«Пахнет дело мое керосином…»

У человеческой памяти странное свойство — запоминать не только значительное, но и совсем не важное, мимолетное. И лежат в закоулках мозга факты и фактики. Целая кладовая, склад забытых вещей. Начнешь вспоминать, и ниточка потянется. И, Бог весть, куда она приведет…

Где вы, телефоны-автоматы, ау?! Раньше вас было полным-полно, но все равно не хватало. Внутри будки был щиток с правилами и грозная надпись, предупреждающая, что время разговора — три минуты. Во многих советских фильмах привычной была сцена, где у героя или героини начиналось шумное выяснение отношений с теми, кто ждал своей очереди. А она, очередь, особенно в праздники, была длинной и нервной.

До конца шестидесятых годов телефонные номера в Москве были шестизначные, например Д-2−12−34. Буква в начале указывала район: «А» — Арбат, «Б» — район Никитских ворот, «В» — Юго-Запад… Количество номеров росло, столица перешла на семизначные координаты, и телефонные буквы ушли в историю. О них вспоминал Александр Галич:

«Вьюга листья на крылья намела,

Глупый ворон прилетел под окно

И выкрикивает мне номера

Телефонов, что умолкли давно…".

Во времена, безумно далекие от мобильников и интернета, люди общались с помощью перьев (потом их заменили шариковые ручки) и чернил, конвертов и открыток. Конверты были двух видов — «авиа» и обычные. На открытках с одной стороны писали адрес и текст, а другую украшала картинка. Послания с курортов обычно были с изображением природы или морского пейзажа, поздравления с Первомаем и очередной годовщиной революции сопровождали плакаты, с которых смотрели суровые рабочие и крестьяне. Были и другие картинки: виды городов, портреты художников, писателей, репродукции известных картин…

Особенно активно посланиями обменивались накануне праздников, хотя и писали в будни — узнать, как дела, справлялись о здоровье близких. Приглашали в гости или договаривались о походе в театр или кино — что делать, если телефона нет, а друзья или родственники живут в разных концах города. Да и неудобств в этом никто не видел, поскольку почта работала исправно и через пару дней депеша находила адресата.

Люди посылали и другие письма, в то время необычные — звуковые. Шли в ателье, наговаривали на магнитофон какие-то нежные, хорошие слова. Получать такие письма было очень приятно. Тем более, с родным голосом…

Память ожила, начала кружить, виться, просто так, без повода. Или за что-то она все же цепляется? И, может, есть логика в ее мгновенных вспышках, ожогах?..

На женщин в метро, обвешанных, как патронташем, круглыми пачками туалетной бумаги, смотрели не с иронией, а с уважением — повезло, достала! Однажды моему товарищу приглянулась добытчица, и он стал с интересом на нее смотреть. Но та поняла это по-своему и покраснела: «Гражданин, если хотите, я вам две пачки уступлю». Кстати, на этой почве у них возник роман…

Помню набитый потными телами магазин «Мелодия» на Калининском проспекте — ныне это Новый Арбат. Там «выбросили» болгарский альбом «Битлз». Становлюсь в очередь, но через десять минут от прилавков шелестит разочарованное: «Кончились…». А в это время на улице наглые спекулянты уже «толкают» пластинки за «четвертак», то есть, 25 рублей — сумма по тем временам несусветная…

В шестидесятых годах можно было взять напрокат постельное белье — наволочки, пододеяльники, простыни, полотенца — на семь или даже десять дней. Мужские сорочки выдавались, кажется, на двое суток. Услуга была не то, что популярной, но — в ходу…

Безбилетники встречались не только в автобусах, троллейбусах, поездах, но и в самолетах! Их подсаживали не только в салон, но и в кабину пилотов! К летному полю безбилетники прорывались, минуя паспортный контроль и чуть ли не у трапа «договаривались» со стюардессой…

Двери в пригородных электричках и поездах дальнего следования можно было открыть во время движения. Это обычно делали любители подымить в тамбуре. Никто не считал это опасным, да и в то время людей из вагонов не выбрасывали…

В подъездах домов стояли большие баки с надписями: «На корм свиньям». Туда жители бросали пищевые отходы. Однако емкости долго никто не забирал, и вся эта масса начинала гнить, подъезды окутывались невыносимыми запахами и наполнялись тучами мух…

Теперь — о другом и про другое.

Во времена моего детства к голубому экрану — никаких других цветов и в помине не было — люди только привыкали. Телевизор еще не был заражен нынешней наглостью, наоборот, он был тихий и стеснительный, а программа — короткая, скромная.

Вот что, например, предлагал телецентр 7 июня 1960 года: По первой программе в 19.00 — передача для дошкольников и младших школьников «Календарь природы». В 19.20 начинались «Последние известия» и в 19.30 — заключительный концерт декады молдавского искусства и литературы в Москве. Трансляция из Большого театра. По окончании — «Последние известия».

Вторая программа начиналась в 19.00 передачей «Рахит у детей» из цикла «Беседы врача», через полчаса — спортивная передача (похоже, футбол). В перерыве — «По родной стране». Программа финишировала в 21.25 концертом. До завтра, товарищи телезрители!

Передач было мало, и каждая запоминалась. Звала к экранам песня «Клуба веселых и находчивых»: «Берите в руки карандаш, мы начинаем вечер наш, садитесь поудобнее…», разливался соловьем итальянский вундеркинд Робертино Лоретти. О нем напоминает фильм «Я шагаю по Москве», где есть сцена в магазине с коротким «историческим» диалогом: «Робертино есть?» «Нет». «Почему?» «Подрос!».

Когда-то в этого мальчугана были влюблены чуть ли не все жители Советского Союза, преимущественно, конечно, женского пола. Голос юного итальянца звучал из распахнутых окон квартир, за его пластинками выстраивались гигантские очереди. В популярности с ним мог соперничать американский пианист Ван Клиберн, которого народ любовно звал Ваней.

Героиней телепередач в эпоху Хрущева часто становилась преклонных лет женщина в косынке, почти старушка. То была передовица какого-то украинского колхоза — Надежда Григорьевна Заглада. Она беспрестанно кого-то поучала, к кому-то обращалась. Но почему и за какие заслуги ее вытащили на экран, было неизвестно. После того как сняли Хрущева, исчезла с экрана и бабушка Заглада.

В моде были герои и героини труда — стахановцы. Одной из них была прядильщица Валентина Гаганова — она перешла в отстающую бригаду и, конечно, вывела ее в передовые. В ее честь сочинили частушку: «Брошу мужа хорошего, пойду за поганого: хочу быть похожею на Валентину Гаганову».

…Москва была несравнимо меньше, чем сегодня. Скажем, район Бутова полвека назад считался отдаленным, дачным местом. За чертой города были Новогиреево, Перово, Чертаново, Тушино, Медведково, Свиблово, где было полным-полно деревянных домов с цветущими садами и большими огородами. О комфорте, даже относительном, тамошние жители лишь мечтали: воду брали из колонок, печки топили дровами, а известное удобство находилось во дворе.

В путеводителе «По улицам Москвы», изданном в 1962 году, есть такие строки: «Справа от автострады деревни Ясенево, Голубино, Коньково, Богородское… На пересечении автострады с Калужским шоссе стоит село Теплый Стан… Последуем дальше по автотрассе. Слева остаются селения Солнцево, Говорово и Терешково, направо Тропарево и Никулино…». Тогда казалось, ничто не грозит патриархальной тишине этих мест…

С телевизором не без успеха соперничало радио — черная, круглая тарелка или коробка, обтянутая плотной материей. Радио было отчаянным трудягой — многие слушали его целые сутки: от гимна СССР в шесть утра до другого — в полночь. И даже вилку из розетки не выдергивали. «Подремав» ночь, радио «просыпалось», исполняло гимн Советского Союза и будило всех домашних и соседей.

В радиоприемник «помещалось» множество людей и самый главный — диктор Юрий Левитан, от голоса которого бросало в трепет. После позывных «Родина слышит, Родина знает» наступала пауза, нагнетавшая напряжение: «Работают все радиостанции Советского Союза…». Потом звучало сообщение о «беспримерном» трудовом, космическом подвиге или о смерти высокого партийного деятеля.

Хорошим знакомым для всех был невидимый, но очень бодрый и энергичный преподаватель Гордеев. Заливалась звонкими голосами «Пионерская зорька»: «Здравствуйте, ребята! Передаем репортаж…». Эстафету принимал баритон — степенный и мудрый — начиналась передача «Писатели у микрофона»: «Я получаю много писем от читателей, хочу прочесть одно: от механизатора колхоза „Заветы Ильича“, который просит рассказать…».

Когда раздавалось шелестенье, стук кресел, возгласы, начинался «Театр у микрофона». После классики — «Трех сестер», «Бесприданницы», «Евгения Онегина» или пьесы из советского быта певец с нежной фамилией Бунчиков пел «Летят перелетные птицы», его коллега Нечаев исполнял «Влюбленного бригадира», а Георг Отс вопрошал: «Хотят ли русские войны?»

Разве можно забыть искрящийся юмором, блистательно поставленный «КОАПП» с умницей Кашалотом, глупенькой, но обаятельной Мартышкой, замечательные истории, которые рассказывал для многих поколений слушателей чуть ли не родной дядечка — Николай Литвинов? И еще один голос запомнился: мальчишек-сорванцов. Это были проделки женщины — Зинаиды Бокаревой. Так хотелось ее увидеть…

Люди у радиоприемников замирали, когда слышали прогноз погоды. Стоило диктору начать: «Сегодня в Москве и Московской области ветер слабый, температура от…», все начинали шикать друг на друга и прикладывать палец к губам. По этому поводу хорошо пошутил Фазиль Искандер: «Можно было подумать, что все москвичи работают на открытом воздухе».

Теперь цитата из Джанни Родари: «У каждого дела запах особый, в булочной пахнет тестом и сдобой. Мимо столярной идешь мастерской — стружкою пахнет и свежей доской…». И в прошлое нас часто возвращают тоже запахи. Для многих людей шестидесятые-семидесятые годы благоухали свежеиспеченными бубликами, отдавали кислыми щами из столовой, борщом, фасолевым супом, картошкой во всех видах и убежавшим молоком — из коммунальной кухни. Горячая волна шла от жирных, в сахарной пудре пончиков из палатки близ метро «Арбатская», густой свежий дух валил из раскрытых дверей машин, подкатывавших к булочной, селедкой «ударяло» в нос в рыбном отделе гастронома…

В конце, в тему — пронзительные, ироничные строки Тимура Кибирова из поэмы «Прощальные слезы»:

«Пахнет дело мое керосином,

Керосинкой, сторонкой родной,

Пахнет «Шипром», как бритый мужчина,

И как женщина, — «Красной Москвой»

(Той, на крышечке с кисточкой), мылом,

Банным мылом да банным листом,

Общепитской подливкой, гарниром,

Пахнет булочной там, за углом.

Чуешь, чуешь, чем пахнет? — Я чую,

Чую, Господи, нос не зажму —

«Беломором», Сучаном, Вилюем,

Домом отдыха в синем Крыму!

Пахнет вываркой, стиркою, синькой;

И на ВДНХ шашлыком,

И глотком портусина, и свинкой,

И трофейным австрийским ковром,

Свежеглаженым галстуком алым,

Звонким штандыром на пустыре,

И вокзалом, и актовым залом,

И сиренью у нас на дворе…"