Захар Прилепин о лучших книгах «нулевых»

Станислав Куняев: «Поэзия. Судьба. Россия» («Наш современник», 2001)

Книга из разряда тех, что могут изменить сознание.

Помню, что на меня Куняев подействовал столь же оглушительно, как действовали в детстве Киплинг или, скажем, Гиляровский — цепенящая смесь удивления и очарованья, и безусловное желание переместиться в авторский мир, побыть там и пригодиться…

О Куняеве, по известным причинам, говорить с симпатией не есть комильфо, но плевать мы хотели на эти причины.

Дело не только в том, что мы имеем дело с одним из сильнейших поэтов второй половины прошлого века, и с редактором, в 90-е аккумулировавшим в журнале «Наш современник» всю сильнейшую политическую мысль России (в «НС», между прочим, было описано и предсказано всё то, до чего общество еле-еле добредает только теперь, двадцать лет спустя).

Сам трёхтомник «Поэзия. Судьба. Россия» является уникальным документом, помогающем понять, что являла собой культурная жизнь со всеми её схватками и драками на исходе Советской власти и постсоветские годы.

Кроме того, это замечательно написано: яростно, лирично, с цепляющей откровенностью. Хоть ты двести раз не разделяешь куняевских взглядов — а оценить страсть и силу этого человека стоило бы.

В Куняеве очевидно начало вовсе не подпольное, психически нездоровое, с душком — как у многих русских «правых», — но, напротив, гусарское, лихое, что называется, с открытым забралом.

И потом, давайте на чистоту. Мемуаров и свидетельств противоположного толка — тонны, ими заполонены все остальные «толстые» журналы, по этим мемуарам делают бесконечные телепрограммы, спектакли и радиопостановки. Пусть нас не обманывает квазиевразийская риторика нынешней власти — мы живём в мире победившего культурного либерализма. Странно, всё-таки, а? — совсем не либеральная страна с утра до вечера смотрит на либералов, слушает либералов и читает либералов.

В этом смысле Куняев хоть как-то уравновешивает сложившуюся ситуацию.

Собственно, он сам в предисловии пишет, что в отличие от либеральных деятелей, «почвенники» отчего-то никогда не пишут воспоминаний — мемуарного наследия нет ни у Шукшина, ни у Абрамова, отсутствует всякая надежда, что напишут мемуары Бондарев,

Захар Прилепин

Белов или Распутин. Но кто-то должен был рассказать, как всё происходило на самом деле.

О Куняеве умалчивают ещё и потому, что он очень часто бывает беспримерно убедителен. Что хотите со мной делайте, но куняевские портреты Евтушенко и Астафьева очень похожи на правду.

Станислав Юрьевич вообще очень въедливый тип. То, что он пишет, к примеру, о русско- польских отношениях (глава из мемуаров «Шляхта и мы» выходила потом отдельным, расширенным изданием, очень рекомендую) — ну, это ж, хоть и обидный, но диагноз.

Не нравится диагноз — собирайте консилиум и давайте обсуждать.

Однако спорить с Куняевым мало кто хочет. Боятся! Он же прост и нагляден в своих доводах, как таблица умножения.

Ну, тогда история рассудит, раз никто сегодня судиться не желает.

Павел Басинский: «Бегство из рая» («АСТ», 2010)

Редко, но такое случается, когда совершенно неожиданная книга становится предметом не просто интереса, а — одновременно — обсуждения и в интеллектуальных, и в религиозных, и в семейных кругах.

Причём, постфактум все делают вид, что тут успех был предопределён: ну, как же, такая тема — Лев Толстой, уход из семьи, то-сё…

Полноте! Книг о Толстом написаны тонны, семейная жизнь других, не менее любимых и значимых величин русской литературы — от Пушкина, Достоевского, Чехова до Маяковского и Есенина — изучается и расписывается во всех подробностях непрестанно. И что? Хоть один труд на эту тему читали с таким оглушительным интересом — как «Бегство из рая» Басинского?

Есть такая байка, что Басинскому, когда он рассказал о желании написать про Толстого, в издательстве сказали: «Да прекрати, Паш, зачем это надо!»

Теперь-то никто не признается, что так было.

Но вообще это был вполне определённый риск — написать тысяча первую книгу про Толстого, которую никто, кроме исследователей Льва Николаевича, не прочтёт.

Почему у Басинского всё получилось? Тут всегда есть безусловная загадка, которую и сам автор до конца не разгадает никогда.

Я-то знаю, что Басинский пишет новую книгу — и тема её с одной стороны, вроде бы, ужасно важная и любопытная, но с другой — вроде и не настолько острая и своевременная,

чтоб из-за неё копья ломать. В общем, всё как и в случае с Толстым. Будет у новой книги успех — все скажут: ну, конечно, Басинский опять всех обхитрил. Не будет — скажут: извини, брат, Толстой тебя вытащил на гребень славы, а новый твой герой — никак не Толстой.

Дай Бог, чтоб Басинский вообще про всё это не думал. Что до моих объяснений удачи прекрасного сочинения «Бегство из рая», то вот одно из них.

Басинский долгое время был известен, как критик — достаточно жёсткий, периодически безапелляционный, умеющий обидеть писателя до такой степени, что тот делает его своим эпизодическим, резко неприятным героем (обратите внимание, к примеру, на Павлу Басиню в «Дне опричника» Сорокина).

Но вот парадокс: в отличие от многих критиков, которые с годами превращаются из весьма неприятных (но нужных, нужных) субъектов в откровенных мизантропов с желчным пузырём вместо мозга, — Басинский развивался совершенно иначе.

С годами он выработал удивительный, религиозный какой-то такт по отношению к литературе, литераторам — и в целом к миру.

Миропонимание и мирооправдение — один из главных подспудных признаков творчества Льва Толстого — сколько бы он не мучился своими старыми страстями и не метался, и не вопрошал.

Когда Басинский начал писать о Толстом — получилось так, что к работе приступил очень умный, очень грамотный, но в самом хорошем смысле перекипевший человек, который не ставил задачу подверстать классика под своё миропонимание, а занимался собственно классиком, и более ничем.

Басинский наверняка многое понял и про семью, и про литературу, и про женщин, и про человеческую религиозность — однако прелесть его книги в том, что он ни разу не сказал читателю, о том, что ему многое понятно. Он себя со всем своим пониманием просто утаил.

Осталась лишь история — написанная легко и глубоко.

У нас ведь либо легко, либо глубоко — а вот так, чтоб одновременно, как Пушкин учил, мы давно не умеем.

Басинский удивил, конечно.

Леонид Юзефович: «Самодержец пустыни» («Ад Маргинем», 2010)

Такое случается, когда в ранней молодости заболеваешь каким-то историческим персонажем — и не просто через целую жизнь проносишь интерес к нему — нет, тут что-то большее, — этот идол служит для того, чтоб проверить на нём все свои иллюзии, изжить прежние, юношеские, заблуждения и, как часто бывает, подцепить новые, старческие, не столь шумные, но не менее глупые.

Впрочем, если к идолу относиться верно (добро и зло приемля), то иногда, если хватает сил, удаётся сформировать в себе то, что можно назвать чувством истории.

В случае барона Унгерна, насколько мне позволено судить, это было непросто.

Юзефович, как он сам пишет, впервые услышал про Унгерна ещё в армии, повесть о нём написал в начале 80-х, изначальный вариант этой — документальной — книги был опубликован в начале 90-х, но окончательный вариант «Самодержца пустыни» Юзефович дописал только в 2006 — 2010 годах.

Представляете, какой срок — сорок лет путешествовал Юзефович по монгольской пустыне, вглядываясь в следы дикого барона.

Как человек, пишущий художественные тексты, Юзефович, безусловно, один из вернейших эталонов вкуса — это не я придумал, не я сказал первым, но и в моём поколении до этой мысли быстро дошли и Данилкин, и Гаррос, и Садулаев…

Вместе с тем, проза Юзефовича, ценимая мной безусловно — как ни странно, почти лишена страстного, лирического чувства, являющегося для меня и наиболее привлекательным, и наиболее важным в литературе.

Пушкин говорил, что русский язык без грамматической ошибки ему не мил — однако и этой вот «грамматической ошибки» тоже может не доставать в прозе Юзефовича.

Но, вот удивленье — одновременно с этим, слова Льва Толстого о Пушкине — «идеальная иерархия слов» — в максимально возможной для дней нынешних степени относится именно к Юзефовичу, и к Юзефовичу как к никому другому.

Какое-то встроенный специальный орган просто не даёт Юзефовичу позволить себе стилистические огрехи и мало-мальские компромиссы со вкусом.

Веду к тому, что, как ни странно, есть какая-то потайная, но очень крепкая связь между умением владеть языком — и умением понимать собственную историю.

Человек с дурным литературным вкусом — как правило, априори является дурным историком.

Мы уже говорили о Пушкине, тут же, естественно, вспоминается Карамзин, или, с известными допущениями, можно в том же контексте упомянуть Льва Гумилёва. Ещё более близкий пример — глубочайший исследователь и ценитель литературы, в каком-то смысле последний историк Серебряного века, перешагнувший в наши дни, Вадим Кожинов.

Впрочем, начиналось всё, конечно с Нестора — с его ровной, веской поступью сквозь века.

Юзефовича, как историка, безусловно характеризует редкое в наши времена достоинство, несуетливость, в лучшем смысле неэмоциональность.

Но какое количество эмоций переживал, предположу, сам Юзефович, когда, очаровавшись

Унгерном, спустя годы всё больше и лучше видел, как, слой за слоем, стирается с барона налёт мистики, героики, тайны — и за всем этим обнаруживается психически нездоровый человек, убийца с садистскими наклонностями, истребитель евреев, русофоб, предводитель шайки головорезов и ничтожеств — в общем, натуральное чудовище, чудище, вызывающее физическое отвращение того же свойства, какое вызвал бы вид собственного скелета.

Наверное, тут и началась главная работа над темою и над воспитанием чувства истории, в которую, как верно было замечено не мной, нужно вглядываться, а не вперять гневный взгляд.

К середине книги Юзефовича «Самодержец пустыни» я мечтал, чтоб поскорее пришли красные командиры и убили эту суку, наконец.

Едва ли и к финалу книги, мне стало жаль барона… Но там возникло другое, очень редкое при чтении исторических книг, почти неизъяснимое чувство большого времени, его волн смывающих страны и нации — не говоря уж об отдельных людях — среди которых, тем не менее, остаётся кто-то, впаянный в память и твердь, когда волна отходит.

«Напишите мне в альбом…» («Русский путь», 2004)

Это сборник бесед с Натальей Борисовной Соллогуб — дочкой писателя Бориса Зайцева. Она комментирует записи, когда-то сделанные в её альбоме — речь идёт о Куприне, Ремизове, Саше Чёрном, Тэффи, Осоргине, Бунине…

Начинается всё с записи митрополита Евлогия: «Именем Господнем благословляю тебя, милая Наташа, на добрую, христианскую, светлую, радостную жизнь. На далёкой, холодной чужбине сохрани красоту, свет и тепло чистой, русской девичьей души».

И вот с этой девушкой разговаривают спустя, Бог ты мой, 75 лет — о том, как прошла эта жизнь на чужбине.

Вроде бы бесхитростная книга, — но из редкого числа тех, надо которыми безо всяких очевидных причин можно расплакаться.

Тем более, что у меня есть ещё и некоторые личные причины влюбиться в эту книжку.

Во-первых, роман «Золотой узор» Бориса Зайцева — одна из самых наилюбимейших моих книг. Я невыносимо и почти болезненно люблю её интонацию и ощущение воистину христианской чистоты, даруемое ей.

А во-вторых, помню, как в одно из первых посещений Парижа, меня встретила переводчица — милая, молодая девушка.

Едем в такси, она спрашивает: «Вы знаете книги Бориса Зайцева?» Да, отвечаю, конечно. «Я внучка Бориса Зайцева, — Мария Соллогуб», — говорит она.

Русская эмиграция в третьем поколении!

По одной линии они Зайцевы, по другой Соллогубы (был такой русской писатель в XIX веке, не путать с автором «Мелкого беса», он тут вообще не при чём), по третьей Трубецкие, по четвёртой Лопухины (Лопухина была одной из жён Петра Великого).

В общем, аристократия, которую я, советский ребёнок, сроду не видел, и представлял только по фильмам о белогвардейцах.

Оказалось, что у Маши три брата — художник, физик и актёр. Как же я полюбил эту семью! Какие чудесные они оказались все!

Мне впервые пришлось убедиться собственными глазами, что наша страна утеряла редкие, лучшие, плодоносные породы людей…

Собственно, они все — правнуки Наталии Борисовны Соллогуб.

Рассказанное в этой книге — труднодостижимое сегодня сочетание такта, беззлобности, веры и нежности. Речь ведь этом, как люди оказались вне своей земли и своего языка — в чужой земле, одни. И никакой обиды, никакой злости, ничего этого нет вовсе!

Пресветлая книга.

Лев Данилкин: «Человек с яйцом» («Ад Маргнием», 2007)

Книгу Данилкина о Проханове наша высоколобая публика демонстративно проигнорировала. Снобы, что с них взять.

Тут дело собственно совсем не в Проханове (или, если угодно, не только в Проханове). Здесь иное.

Если б было возможно придумать рецепт идеального «нон-фикшн» — то рассматриваемый текст был бы в моём представлении претендентом номер один.

Данилкин, создавая книгу о самом могучем, дремучем, непотопляемом русском националисте и консерваторе, ориентировался далеко не на российских мастеров жанра — а на западную, в первую очередь, английскую школу создания биографий. Ещё чуть-чуть и это стало бы художественным текстом, вроде «Попугая Флобера» Барнса.

Только вот кто смог это оценить? Кто вообще прочёл этот стопудовый и стопроцентный шедевр?

В минувшем сезоне был оглушительно моден труд французского писателя Эмманюэля Каррера «Лимонов». Во Франции эта книга лидировала в списках продаж, сам Саркози рекомендовал читать эту книгу французам, права на её перевод купили большинство европейских стран, и прочее, и прочее.

Но я бьюсь об заклад, что книга Данилкина о Проханове лучше по всем показателям: умней, изящней, точней. Чёрт, как же она вкусно написана, как я завидовал, пока читал.

И уж если всё-таки о Проханове — как мало мы ценим своих представителей редкого рода «анфан террибль»!

Лимонов и Проханов — это не просто наш ответ Мисиме и Юнгеру, это вполне соразмерные их иконам — наши иконы.

И вот даже житие готово — бери и радуйся, и разбирай на цитаты.

Данилкин поработал так, что остаётся только покурить и утереться (разве что к финалу немного автор явно устал от своего героя, но это ничего, это бывает — думаете, сам Проханов не устал от себя?)

Резюме, собственно, таково: пока мы будем сливать такие книги и таких персонажей, как Проханов — мы так и останемся жить с ощущением страны третьего мира. Мы ж втайне думаем, что герои-то все на Западе. Всё самое лучшее и модное — на Западе. А мы так — Ваньки, вторсырьё, недоумки.

Да хер-то. Печально только, что нам Каррер и его читатель Саркози доказывают, что Россия порождает отличных священных монстров. Сами мы до этого додуматься никак не хотим.

Идите, в общем, за книжкой Данилкина. Тираж так и не раскупили, между прочим.

Василий Голованов: «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» («Вагриус», 2002)

Человек порой целую жизнь мыкается, чтоб совершить самое важное дело или выбрать идеальную форму для своего главного высказывания.

Почему люди ценят литературу?

Потому что мы в основной своей массе немые. Что-то чувствуем, но сказать об этом не умеем. Догадываемся, какими нас задумали — но едва начинаем об этом заговаривать — сразу понимаем: нет, что-то не то мы говорим.

И вот иногда у кого-то получается. У Голованова получилось, судя по всему, сразу несколько вещей.

Во-первых, он, пытаясь выправить свою судьбу, нашёл на карте Родины странное, грустное, ещё не гиблое, но близкое к тому место — от которого вместе с тем идёт тайный и неслышимый гул, зачаровывающий.

Нашёл это место и обжил.

Во-вторых, Голованов сумел об этом написать самыми честными словами.

Как будто бы слетела с голоса пелена, как будто бы рассудок освободился от давнего морока — и человек вдруг заговорил бережно к языку, но наверняка, пронзительно, точно.

Есть такие люди, которых лечит география, жест, бегство — и последующее возвращение.

Но это ведь ещё надо суметь — оставив за спиной целую, немалую жизнь, вдруг вырваться в другое пространство, с новым воздухом, с иным наполнением.

Голованов показал многим другим, что такой путь возможен. Во Франции, к слову сказать, эта книга имела оглушительный успех. В России… ну, я не знаю. Кто-то, быть может, прочитал. Впрочем, это не беда. «Остров» никуда не денется. Остров нас подождёт. География куда терпеливее человека.

Василий Авченко: «Правый руль» («Ад Маргинем», 2009).

Есть ощущенье, что Авченко написал во многом провидческую книгу.

Речь там идёт про особую дальневосточную «религию» — праворукие машины, которые больше, чем просто машины — а и способ выживания, и предмет особой местной эстетики, и ещё что-то, нам, чернозёмным «леворуким» рабочим и крестьянам, непонятное.

«Праворукие машины» Авечнко описывает так, что иногда жанр книги, задуманной, как публицистическое высказывание, начинает мигрировать в сторону то ли религиозного трактата, то ли поэмы.

Дело даже не в ситуации, которая (не дай Бог, и — наверняка) ещё встанет перед Россией и его жителями — отделение тех или иных разозлённых территорий «от Москвы».

Дело в способе разрешения этой ситуации.

Являясь по духу и по крови представителем особой, дальневосточной популяции русских граждан, Авченко подробно описывает сначала страстное желание разорвать связь с этой Москвой, которая знать не знает, что там у неё происходит на окраине империи, и в жизнь своих граждан вникать не желает — а потом собственное осознание того, что Москва — ещё не вся Россия, и пилить не нами освоенные и обжитые евразийские пространства даже во имя «праворульной» религии — не дело.

При чём, причина для ухода от Москвы может быть какой угодно — не «правый руль», так «левая наличка», либо нефть, которая самим нужна, либо алмазы, которые самим нравятся, либо близость к другой, куда более прельстительной государственности, чем собственная.

Авченко весь этот душевный путь, от сепаратистской возбуждённости до продуманного консерватизма проделал, чем предостерёг и нынешних, и будущих самостийников от необдуманных жестов.

Маским Кантор: «Медленные челюсти демократии» («АСТ», 2008)

Кантора, как я заметил, особенно остро не любят в кругах либеральной интеллигенции. Как же — свой, говорящий на том же самом языке — и при этом «левак», вытаптывающий либеральные ценности при помощи европейского словаря.

У нас ведь, как вы, наверное, заметили — «левый» всегда синоним косности, старообразности и предсказуемости. Тоска с этими «левыми». Таких «левых» легко презирать, с ними не хочется себя ассоциировать. На таких «левых» всегда можно повесить ярлык «Шариков» — мол, чё, зверьё, опять пришло всё отнять и поделить?

Зверьё кивает косматой головой и мычит про заговор и «придёт наше времечко…»

В итоге, как ни крути, а в интеллектуалах у нас всё равно ходят исключительно либералы, а все прочие числятся как мракобесы.

Кантор же истинный, незашоренный интеллектуал — он отлично поженил настоящую «левую» русскую традицию с новым временем, получился сильный трактат, который надо отпечатать тиражом в пол миллиона экземпляров и раздать российскому студенчеству, чтоб вправить им ещё недовправленные мозги.

О Канторе наши либералы что угодно могут говорить, но вот печаль — приём с Шариковым тут никак не проходит.

В итоге либералы либо молчат, либо цепляются за какие-то несущественные детали, немедленно затевая тоскливую мантру на тему «…стоит напомнить, что при Сталине…»

Кантор виртуозно играет новой колодой, — а его козыри пытаются бить замусоленными картами. На фоне Кантора наши либералы неожиданно стали выглядеть старообразно, пошло и грустно.

Такая книжка была очень нужна в России. Теперь надо добиться, чтоб её прочитали все, кто ещё способен и желает мыслить. А то у нас опять хотят делать либеральную революцию — при чём с таким видом, как будто её ещё не было.

Как вы там говорили последние 25 лет? «Это мы уже проходили»? Вот-вот. Мы всё это только что проходили. На повестке новые «левые».

Дмитрий Ольшанский: «Когда всё кончится» («Ключ-С», 2009)

Ольшанский, по внешним признакам, представитель южной школы — откуда-то из компании Олеши, Багрицкого и прочих.

В виду того, что «южная школа», никогда не характеризовалась какими-то строгими и

общими для всех её наследников признаками — Ольшанский несёт в себе некоторые противоречия, как будто бы он действительно имеет отношение разом и к Олеше, и к Багрицкому (у него и фамилия собирается из двух этих фамилий, заметьте).

Ольшанского характеризует нарочитая провокативность, опирающаяся, тем не менее, на здравый смысл. Тем более, что у нас и здравый смысл всё чаще выглядит как провокация.

Он мыслит себя, как беспартийный одиночка, несколько даже мещанин (естественно, это от Олеши), при этом, чётко отдаёт себе отчёт в том, что в жизни имеет место героическое (естественно, это к Багрицкому), и на уровне, как минимум, эстетики к героическому явно и всерьёз тяготеет (и в эту сферу никакую иронию и близко не подпускает).

Ольшанский — это замечательная смесь консервативных и анархистских сентенций, парадоксов и реабилитированных «общих мест», преодолённых древних страхов и подцепленных новых… но по большому счёту, всё это и не так важно.

Меня в Ольшанском более всего привлекает не то, что именно он мыслит, а то, как он мыслит.

То есть, мы видим странную смесь эссеистики и публицистики — явно уже стремящуюся в сторону прозы — но ценность у всего этого именно что поэтическая.

Редко ведь когда помнишь наизусть целые стихи — остаётся в голове несколько строк и терпкое послевкусие (или противное). Это вот про Ольшанского — я всегда помню какие-то строчки, сцепку одной очевидности с другой парадоксальностью — но в итоге остаётся отличное чувство хорошего времени, проведённого в компании умного, ироничного, внимательного человека.

Эдуард Лимонов: тюремная трилогия «В плену у мертвецов», «По тюрьмам», «Торжество метафизики» («Ультра. Культура», 2003; «Ад Маргинем», 2004; «Ад Маргинем», 2005).

Начну издалека: Лимонов безусловно одна из главных фигур, определивших жизнь и сознание моего поколения (и не только моего; и скольких ещё поколений определит!)

Большинство интелей, родившихся в конце 60-х, в 70-х, и отчасти в 80-х — из числа склонных к критическому осмыслению действительности и пытающихся бодро и небесполезно обустроить свою судьбу, — были в той или иной степени воспитаны на песнях БГ и книжках Лимонова.

Коктейль мог усложняться (кто-то склонялся к Летову или Цою с Кинчевым, если речь идёт о музыке, кто-то к Довлатову или Сорокину с Пелевиным, если про литературу) — однако наличие двух вышеуказанных ингредиентов почти всегда было безусловным.

Оставим в стороне вопрос их весьма сомнительной сочетаемости — это, по сути, не имеет особого значения. Тем более, что и БГ, во многих своих музыкальных проявлениях настоян как раз на идеальной, религиозной, пронизывающей агрессии, — а не на рефрене «слишком мало любви», и Лимонов, во многих своих текстах, предстаёт как человек любящий,

нежнейший, всеоткрытый миру, а не на признании «я фашист!»

Наконец, надо вспомнить, что в «Анатомии героя» Лимонов сам себя сопоставляет именно с БГ. Лимонову вообще свойственно сопоставлять себя с поп-звёздами — что для поколения на время которого пришёлся выход пластинки «Иисус Христос — суперзвезда» — вовсе не случайно. Однако, выбирая себе соизмеримую величину для измерения собственного веса, Лимонов всегда проявляет колоссальную щепетильность. Например, Бродский — да, но Довлатов — нет, мелковат.

То же самое с БГ. В «Анатомии…» Лимонов в своей привычной манере (не без маниакальной зацикленности на себе) отмечает, что им двоим нормально стоять рядом, не в падлу, они равные.

Думаю, на тот момент («Анатомия героя» издана в 96-м) Лимонов песни БГ не слушал и не знал толком, равно как и не знает сейчас — однако это не помешало ему определить значимость фигуры на глаз, не впервой.

И тут, придётся признать, Лимонов продемонстрировал отменный вкус. Посудите сами, если б он сказал: нам с Градским нормально стоять рядом, мы ровня — это было бы смешно. Замените фамилию Градский на: Макаревич, Шевчук, Кинчев — всегда будет что-то не то, какой-то когнитивный диссонанс.

А с БГ совпало предельно точно.

Собственно, я тут объясняю, почему поколение выбрало именно два этих имени. У отдельных людей могут быть разночтения — а поколение так или иначе настраивает общий слух и вкус.

Навскидку — одновременно от Лимонова и от БГ идут и Олег Кашин, и Дмитрий Ольшанский, и, в меньшей степени, Александр Гаррос и Сергей Шаргунов, и многие иные — я просто назвал тех, кто транслировал свои сложившиеся вкусы ещё и на последующие поколения.

О каком-то реальном соревновании БГ и Лимонова едва ли может идти речь — предполагаю, что они годами друг о друге не помнят, — однако в наших головах они периодически соревнуются: и как люди, в очередной раз дающие времени и эпохи самые точные диагнозы, и как творцы, по которым хочется сверять не только свою эстетику, но и свои представления о, прошу прощения, славе. Именно, не об успехе — а об обретении славного во всех временах имени.

На каких-то этапах на несколько шагов выходил БГ, — один из немногих в России аристов, которые на всех основаниях претендуют на звание культового.

Но сейчас мы ведём речь о тюремной трилогии Лимонова, которая обеспечила ему место в пантеоне тех героев и творцов, куда барды и поэты попадают куда реже — разве что, Байрон, разве что, Гумилёв… И, конечно же, Мисима и Юнгер — два главных предшественника Лимонова во второй половине XX века, две иконы внесистемных дикарей, левых, правых и поперечных всего мира.

Не будь этой трилогии, не случилось бы спустя десять лет чуда — когда книга о Лимонове, написанная французским писателем, Эммануэлем Каррер, стала мировым бестселлером.

Понимаете, к чему я веду?

Едва ли возможно представить себе, что книга о БГ может стать мировым бестселлером — там своих бардов хватает.

Впрочем, если б его посадили в тюрьму…

Хотя, не будем оступаться в крайности — а просто признаем, что «тюремные» книги Лимонова, после его первой, гениальной прозы, после «Эдички» и «Дневника неудачника» вывели его на какую-то соверешенно новую ступень: для большинства современников — просто недосягаемую.

К тому же, это написано мощно, по-лимоновски. Как он один умел. И больше почему-то не хочет уметь. Но это другой разговор.