Почва, ты — судьба

— У меня дом в Сухомесово. Во попадалово… — Он горестно улыбается. — Гроза идет, у всех потоп, а над нами туча надвое.

Разговорились в челябинском трамвае. Он говорит как о должном. Немного тягуче, сонливо. Русский человек тридцати лет по имени Анатолий, токарь Тракторного завода.

— Дело в названии, — поясняет привычно и все равно грустно, — давно это у нас, от царя Гороха, редко, короче, дождь бывает. Как нарочно. Почти никогда.

Небо в заговоре с землей или в распре с ней, но обходит осадками.

Если и проливается вода, и тем более, падает снег, а потом тает, Толя и его соседи, не одни старики, а современные молодые люди с гаджетами и вайфаем, даже те, кто меня моложе, глядят на эту влагу укоризненно. Ненастоящая, жалкая, неверная. Не такая, как у других. Менее водяная вода.

И плевать им на справочную этимологию (заимка казака Сухомесова), они знают наверняка, что их место — сухое. Это слово, в которое веруют, стало реальностью между русским небом и русской землей. Повторяя это слово, никнут в тоске самовнушения их огороды.

В легендах, сказаниях, загадках всего дороже она, плодоносящая, веселая, дышащая, живая, Мать — Сыра Земля, а сухая почва печально именуется вдовой. Общение с землей в истоке национального бытия.

Если спросить, каков он русский, то первое, что приходит в голову: нашего человека занимает земля.

Это нечто большее, чем крестьянский инстинкт.

Земляное притяжение. Которое дает летать.

— При Союзе все вокруг журналы выписывали… Трезвость и культура, знание — сила, техника — молодежи, — смущаясь и наглея, вскрикивал у ограды храма захмелевший мужичок, — Я у себя на огороде звездолет соорудил! Ничего, еще слетаем!..

Корни и крыла. Крыла и корни.

Аз есмь почвенник, попрошу понимать буквально.

Влюбленный в глину, чернозем, в овраги и дороги, в горячую пыль и лужи, отрадные, как поцелуи неба. Гудбай, смайлики, губешки от красоток в WatsApp, если рядом есть лужи — большие и малые, новые и высыхающие, изумляющие видами, глубинами, оттенками. Даже пахнущий селедкой свежесрезанный московский газон и то спасение, как оазис, среди многоэтажной пустыни точечной застройки.

— Я их видела, как тебя вижу: идут по полю, а мы смотрим, как они идут. Оно зеленое, а они серые. Немцы-то.

Посреди улицы бабуська, маленькая в пестром платочке, бойко мигает глазом юной внучке, говоря о времени, когда сама была такой же.

— Немец ко мне привязался, лопочет чего-то, а я ж не знаю, чего, и за баню меня тянет.

— А ты его забанила? — девичье хи-хи.

— Мне смекалки хватило, я давай ему кивать, мол, сама иду, разжал клешню… И тут мать моя вышла на крыльцо, увидала, бросилась на него, держит и кричит: «Тикай!». Я бегу, а ноги вязнут, поскользнулась, упала, и коленкой о камень. Кровь, реву… Немец мамку толкнул, и опять ко мне. Схватила я грязи комок и прилепила. Сразу боль отошла. И дальше бегу… До другой деревни добежала.

— А потом?

— Немцы потом скоро ушли. Да не про них я, Леночка. В детстве никаких лекарств не было. Земля сама лечила…

Природа — поэзия. Важные приметы — в рифму. Каждый русский — поэт. Кроме шуток, мы самая пишущая страна в мире. Преимущественно — стихи.

Не случайно самые-самые русские народные стихотворцы — Кольцов, Никитин, Есенин, Рубцов — певцы природы; перечисление их имен — уже стихотворение, все равно что перебирать, держать и вдыхать букет полевых цветов.

Генерал немецкой пехоты Гюнтер Блюментритт докладывал: «Близкое общение с природой позволяет русским свободно передвигаться ночью в тумане, через леса и болота. Они не боятся темноты, бесконечных лесов и холода… Мы уже испытали это на себе во время Первой мировой войны, когда нам пришлось столкнуться с сибирским армейским корпусом».

Хорошо, не без зависти сказано: «близкое общение с природой».

Русская доля — пахота и окопы, но и покорение стихий, и Космос, где Гагарин поразился точности Лермонтова, который то ли угадал, то ли угнал себя еще раньше отсюда: «Спит Земля в сиянье голубом…»

Русским важен масштаб. Недаром американцы до сих пор летают к звездам на нашем РД-180.

«Небо создает самолет», — сказал мне однажды секретно-сипло один маститый авиаконструктор. Россия — поезд, отражающий окрестности. Есть что-то неизъяснимо русское именно в путешествии по железной дороге. Не потому ли, что это полет сквозь землю?.. Тот путь к себе, что, по Блоку, стрелой пронзил грудь. Поезд спешит по земле, как соль по ломтю хлеба. Сижу у прохладного окна электрички под железный перестук, уносясь по средней полосе в октябре… И не могу оторваться, и ласково перебираю тени названий этих видений, даже не успевая назвать и опознать: перелески, луга, леса, болотца, домики с террасками, речной затон, оранжевая вспышка рябины, и главное, сама земля, которая всякая, как в древнем «Слове» о ее погибели, «светло светлая и красно украшенная» — голая ли, в листве, в разнотравье, даже в мусоре… Засасывает взор и кружит голову, сладко тону и постигаю: «Земля — моя пища духовная», и продолжаю, сжав кулак: «За нашу осеннюю Родину!»

Приехал. Вышел. Калитка. Лопата. Сапоги. Комья. Похожие на камни клубни. Одна картоха — рассеченная, показала из грязи жемчужную белизну. Косой дождик шепчется с грядками. Моросит. Сеет. Дико вьется в неслышном плаче нагой, как новорожденный, червяк. Орет ворона-охранительница. Какое-то таинство.

То же и на Красной площади, где почва и судьба дышат между булыжниками, а гул курантов носит путаный, чуть солоноватый ветер, обманно обещающий близость моря.

Ребенком я показывал гостю, монаху-старцу фотографии из альбома.

— Заграница, — вдруг тихо определил он нейтральный снимок с розами в саду под милой синью.

— Ой, откуда вы знаете?

— Небо не наше. Слишком беззаботное, — пожевал губами и прибавил: Именинное.

«О Русская Земля! Ты уже за холмом!». Своя земля держит. Никакой другой народ не пропадает так быстро и просто, как наш, оторвавшись от земли. Без нее — на чужбине русский человек почти всегда терял язык, голову, печень, превращался в самопародию, любой трагизм удивительно смешивался с комизмом, а потомство рассеивалось, не зная родную речь.

Это корни. Но и крыла. Русский человек силен безоглядностью. Безумная отвага, помноженная на суровую стойкость, преодолевает чувство самосохранения. Иначе нельзя на таких просторах. Поэтому те, кто отсюда, могут так воевать. Война в России, за Россию и против нее всегда чудовищно истребительна. Сам вид земли — особенно во поле, вспоротой, рыхлой — напоминает о твоей бренности и об огромности территорий. Русский человек одновременно фаталист и государственник.

Даже больше: каждый русский — государь.

Его можно подкупить, оглушить, опоить, околпачить, и все равно в нем будет жить хозяин своей земли с ревнивой жаждой побега из плена. Русских можно унизить. Но нельзя унижать русских. Не простят.

Одиннадцать часовых поясов, а куда бы не причалил, всюду один народ. По большому-то счету с одними привычками, страстями, словами. Одна большая семья — в Калининграде, Приморье, на Урале, в Сибири, на Кубани, в Архангельске и Севастополе. «Русские!» — обжигающее слово. Слово-вызов. И бешеное сердцебиение, и пробуждение от сна, когда озираешься растерянно. Какой еще народ мог собрать столько земель и столько народов?

И при этом удивительное ощущение, что при всей тысячелетней истории, полной побед и подвигов, настоящая история русского народа еще и не начиналась. «Русский» — слово-задание.

Может мне так только кажется, но признаюсь в сокровенном: сколько бы ни творилось ада в быту и сводках, как бы не квасили и не куролесили, и пускай в изощренных эссе и популярных телешоу показывают народ кончеными дикарями, при встрече с обычным русским человеком вижу на его лице — знаете, что?

Печать благодати.

А что нельзя что ли? Достоевский вот мог говорить: народ-богоносец.

Русские снисходительны ко всему и ко всем, и к себе тоже, потому что знают свой вес, и что-то такое, что получено в дар и делает их независимыми.

«Будьте, как дети». Русские дети — больше поэты, чем взрослые. Взрослые тоже поэты, но от столкновения их детскости, их веры в чудо со взрослым миром порой возникают странные явления, и кому-то, кто поспешно ловок и поверхностно боек, начинает мниться, что русские — или заторможены или слишком грубы…

Русский подождет с ответом. Посмотрит в небо. Подслушает у земли. «И мне сказать любое слово, как слово трудное: люблю», — написал один безвестный автор.

… Недавно в Воронежской области возле Борисоглебска видел такую картину. В окружении рощ у каких-то каменных развалин гигантская куча земли. Глубокая и широкая яма. Зачем? Без разницы. Отдыхающий на закатном солнце экскаватор. Четверо усевшихся на поваленную березу. Двое курили. Один рылся в телефоне. Еще один ел серый хлеб, сминая и запихивая в рот стрелы зеленого лука.

Рабочий щелкнул огненным окурком в собаку, которая безмолвно шарахнулась.

Я подошел: лежали грудой черепа и кости, пожелтевшие и потемневшие: всё, похоже, стародавнее. Наверное, случайно наткнулись ковшом.

Из-за земляной кучи звучал смешливый ребячий перезвон, как будто кто-то выбирается сквозь комья, или катится, как с горки. А что? Не зароют котлован, и точно будет отличная горка…

Мужчины помалкивали, я не вызвал у них вопросов и удивления, и мог спокойно рассмотреть их.

У докурившего было усталое и бледное, с испариной на висках и седыми усами, лицо-зима. У жующего — подвижное и бодрое, голубоглазое, с мокрой ухмылкой, весеннее. У того, что не оставлял в покое свой телефон, круглое, с облупленным носом и красными щеками, лукавое лицо-лето. У еще курившего — узкое, с прищуром, лицо-осень.

А за ними до небес стояла горой черная и вечная мать.

---

Автор — главный редактор сетевого СМИ «Свободная пресса» с 12 июля по 19 сентября 2016 г. находится в отпуске (приказ № 26 от 12.07.2016).

---

Сокращенный вариант опубликован в журнале «Военный».