«Край — это Украина»

В истории русской поэзии не так уж много «веселых имен». Одно из них — неисправимого хохмача и весельчака Вадима Степанцова. В прошлом году свою «звонкую силу поэта» он отдал жителям Донбасса, откликнувшись стихотворным циклом на начавшуюся там войну. Привычное веселье затмило большое человеческое горе. Горе земляков. Считавшийся уроженцем Тулы, Степанцов признался, что на самом деле появился на свет в Донецке, а оттуда его сразу же увезли в Тулу, где и выдали родителям свидетельство о рождении сына. На днях один из отцов-основателей «Ордена куртуазных маньеристов» («ОКМ») и лидер группы «Бахыт-Компот» отметил 55-летие. В канун юбилея поэт рассказал, из чего можно «кроить» отличные верлибры, в чем предназначение либеральной интеллигенции и почему для здоровья лучше пить одеколон отечественного производства.

«Главное в творчестве — люди»

«СП»: — Вы согласны с утверждением, что в вашем поэтическом творчестве наличествует «аксиологический эгалитаризм», как отмечают некоторые критики?

— Нет, не согласен (смеется).

«СП»: — Почему?

— Потому что обеих частей этого термина я не знаю (продолжает смеяться).

«СП»: — Проще говоря, это отказ от ценностных иерархий.

— Тогда скорее нет, чем да. Потому что я исповедую силлабо-тонический стих, а периодически, раз в пять лет, приходится слышать упреки, что это несовременно и не нужно. Но, когда я встречаюсь с отечественными верлибристами или раз в десять лет попадаю на какой-нибудь поэзофестиваль и слушаю верлибры, понимаю, что скука как раз там: отсутствие всяческих ценностей, иерархий, дисциплины и прочего. Не помню, кто мне в Литинституте внушил из преподавателей (но я запомнил), что в литературе, в частности в поэзии, форма и определяет содержание. То есть форма — это и есть содержание. Молодой Маяковский в одном из ранних эссе писал, что Чехов показал, что важен сосуд, а чем ты его наполнишь, фалерном или помоями, это абсолютно не важно. Есть такое мнение, и я его разделяю.

«СП»: — Чем вы предпочитаете наполнять свой сосуд?

— Тем, что под руку попадается, тем и наполняю (смеется).

«СП»: — Что преимущественно попадается?

— Люди. Как говорил в свое время товарищ Зюганов, отвечая на вопрос «а где же золото партии, Геннадий Андреевич?»: «Золото партии — это люди, которых мы сохранили». Вот люди, которые меня окружают и в Москве, и под Тулой, и в Сибири, и в Крыму, — это и есть мой интерес. Как они трансформируются у меня в голове в мои медитативные, а большей частью сюжетные стихи, — судить читателю.

«СП»: — А верлибр вам не близок как жанр?

— В юности, по-моему, еще до Литинститута, я брал из журнала стихотворение любого поэта, именитого, малоизвестного, неизвестного, и выкраивал ножницами кусочки, чтобы относительно осмысленные были строки, — получался дивный совершенно верлибр из гомеровской простыни (ну, там Гомером не пахло, но претензии были). Из таких пустопорожних и рифмованных стихов можно благодаря рукам и ножницам кроить отличные верлибры.

«СП»: — Уже само название созданного при вашем непосредственном участии «Ордена куртуазных маньеристов» отсылает к эпохе, связанной с рыцарством, галантностью. «Вечности заложник у времени в плену», как вы относитесь к современности?

— В первые годы после возникновения «Ордена» во время наших публичных чтений возникал иногда диссонанс между поэтами и частью публики. Потому что приходили люди, видимо воспитанные на Дюма и Окуджаве — я помню эти лица, которые пришли на звон, а получили заряд здорового цинизма. Они еще спрашивали: «А почему вы не воспеваете Ее Величество Женщину?» Дело в том, что само сочетание «куртуазный маньеризм» — очень игривое и противоречивое. Во-первых, маньеризм — это сочетание несочетаемого, трагического и комического, прекрасного и безобразного, высокого и низменного. И маньеристы изначально, не сговариваясь, не теоретизируя, стали описывать все оттенки любовного чувства: от любви паладинской, рыцарской, до извивов а-ля маркиз де Сад. И все это было достаточно органично. Но сначала в одеждах условности, отвлеченной литературной игры: маркизы, красные каблуки, мушки, беседки, ротонды. А потом незаметно для нас современные герои, сюжеты и коллизии вытеснили этот театральный антураж, вот эту оперетту, которая была изначально. Но сарказм, ирония до сих пор превалируют. Но мы не исповедуем трагическое миросозерцание. Интереснее, получив по лбу, посмеяться, а не пускать слезы и размазывать сопли.

«СП»: — Сегодня «пафос» фактически превратился в оскорбительное слово, а быть пафосным, то есть, в том числе, уметь сострадать, быть воодушевленным, страстным, — не есть хорошо. Как вам живется в пространстве таких установок? Не чувствуете хотя бы малую долю вины за собственную лепту, волей-неволей внесенную в воспитание этого беспафосного, так сказать, поколения?

— Моя ирония все-таки позитивна, не уничижительна. Этот смех зачастую, как у Гоголя, сквозь незримые, невидимые миру слезы. Это не каждый может разглядеть. Что касается пафоса, то в прошлом году у меня сложился украинский цикл, в котором я иногда ироничен, иногда не очень, а иногда ирония и сарказм просто совпадают, особенно в стихотворении о «горловской Мадонне» (жительнице Горловки с ребеночком, которые погибли под обстрелом). Иногда флер сарказма уходит, остается соль, которая и была всегда в стихах.

«СП»: — Что для вас главное в стихах?

— Главное, чтобы зритель, слушатель не засыпал, чтобы мухи не дохли. Был такой случай: я с другом поехал не его историческую родину, в Калининград, он устроил пару публичных выступлений. А время было не денежное, нищее, год девяносто какой-то. У товарища деньги были. Было весело-пьяно и духоподъемно, мы все время издевались над затесавшимся в нашу компанию местным поэтом, который перемежал свои стихи со стихами Бродского и пытался нам впарить малоизвестного Бродского, но мы его раскусывали. А девушка, которая была с этим поэтом и которой, видимо, он стихи Бродского выдавал за свои, все больше от него отдалялась и приближалась к нам. И номер гостиницы «Москва», бывшей гостиницы «Берлин», где, наверное, пировали офицеры СС, сотрясался от нашего хохота. И в дверь постучались два парня казахских — Саша и Гани (они занимались мутным бизнесом, перегонкой тачек), с казахским коньяком, две бутылки: «Извините, мы не знаем, кто вы, но вы так заразительно смеетесь, нам скучно, можно, мы с вами посидим». Саша и Гани присели. Через десять минут они уже были на волне, хохотали от наших стихов. Вот это я и называю аристократизмом, когда стихи, в общем-то изощренные по форме и внятные по содержанию одинаково уязвляют человека подготовленного, эстета, так и человека простого. Вот это и есть аристократизм искусства. Саша и Гани от нас не отходили.

Украинская трагедия

«СП»: — После победы в Киеве «революции достоинства» вы исполнили композицию на мотив известной песни Александры Пахмутовой «Старый клен», в которой рефреном звучала строка «Потом что Бог не любит Украину». Почему не любит?

— Это вопрос к Богу, конечно. Мы можем только оценивать Божий промысел. Видимо, ему это надо. Думаю, надо для России: чтобы россиянам, особенно тем, кто выходил на Болотную площадь, показать, до чего этот малоосмысленный и без внятной перспективы протест может довести. Все познается в сравнении, Украина нам дана как пример того, как действовать не нужно. Да, пусть Путин не всем нравится, да, пусть экономическая стагнация, да, пусть бизнесмены кряхтят, чиновники и силовики (кстати, тоже кряхтят, каждый может завтра сесть), но это далеко не край. Край — это Украина. Впрочем, и это еще не край, но его мы увидим скоро. Украина чем дальше, тем больше превращается в Афганистан. И я не знаю, чем это закончится. Остается только поздравить крымчан с тем, что они — в России.

«СП»: — В одном из стихотворений украинского цикла есть фраза: «Я укокошу этой вот рукой Того, кто крикнет здесь: «Героям слава!». Как вам сиделось 21 сентября прошлого года, когда некоторые участники «марша мира» выхаживали по Москве с бандеровскими флагами в руках, периодически скандируя лозунги Организации украинских националистов и Украинской повстанческой армии *?

— Меня не было в Москве, хотя хотелось быть. Конечно, все это неприятно. Что поделать, такие люди, такое у них виденье. Опять-таки, это надо было, чтобы показать Украине: здесь в таблище не дают за украинские, даже бандеровские флаги, когда в то же время на Украине за «колорадскую» ленточку ты можешь запросто стать инвалидом или мертвяком.

«СП»: — Вы себя не раз называли убежденным консерватором. В чем, на ваш взгляд, заключается предназначение так называемой либеральной интеллигенции?

— При дворах русских князей должен был быть шут, с хорошим образованием. Эта часть публики играет роль такого шута для остального общества. Наверное, в этом ее предназначение и польза. Очень мне нравится последнего времени анекдот о том, как мужчина попал в рай и жалуется кому-то в небесной канцелярии: «Вроде я праведно жил, и жизнь моя была тускла. Было ли у меня предназначение?». Ему говорят: «Помнишь, поезд Москва — Барнаул в 1994 году?». — «Помню». — «Помнишь вагон-ресторан?» — «Да». — «Помнишь, как мужчина за соседним столиком попросил у тебя солонку». — «Помню». — «Вот в этом и было твое предназначение». Так же и у русской либеральной интеллигенции какое-то такое предназначение имеется (смеется).

«…Пока в аптеке есть «Лаванда»

«СП»: — Вам близки идеи русского мессианизма, избранничества русского народа, о которых высказывалось не одно поколение отечественных философов?

— Мне скучно читать философов, русских, в частности. К этому нужно относиться проще. Упрощение сводится к формуле: я любил бы свой народ, даже если бы это был худший в мире народ. Слава Богу, не худший, есть покостистее, так сказать. Я его люблю таким, какой он есть, как Пушкин любил Россию со всей историей, какой ему и россиянам ее Бог дал. Это моя судьба.

«СП»: — Кстати, в одном стихотворении вы величаете этот самый народ «синим», то есть пьяным. Психологи склонны связывать пьянство русских с их сенсорным голодом.

— Не соглашусь. Я исповедовал русский алкогольный шовинизм, много пил после окончания Литинститута, где-то до года 1993-го, пока благодаря протекции Мити Шагина (Дмитрий Шагин, член творческой группы «Митьки» — авт.) не попал в лапы к американским «Анонимным Алкоголикам». И когда я и мой бывший гитарист приехали в Америку, в местное ЛТП, которое вовсе не ЛТП, а санаторий. И я понял, что мой алкогольный шовинизм основан на зашоренности: вот мы сидим здесь в России, языков учить не хотим и на мир глядим через призму «all inclusive». А «англики» бухают не меньше, чем мы, а то и больше. И в Америке бухают тоже очень прилично, причем люди пьют там не «Jack Daniel`s», не двойной бурбон, а водяру. Нормальные алкаши и там не переводят продукт (смеется). Финны пьют потому, что они — финны, французы потому, что у них вина много, некоторые спиваются. Просто надо немножечко шире раскрыть глаза и больше смотреть на то, как и чем живут другие европейские страны и обе Америки. И если называть это бедой, то это беда всего человечества, не только наша.

«СП»: — Никогда не рассматривали себя в роли лектора, в какой весьма успешно сегодня выступает выходец из «Ордена» Дмитрий Быков?

— У Димы цепкая еврейская память, которой у меня нет. Я, как Оскар Уайльд, имею обыкновение не запоминать несущественные цифры. Я не помню дат, не помню, в каком году Блок повстречал Менделееву, а в каком она повстречала Андрея Белого. Все эти контрапункты важны для лектора. И суть даже не в годах, а в последовательности событий. Оно у меня все живет в голове, но перемешано, для меня Овидий и Игорь Северянин — современники. Поэтому из меня лектор никудышный.

«СП»: — Какой житейский урок вы вынесли из учебы в Литературном институте имени Горького?

— Во-первых, до поступления в Лит я был почти что девственником, два малоудачных сексуальных опыта не очень на меня повлияли, инициация была весьма условная. А когда я поступил в институт, у нас на первом этаже в общаге была дискотека, заводили шарманку, и все заскучавшие над книжками спускались вниз. Заходят девушки нежные, латышки, казашки, и для того, чтобы заговорить с той или иной девушкой, — а я сидел все время на корточках, — брал ее за щиколотку и так начинал разговор. И этот прием работал еще долгие годы. И я вдруг стал успешным мачо и кое-чего о себе и о женщинах понял. А во-вторых, мои студенческие годы пришлись на Горбачева, когда пошел распляс, битва с алкоголизмом. И однажды, когда двери общаги закрылись и не было денег на водку у таксистов, я, болгарин Бойко Ламбовский и киевлянин Закуренко-Симкин остались втроем. А догнаться надо было, потому что, видимо, еще не все разговоры пьяные были переговорены.

«СП»: — И не решен вопрос о Боге…

— Видимо. И я сказал: «Ребята, вообще-то я в пионерском лагере в Каттакурганском районе Самаркандской области пил одеколон, потому что не пить его было нельзя. Там были огромные комары, и все мамаши своим детям давали одеколон. И если ты его не выпивал в первую или вторую ночь, то выпивали другие дети. Поэтому по пришествии надо было делиться. И я говорю: «Чем мы хуже узбекских детей? Давайте одеколона жахнем!» «А давайте!» — закричал хитрый Симкин и говорит: «Бойко, у тебя же «Арамис», хороший, наверное, одеколон, французский». Бойко: «Это мне папа-дипломат из Парижа привез». «Ну, ладно, — говорю я, — а у меня «Лаванда», я буду «Лаванду» пить, я простой парень, валенок тульский». И они стали жрать «Арамис» — естественно, разбавляя. А там же очень много всяких духовитых веществ, «Лаванда» попроще — я-то все соображал об одеколонах с детства. Они нафигачились «Арамисом», были весь следующий день в лежку. А я с утреца встал, такая слякотная мерзкая московская зима, серая, грязненькая. Сел в троллейбус — и весь мир окрасился лавандовым цветом. Он стал красивым, он стал иным. Я еду, и так мне хорошо, и сочинились два элегических двустишия… В общем, стойкости и готовности к поворотам судьбы научил меня Литинститут.

---

*В ноябре 2014 года Верховный суд РФ признал экстремистской деятельность «Украинской повстанческой армии», «Правого сектора», УНА-УНСО и «Тризуба им. Степана Бандеры». Их деятельность на территории России запрещена.