной переулок, на котором стоят только два дома — «2» и «2А» — совсем не тот, который нам нужен, а ждут нас по адресу Степной квартал, дом 10. На улице Лицоева мы находим ветхий дом и мать с тремя детьми. Муж погиб здесь же, защищая Вергунку. Женщина с трудом верит, что мы приехали из России специально, чтобы привезти им еды, мешок памперсов и денег. Женщина плачет, пытается улыбнуться, но снова начинает плакать. Мы рассказываем ей о писателе Захаре Прилепине, о людях из России, что выслали деньги, о том, что вот и мы помогаем развозить по адресам гуманитарную помощь. Лицо ее светлеет, на прощание она обнимает нас, осеняет крестом и желает добра. В ночи тормозят на посту, проверяют документы и отпускают.

Успеваем заехать еще к инвалиду-колясочнику с желтым, болезненным и умным лицом. «Летчик, офицер, всю жизнь летал, а теперь, вот, как улитка ползу» — жалуется нам. Жена офицера, взбудораженная визитом ночных гостей, все норовит напоить нас чаем, суетится. Отказываемся — уже поздно. Оставляем на столе деньги. «По такому поводу, — говорит женщина мужу, — можешь выкурить еще одну свою сигаретку». Смеемся. Бывший летчик подкатывает кресло к форточке и сладостно закуривает. Остается еще два адреса, но Илья не разрешает нам ехать — ночь, адреса на окраинах — и мы возвращаемся. Завтра эти адреса закроют ополченцы: чудесные, веселые, крепкие ребята — Дик, Мороз и Малой. Ужинаем все вместе. Выпиваем по рюмке-другой и расходимся по номерам.

Проснулся на Пасху с ощущением какого-то запредельного острого счастья. И как-то неловко стало от этого. Нашел, думаю, место для радости. Потом вспомнил, что Пасха, и сразу встало все на свои места. Так с этим клокочущим счастьем и хожу до сих пор. За окном светлый просторный день, впереди дорога на Донецк с заездами по адресам. Захар, Илья, Саша и Николай поедут по другому маршруту, водитель газели Тосик (Толик) с ополченцами — по третьему: времени мало, а работы много. Илья отдает нам документ, подписанный замминистра здравоохранения ЛНР, в котором, помимо разрешения на провоз лекарственных средств, содержится просьба оказывать нам всяческое содействие. Путь неблизкий, положение военное, всякое может случиться, и бумажка такая очень кстати. Едем втроем: Макс за рулем, Рич да я. Перед каждым блокпостом схожий алгоритм: выключаем музыку, Максим снимает солнцезащитные очки, тормозит машину, достаем паспорта, и в раскрытом виде протягиваем контролю, несколько вопросов, уточнения, взаимное пожелание добра, и, наконец, — «проезжайте». Навигатор капризничает, большей частью ищем адреса по указателям, расспрашиваем прохожих. На одном посту нас попросили довезти местного ополченца, — едет домой в Перевальск на короткий отпуск. Довозим. Помня о вчерашней неурядице, просим проехать с нами казачий пост, он любезно соглашается. Заезжаем по адресу, оставляем продукты и деньги, едем дальше. Заезжаем по следующему — родственники из Москвы просили передать лекарства. Передаем.

Проезжаем Алчевск, Перевальск, объезжаем Артемовск, въезжаем в Дебальцево. Укрепленный блокпост, заученный алгоритм, нам желают удачи: «Будьте осторожны» — «Будем, спасибо». Трогаемся. В Дебальцево много разрушений. Дома либо разрушены, либо мечены осколками, точно оспой, взъерошенная ощерившаяся земля, вырванные дорожные бордюры, согнутые, как старики, опоры линии электропередач, свисающие провода, ветки на дорогах, в метрах сорока от ближайшей посадки. На указателе — стеле «Дебальцево» отвалилась буква «Ц», словно оглушенная округа цыкнула, в попытках расслышать тишину после громких танковых битв. Заезжаем в Гольмовский район, два соседних адреса. Пожилые приветливые люди, зовут заодно соседку — ей тоже привезли. Удивлены нашему приезду: «Как Бог послал, ну, правда!» Ничего не хотят слышать, сажают за стол, поят чаем, протягивают бутерброд и пасочку. Рассказывают. «Мы ж тут под украми прямо, вон гора, а за горой они. Отрубили нам газ, зачем, спрашивается, тут же нет ополчения, а не зачем, а назло, чтобы жизни нам не было. Ненавидят нас, вот и все. Монтер наш пошел разрыв чинить, так его снайпер и подбил. Нелюди». Обиделись, что не привезли книг Захара. Извиняемся. Как-то не пришло нам в голову, что к голодающим людям, у которых за горой враг с артиллерией наготове, нужно книжек завезти. А надо было б.

Заезжаем в Горловку, объезжаем через село взорванный мост, долго петляем, ищем адрес. Находим многодетную мать. Оставляем продукты и «на жизнь». Проезжаем Енакиево, Пантелеймоновку, Ясиноватую. Дороги сильно побиты. Без особых проблем проходим с десяток блокпостов. Под Макеевкой, на укрепленном блокпосту, нашу машину окружают. К окну Макса подходит, судя по заряженной экипировке (как из голливудского военного блокбастера) командир, проверяет документы, задает вопросы, и просит водителя выйти из машины. Максим (я прозвал его самураем: выдержанный, неразговорчивый кандидат юридических наук 27-ми лет, чемпион Москвы и «серебро» чемпионата России по ножевому бою, путешественник и охотник) спокойно и ровно отвечает на вопросы. «А где ваша гуманитарка? Багажник пустой у вас» — спрашивает командир. «Все раздали, но есть расписки», «Расписка это не документ», «У нас еще сопроводительное письмо от замминистра, вот». Командир щериться, читает, возвращает: «Это тоже не документ. Ждите». Отходит, звонит кому-то. Подъезжает черный тонированный «Мерседес», из которого выходит наголо бритый боевик, шепчется с командиром, заглядывает к нам в салон, потом снова шепчется с командиром. Молодой ополченец, рядом с окном Рича, демонстративно передергивает затвор автомата. Подходит командир и поясняет, что на Ясиноватой мы проскочили на красный свет, что в районе работает диверсионная группа противника, обстреливающая жилые кварталы из минометов с целью провокации, но теперь все в порядке, можете ехать. Едем. Благополучно разрешившаяся ситуация снимает напряжение и мы начинаем шутить и смеяться. Вообще, как ни странно, на войне много смеются. Ополченцы такие шутники и острословы, что камеди-клаб кажется разговором во время поминальной трапезы. Ну, просто невозможно удержаться, когда ребята, перевешивая автомат с плеча на плечо, начинают юморить и в горло хохотать.

В Донецке, в этом, как оказалось, современном мегаполисе со своими небоскребами и развитой инфраструктурой, встречаемся с Захаром, Ильей, Сашей, Колей, Тосиком и ополченцами. Обедаем. После едем на встречу с доктором Сергеем Матасовым, девять месяцев назад прибывшим из Латвии на Донбасс помогать раненым. Матасов — бодрый, красивый, подтянутый, старше нас вдвое, и, кажется, вдвое энергичнее. Разработал новаторскую методику диагностики и извлечения осколков, и с большим трудом пытается ее внедрить. «Врачи, как и артисты, не любят, когда кто-то вперед лезет» — шутит доктор. Анатолий Смирнов, Матасов, Илья и Захар обсуждают дальнейшее распределение грузов, мы, тем временем, провожаем в дорогу Макса — его ждет работа в Москве.

Матасов рассказывает о женщине, которой оторвало ногу осколком от «Града», и о мужчине, который спас ее внучку, прикрыв собой, но тоже лишился ноги, а с протезами беда — дорого. Захар обещает помочь. «Мы пытаемся жить истинными ценностями в мире, где полно ложных. А что делать?» — доносится напоследок от доктора Матасова.

Нам помогают снять большой деревянный дом в Куйбышевском районе Донецка. В доме есть даже своя баня и интернет. Топим баню, ужинаем, ложимся спать. Вдалеке «бахает» артиллерия, до нас доходят мягкие, бархатные шумы, как если придавить подушкой динамик. В 7.57 дом затрясло от, казалось бы, рядом разорвавшейся бомбы, но ополченцы объяснили, что, если стекла на месте, значит не ближе двух километров «прилетело». С ужасом представляю, какой ад настигает людей, когда снаряды рвутся у их домов, или даже невдалеке. Не говоря уже о попадании снаряда в дом. Жуть и кошмар, мрак и ужас.

Утром Захар с ребятами едет по адресам. По дороге они заруливают к Мотороле — передать привет и подарить книги. Днем у Прилепина встреча с читателями в Донецке, там же я договариваюсь встретиться с Антоном Розенвайном, своим питерским знакомым, обосновавшимся сейчас в Новороссии. Людей на встречу пришло много, мест не хватает, сидят на полу, стоят по периметру библиотечного зала. Интересующиеся, живые, прямые — они не похожи на привычных мне читателей российских мегаполисов, которые приходят «послушать и увидеть писателя». Им все интересно, они спорят, задают острые вопросы, идут на таран, протестуют, соглашаются, аплодируют.

После библиотеки заезжаем к доктору Матасову, чтобы вместе с ним проведать женщину, потерявшую ногу. Приносим продукты, Захар оставляет денег и выделяет доктору необходимую сумму на протез. Женщина рассказывает о том трагичном дне. Как зашли с внучкой в ларек купить мороженое, как начало громыхать, как мужчина из очереди накрыл своим телом внучку и кричал, чтобы все прикрыли головы, а дальше — шок, больница, потеря сознания, ампутация. После выяснили, что на том пятаке диверсанты расставили маячков, а пятачок тот мирный — таксисты, люди в магазин идут, кафе, — и с какой целью его стоило бомбить, никто ума не приложит. Я слушаю, и обнаруживаю себя плачущим. Вот, думаю, пришел детина подбодрить людей, а сам в слезы. Но смотрю на женщину эту, оглаживающую свою культю, и ловлю себя на мысли, что это ведь моя мама передо мною сидит, такая же оптимистка и верит во все лучшее, и внучка ее израненная осколками — моя дочь, и даже зовут, как мою — Лера. Как не заплачешь тут. Выхожу из комнаты, спасаясь от стыда. «Ну, все, все, не плачь» — утешает меня Захар. Он всех здесь утешает. Такой он человек.

Вечером возвращаемся в дом. Два ополченца с передовой пришли проведать Захара — Ринат и Кирилл. Баня натоплена, идем мыться. Ринат покрыт свежими фиолетовыми шрамами, каких не видел я ни разу. Спрашиваю. Отвечает, водя пальцем по телу, как по фронтовой карте: «Это осколки от „эфки“, это „град“ накрыл позицию, это в аэропорту пуля половину плеча откусила…». Спокойный, уставший, хорошо воспитанный человек. Поразительно, как удается ему не терять душевного равновесия при всем при этом. Как сломать такого человека, как согнуть? Только убив его, наверное, но и это дастся ох как непросто.

Перед сном вышел в социальные сети, проведать, так сказать, большой мир. Наткнулся на поднадоевшие уже диванные бои и аналитику, извергаемую одними и теми же лицами на самые различные темы, факты и происшествия. Ничто и никто не избежит их оценки и всестороннего анализа. Здесь, посреди огромного человеческого горя и разрушений, все это выглядит немного странным, обессмысленным, никому ненужным. А кому это нужно? Никому ведь не нужно на самом деле.

Немного позабавили упитанные столичные националисты, фанаты игры в «танчики», с вечным вопросом о том, как нам обустроить Россию для русских в составе шести княжеств и тому подобной стратегией. Гляжу на казаха Рината, сражающегося за русский мир на передовой, вспоминаю рвущегося на боевые вылазки непоседу Бенеса Айо, доктора-армянина Матасова, спасающего людей на войне, и, как-то неловко становится за теоретиков узко-русского национализма, ни разу не посетивших Донбасс, где, собственно, и выковывается все то, о чем они так рьяно пишут и думают. Так и представляю себе картину: сидит крупный теоретик русского национализма и с серьезнейшим видом играет в «танчики» (на ум приходят влажные пальцы, снующие по клавиатуре, надкусанный многослойный бутерброд примостился у мышки), и командует на всю квартиру: «Заряжай!», «Огонь!» «Есть!». Так бедный разволновался, пока танк подбивал, что бутерброд уронил. Смешно ведь, правда. При всем, как говорится, уважении.

Другой отец узко-русской национальной теории, помнится, зашел в московский ресторан перекусить, но увидел в гардеробе азиата, побрезговал подать ему свое пальто на бобровом воротнике и ушел голодным, постукивая тростью о мостовую. Написал об этом гордый пост в фэйсбук. Ринат, не ты ли, случаем, до войны в гардеробе работал том? Страшно представить, что случилось, если б в гардеробе том стоял Бенес Айо. Неделю, наверное, не ел бы наш гигант мысли.

Еще более нелепо выглядит один французский художник-либерал, обожающий себя до какого-то прямо неприличия, любящий, ко всему прочему, величать себя «гуманистом и социалистом». Господин Гуманист-Социалист, продайте одну свою картину проклятым буржуям, накормите семь деревень и два поселка на Донбассе, поверьте, этой суммы хватит людям на несколько месяцев белковой диеты. Спасите людей, мирных граждан, господин Художник! Хватит уже искать виновников войны и раздора, дракончиков лепить для театрика, и хвастать обедами с герцогами да графами. Хватит доказывать всем вокруг, что вы самый умный, талантливый, красивый, и что у вас самые толстые книги. Держали в руках ваши книги, подтверждаем — да, самые толстые. Станьте настоящим гуманистом — накормите бедных людей, а после, не грех и с графами-герцогами устрицами насладиться, и с папским нунцием вина испить во славу Божию.

Натыкаюсь на пост очередного прогрессивного московского интеллектуала на тему присутствия российских войск на Донбассе в составе нескольких дивизий. Еще один стратег и аналитик. Не знаю, возможно, за то время, пока господин Сердюков возглавлял МО, секретные ученые под его кураторством изобрели шапки невидимки для российских солдат и плащи-невидимки для тяжелой бронетехники (вот куда ушли миллиарды!), но, объехав Новороссию (тылы, вдоль линии фронта, места недавних битв и котлов), мы так и не встретили ни одного российского военного, ни один новый танк или «маталыгу». Есть добровольцы из России, и добровольцы из Латвии, из Польши и Сербии приехали люди, но кадровых военных не встречали и сами ополченцы. Вся техника 70-х годов, либо трофейная, а трофеев было очень много. Весомая часть ополчения — из местных. Что ж, из Москвы виднее. Столица все-таки.

Еще один. Любитель порассуждать о «пиаре» писателей, посещающих Донбасс. Этому забавному человечку, ради пары лайков демонстрирующему собственные гениталии вкупе с немытыми стопами, и отпускающему несмешные шутки в адрес Захара Прилепина и других достойных людей, хочу сказать следующее: создай большую семью, дружок, построй большой дом, купи себе большую машину, стань большим писателем, получи большую премию, а после всего этого — оставь свою большую семью, свой большой дом, сядь на свою большую машину, возьми половину своей большой премии, чтобы раздать ее потом незнакомым людям, забудь о том, что ты большой писатель, поезжай на большую войну, поговори с большими, обозленными дядями на блокпостах и сделай большое дело. А после и о пиаре сможешь поговорить, и даже написать за две недели толстый роман, и назвать его «Как я спасал Донбасс и победил там всех». И даже сможешь нагишом с автоматом сфотографироваться, уверен, фото наберет больше сотни лайков. Заодно и на обложке к роману сэкономишь, и оправдываться за немытые ноги не придется: «Я ведь на передовой!».

Здесь, на Донбассе, сразу стало очевидно — кто истинный гуманист, а кто привык так себя называть; кто действительно помогает русским людям, а кто, именуя себя русским националистом, выискивает в московских ресторанах азиатов; кто занимается делом, а кто упражняется в остроумии.

Еще не осталось никаких сомнений в том, какая сторона бомбит мирных жителей и расстреливает в упор из танков жилые дома.

Утром на выезде, узнаем от ополченцев, что три адреса по Украинску, скорее всего являются засадой, что в нем сильны позиции ВСУ, и что ехать по ним категорически не стоит. Ребята бывалые, отчаянные, ради позы панику наводить не станут. Верим, не едем. Держим курс за Макеевку, к тому самому герою, что укрыл собою девочку в магазине и лишился ноги. Деревушка с разбитой дорогой, джип-внедорожник качает, как на крутых волнах. Находим адрес. Выходит сухенькая, еще молодая женщина. Объясняем, зачем приехали. Женщина кивает. «Муж одевается. Он сейчас это медленно делает». «Мы подождем, пусть не спешит». Через несколько минут появляется невысокий, смущенный человек, вся фигура которого носит извинительный характер, будто ему страшно неудобно за то, что он потревожил стольких людей, и, вот, они приехали его навестить. «…Я не мог по-другому, у меня тоже дочь…» — отвечает он на наши расспросы. Впечатленные ополченцы жмут ему руку: «Спасибо вам. Вот если бы все такие были… люди». Оставляем продукты, Захар протягивает деньги — столько, сколько нужно семье, чтобы сносно питаться несколько месяцев: «Возьмите, растите дочь». Женщина плачет, мужчина, смущаясь, берет деньги: «Спасибо вам большое». «Это вам спасибо».

Держим путь на Луганск. В Новогригорьевке, под Дебальцево, десять одиноких старух ждут, когда завезем продукты и слуховые аппараты. Стоит укрепленный блокпост, за мешками расположился пулеметчик. Не пропускают даже ополченцев, требуется специальный пароль. Никакие уговоры, документы, «бабушки» не работают: «Нельзя». Разворачиваемся. Захару приходит мысль: высадить нашего фотографа-оператора Сашу с камерой, оставить ополченцев, и взять с собой, в качестве сопровождающего, бойца с блокпоста. Командир, колеблясь, соглашается и выдает нам в попутчики-наблюдатели своего человека. Въезжаем в Новогригорьевку. Декорации к фильму о Сталинграде. Дома-призраки, свидетельствующие о своем жилом прошлом наличием фундамента и выпирающим из него кирпичным углом; половина дома; стена дома с зияющими глазницами горелых оконных проемов; дом без крыши; крыша, приставленная к стене дома, точно панама, севшего передохнуть туриста, к пеньку; вырванные деревья, запутавшиеся ветвями в обрушенных линиях электропередач; воронки на дорогах. Гарь, запустение, разруха, уродство. Словно прошлись по челюстям молотком, а после еще и паяльной лампой. «Что тут было?» — спрашиваю, хотя, на самом деле, думаю вслух. «Укры, когда уходили после Минских, разряжали боекомплект в жилые дома». — отвечает сопровождающий. Десять бабушек живут в единственной в поселке пятиэтажке, и они же — единственные, кто населяет это запустелое, сильно побитое здание. Захар с Ричем берут пакеты и заходят в подъезд, мы с Николаем ждем у машины. Ребята возвращаются — молчаливые, задумчивые. Нет смысла спрашивать — «Чего взгрустнул, брат?». Ответ кругом, куда ни глянь.

Едем в Луганск. Уже в городе, у самой библиотеки, где у Прилепина должна состояться встреча с читателями, узнаем, что до границы идет машина знакомых ополченцев. Захар договаривается, чтобы взяли и меня. Наскоро прощаемся. Говорю Захару: «Спасибо тебе, Захарище!», и в это одно «Спасибо», как в матрешку, вкладываю много разных благодарностей, от себя лично, и от людей, которых увидел за прошедшую неделю. Хочется обнять всех по нескольку раз, выкурить еще раз по сигарете, посмеяться над чьей-то удачной шуткой, но надо ехать. Ребята уедут завтра. Завтра я буду уже дома. Странно, но и здесь уже как дома.

Казалось бы, многое описал, но и упустил многое. Упустил много деталей, сложные оттенки переживаемых эмоций, где-то, возможно, был неточен. Невозможно передать дрожь наэлектризованного воздуха Новороссии, плотные вихри тех энергий, что составляют сегодня ядро мировой истории. Много интересного, важного случилось без меня: я описал впечатления от работы на одном маршруте. А был еще маршрут Захара, Ильи, Николая — и люди, люди, много людей, ставших немного счастливее. Был маршрут и работа группы Анатолия Смирнова. Маршрут нашего водителя Тосика — человека невероятной физической силы и обаяния с суровым лицом римского военачальника и разудалой душой гусара, чей смех, кажется, способен воскресить покойника и пустить его в пляс. Маршрут ополченцев — Дика, Мороза и Малого. Работали сразу в нескольких направлениях и, вроде бы, справились.

…Вот так вот — раз, и ты уже в компании с незнакомым человеком несешься к границе. Едем с ополченцем-командиром медицинской службы. Старый уазик-«буханку» так трясет и корежит, так звучно и яростно ревет мотор машины, что мы переходим на крик и язык жестов, чтобы расслышать и понять друг друга. Замечаю в поле, уже под Изварино, неразорвавшийся, величиной в два человеческих роста, снаряд, почти вертикально врезанный в землю. Показываю командиру. Тот отмахивается, — войной он уже сыт: девять месяцев по окопам и позициям, похудел на двадцать килограммов, почернел. И, правда — к черту этот снаряд. Но все же, немного радостней на душе от того, что он не разорвался.

Апрель 2015

Фото автора