«Сегодня Лермонтов был бы вместе с Лимоновым»

Игорь Караулов — тот тип литератора, который в равно отличной степени владеет, с позволения сказать, мышлением иррациональным и рациональным. Он — удивительный, один из любимейших моих на сегодня поэтов. Он — спокойный и точный политический публицист. И я вовсе не имею в виду, что поэзия Караулова отвечает за иррациональное, а публицистика — наоборот. Может быть как угодно.

Но сама форма поэтического мышления этого человека и его невозмутимая публицистическая манера меня завораживают.

Да и как могут не понравиться такие, к примеру, стихи:

«Назовите молодых поэтов», — / попросил товарищ цеховой. / Назову я молодых поэтов: / Моторола, Безлер, Мозговой. / Кто в библиотеках, кто в хинкальных / а они — поэты на войне. / Актуальные из актуальных / и контемпорарные вполне. / Кровью добывается в атаке / незатертых слов боезапас. / Хокку там не пишутся, а танки / Иловайск штурмуют и Парнас…"

Это Караулов. Нормальный русский поэт. Какими они и были задуманы когда-то.

— Игорь, поэт в нынешней России: что это за функция, что это за работа?

— Сочинение стихов само по себе работой считать затруднительно. Иное дело, когда стихотворец выполняет смежные функции — скажем, поэт-артист, живущий с концертов, или поэт-исследователь, филологический книжный червь, или поэт-культуртрегер, организатор поэтических фестивалей и вечеров, издатель, составитель антологий, наконец, критик. Это уже больше похоже на работу, на статусную, профессиональную деятельность. А так как я практически ничем смежным не занимаюсь, можно считать, что стихи для меня — чистое хобби. Смотреть вокруг, реагировать в стихотворной форме на происходящее — от смены времен года до чередования войны и мира.

— Ты несколько раз высказывался в том смысле, что разочарован в попытках добраться к читателю через печатные публикации — всё это как-то перестало «работать». Публикации есть, а вот отклик… Да и расставаться со стихами не хочется.

— Не самый удачный момент для такого вопроса. С начала года у меня уже вышли две подборки стихов, в журнале «Новый мир» и в альманахе «Белый ворон», готовятся еще две публикации.

Но мне действительно очень трудно расставаться со своими стихами. Долго думаю: достоин ли, уместен ли я в данном издании? Иногда обещаю, но так и не решаюсь отправить подборку. Я же пишу не для публикаций, а ради своего удовольствия — коротаю недолгое время, оставшееся мне до естественного конца. К тому же, мне кажется, эти журнальные подборки проходят мимо читателя — и тем более мимо профессиональных критиков, занятых обслуживанием сложившихся литературных групп.

А в Фейсбуке читатель есть. Недавно я там разместил короткое, но спорное стихотворение, многие его похвалили, многие разругали. Тот же текст, опубликованный в толстом журнале, никакой реакции бы не вызвал.

— Чем ты вообще занимаешься, где работаешь?

— Перевожу юридические тексты с английского и обратно. Когда-то эта работа хорошо кормила, сейчас все несколько хуже, но жить можно.

— Есть ли надежда, что люди будут вновь читать стихи — много людей, десятки тысяч?

— Думаю, что есть. В кризис у людей вообще повышается интерес к нематериальным ценностям — мы же видели очередь на Серова. Когда будут освоены все музеи, народ задумается — куда бы еще пойти? Кто-то вспомнит и про поэтические вечера.

Лично для себя я стадионов не жду, хотя любую возможность выступить перед публикой — а не перед скучающими «собратьями» по цеху — очень ценю.

— Популярность двух-трёх сочинителей стихов, скажем, Быкова и Полозковой, какие она имеет объяснения?

— Вообще-то таких людей — если считать тех, кто регулярно выступает за деньги — несколько больше, как минимум десяток или полтора. Я не специалист в шоу-бизнесе и выше своего текстового сапога судить не берусь. А с качеством текстов я тут связи не вижу. Мне кажется, со стихами любого качества можно стать поп-звездой (как, впрочем, и чемпионом премиально-бюрократического литпроцесса).
Быкова всегда тепло встречала публика, но настоящую популярность ему принесли не те блистательные стихи, которые навсегда вошли в золотой запас русской поэзии, а сиюминутные поделки, к тому же исполняемые довольно неприятным актером.

Но Быков, по крайней мере, остается самым искусным версификатором русского мира. Однако с успехом гастролирует и какая-нибудь Ах Астахова, которая делает стихи не лучше Марии Захаровой.
У Полозковой — свой стиль, породивший множество подражателей, и высокий уровень работы со словом, так что я бы не стал от нее отмахиваться. Мне абсолютно неинтересно то, как и о чем она пишет, но это моя личная проблема — я не вхожу в ее целевую аудиторию.

Более того, десятки женских поэтесс, которых принято относить к «высокой» или «серьезной» поэзии, отличаются от Полозковой исключительно тем, что они не добились эстрадного успеха. Почему она, а не они? Наверное, потому что она была настойчивее, последовательнее, более продуманно создавала свой образ. А то некоторые девы стишков попишут, замуж выскочат, детей нарожают, а место на эстраде, глядишь, уже занято. Впрочем, идея детей мне кажется более душеполезной.

— Признаюсь, что с твоими стихами меня Быков познакомил — более того, он подарил мне твою книжку и сказал: «Это гений». Не думаю, что он откажется от своего определения нынче, но и повторять его тоже не будет. Твоё отношение к коллегам как-то изменилось после «крымнаша»? Ты можешь логически объяснить, почему одни начали болеть за Майдан, а другие — за, условно говоря, Моторолу?

— Быкову мало самому быть гением, ему нужно, чтобы и окружали его сплошные гении. Поэтому иногда он занимается приписками, как это было в моем случае. А поскольку я давно уже его не окружаю, думаю, сейчас ему уже незачем так говорить.

А в остальном мои человеческие отношения изменились мало. Линии раздела, распила общества были намечены карандашиком задолго до Майдана, так что практически все, кто мог бы предать меня анафеме, сделали это на предыдущих этапах общественной дискуссии.

Конечно, дико было наблюдать неумолимую логику событий — как люди, в свое время всего-навсего вышедшие на Болотную «за честные выборы», были вынуждены приветствовать все последующие пункты программы: и захват власти в Киеве, и «жареных колорадов» в Одессе, и обстрелы русских городов Донбасса. Казалось, самые умные из них вот-вот должны было сказать «стоп-слово», но почти никто этого так и не сделал.

Что заставляет людей в любом конфликте принимать антирусскую сторону, по любому поводу желать России и русским поражения, гибели, позора? Мне кажется, если бы мы смогли дать универсальный ответ на этот вопрос, то мы гарантировали бы будущее нации на неограниченный срок.

На примерах из жизни я вижу, что люди к этому приходят по-разному. В ком-то говорит банальная этническая ненависть. Кто-то хочет быть оригинальным, отличаться от большинства, иными же, напротив, движет конформизм, стремление подладиться под привычный круг общения и кормления. Кто-то сформировался как личность в нигилистической атмосфере советских интеллигентских кухонь, и меняться ему уже поздно. Кто-то мстит за расстрелянного дедушку-чекиста, а кто-то обижен на конкретного человека из нашего, «ватного» лагеря.

При этом не нужно забывать, что «чужебесие» у русских отметил еще Юрий Крижанич в XVII веке, когда ни одна из нынешних идейных оппозиций еще не была актуальна.

— Как менялись твои взгляды, скажем, с 1985 года? Ты тогда… учился?

— Учился я до 1988 года, на географическом факультете МГУ. Был по юности лет ярым антисоветчиком, первую подрывную организацию создал со своим товарищем в 1982 году. Потом едва не вступил в Демократический Союз, не раз встречался с Новодворской, клеил листовки, махал триколором на митингах.

Отвернулся я от всего этого в 1992 году, когда приватизация началась. Тут, подумал я, нечестно играют. И в октябре 1993 года мои взгляды пришли в финальную точку. Пепел Белого дома в Москве и пепел Дома профсоюзов в Одессе — вот что стучит в мое сердце.

— Были ли времена, когда ты чувствовал и был уверен: я поэт, буду поэтом, это моя судьба, я смогу с этим жить и стану известен, и мне памятник поставят, хотя бы небольшой?

— Нет, не верил в памятник. Что-то такое чувствовал изначально: памятника ведь никому не досталось из нашего поколения. Даже Денису Новикову, который и умер в 37, как положено гению, и не без оснований на памятник претендовал.

— Твои колонки в «Известиях» и появление в политических ток-шоу — зачем тебе это?

— Интересно было: смогу или не смогу? Это все казалось мне трудным — и написать связный, неглупый текст на 5000 знаков в короткий срок, и не растеряться перед камерами, когда все кричат наперебой. Я ломал себя, старался победить лень, стеснительность, и у меня кое-что получилось. Но светить мордой в телевизоре мне быстро надоело, и все телеканалы я потихоньку расшугал. А новое руководство «Известий» мне недавно дало пинок под зад вместе с большинством остальных колумнистов. Так что теперь я, как говорится, открыт для предложений. Но в будущем мне хотелось бы больше писать не о политике, а о литературе, чувствую я должок и перед ней и перед отдельными недооцененными авторами.

— Занимая сегодня определённую — можно назвать её консервативной — позицию, для тебя важно наличие в прошлом, пышно говоря, предшественников — поэтов, или, беря шире, русских литераторов, пришедших к государственничеству и прочему «угару» и «милитаризму»? При том ещё, что таковых в русской литературе подавляющее большинство (а сегодня отчего-то меньшинство — есть этому объяснение?).

— Слово «угар» тут только в кавычках и уместно. Для человека XIX века пророссийская позиция была естественной, как дыхание. Никакой экзальтации в этом не было. Но в нашей литературной истории мне важнее всего присутствие независимых людей, которые, конечно, могут быть и милитаристами — например, я горд, что мне довелось написать для «Литературной матрицы» статью про Дениса Давыдова, партизана и в поэзии тоже. А могут и не быть милитаристами, как мой абсолютный кумир Михаил Пришвин.

— Ты к тому же — один из немногих поэтов с игровой, иронической, антиархаичной манерой письма — казалось бы, поэты, тяготящие к подобной традиции, просто обречены исповедовать, ну, широко обобщим, «западничество» и презирать нашу «крепостническую косность»? Одно дело, когда оловянные «почвенники» впадают в очередной «почвенный» раж, защищая свою «почву», а другое дело — люди из совсем иного круга и иной генеалогии? Откуда произросли твои поэтические и политические взгляды?

— Мне с детства трудно давалось общение с людьми. Поэтому у меня никогда не получалось заводить полезные связи, торговать чем-либо или продавать себя. Это свойство привело меня в ряды пролетариев умственного труда. Пролетарию не на что опереться, кроме здравого смысла, и ничего сверх здравого смысла в моих политических взглядах нет. Русские имеют право на уважение в своей стране — это здравый смысл. Крупнейшая по территории и самая богатая ресурсами страна мира должна иметь сильную армию и сильное государство — это здравый смысл.

А в остальном я убежденный либерал (не путать со смердяковцами, узурпировавшими у нас это звание), и поборникам «духовных скреп» не стоит на меня особо рассчитывать. К Православию я отношусь с громадным уважением, но к Богу так и не пришел. Я за свободу творческой и личной жизни. Поэтому естественно, что писание прочувствованных стихов про родные березки никогда меня не привлекало.

— Можешь пофантазировать, и прикинуть, какую сегодня позицию занимали бы Лермонтов, Тютчев, Блок, Есенин, Маяковский, Пастернак?..

— Про Лермонтова у меня есть давнее убеждение, что если бы он не погиб на дуэли, то стал бы пламенным консерватором, старшим другом и единомышленником Достоевского. Сегодня был бы вместе с Лимоновым, думаю. С Тютчевым понятно — стопроцентный государственник, сторонник «хитрого плана». Блок и Пастернак больше думали бы о гуманитарных бедствиях, чем о политике. Есенин мог бы рассуждать как поэт Емелин: западло быть за начальство. Маяковский был бы самым энергичным агитатором той партии, которая предложила бы ему лучшие условия.

— Про Есенина, думаю, напрасно: он-то как раз с властью имел всегда те или иные отношения. Начиная от чтения стихов императрице и заканчивая встречами с Троцким, Фрунзе, Кировым и так далее… Да и, в любом контексте, сравнение Есенина с Емелиным делает так много чести Севе, что он сам над этим первый загрустит… Однако в целом картина понятна. У тебя возникает иногда ощущение, что мы — условное «мы», но ты понимаешь, о чём я, — проиграем, и всё полетит в тартарары, и повсюду воцарится «либеральная законность», «антимракобесие», «пуссирайт» и «серебряныйдождь»? И условный «михаилкасьянов» на троне? И условный «борисакунин» вернётся на Родину и его будут как Горького встречать на вокзале? Или… как будет?

— Да запросто мы можем проиграть, тем более что играем-то не совсем «мы». На украинском направлении играют те, от которых «мы» ничего не ждем, кроме измены. В экономике, в образовании российская власть вообще в поддавки, кажется, играет. Пропагандой рулят циничные наемники с вечной фигой в кармане, а «мы» туда хорошо, если в предбанник допущены.

Но я не вижу ни Касьянова на троне, ни Акунина на броневике. Вспомним Егора Гайдара, который пересел в либеральные реформаторы прямо из кресла редактора журнала «Коммунист». И вспомним, что ни одному из советских диссидентов не досталось ни кусочка власти при новом режиме. Если бюрократия решит, что вновь настало удобное время, чтобы питаться энергией распада страны, то она обойдется без посторонних.

Беседовал Захар Прилепин