Песни про меня: ДДТ, Мертвый город (Рождество)

Не пройти мне ответом

Там где пулей вопрос,

Где каждый взгляд — миллиметром,

Время — пять папирос.

Мертвый город хоронит

Свои голоса.

Потерялись и бродят

Между стен небеса.

Я, кстати, не помню, как впервые услышал эту песню. Почему-то кажется, что в передаче «Взгляд» в девяносто пятом году, но это я уже задним числом реконструирую: помню, что в передаче «Взгляд» был сюжет о визите рок-музыкантов в Чечню, и в этом сюжете был Шевчук, но из песен, которые там звучали, помню только Чайф -- «Не спеши ты нас хоронить», и запомнил я ее только потому, что Шахрин изменил в этой песне строчку в соответствии с обстоятельствами, вместо «у нас дома детей мал-мала» спел «у нас дома детей Ханкала» -- и вот это я запомнил, такие строчки всегда хорошо запоминаются.

А почему я не помню, как и где услышал про мертвый город — это я хорошо понимаю. Песня жестко привязана ко времени и месту, и если, допустим, я услышал ее в 1998 году в Петербурге, то в памяти она тут же немедленно сползла в декабрь 1994 года, где ей и положено быть. А тот декабрь я как раз помню хорошо, практически наизусть.

Воспоминания, конечно, абсолютно не героические — мне четырнадцать лет, я учусь в девятом классе, получаю какие-то пятерки, в свободное время читаю книжки и смотрю телевизор, то есть какая-то совсем тоска. С этого года у нас новая историчка — тетка в прямом смысле неграмотная, с ошибками пишет и ничего не знает в том числе по истории, — но у меня при этом с ней сразу какой-то человеческий контакт налаживается, она мне все время говорит, какой я умный, и я к ней на этом основании хорошо отношусь, но она ко мне лучше — время от времени приходит на работу с пятилетней, что ли, дочкой, и несколько раз, причем раза два или три прямо на уроках, при всех, как бы в шутку говорит, что было бы здорово, если бы я стал ее зятем. Наверное, в шутку все-таки (но лет пятнадцать спустя та дочка нашла меня на «Одноклассниках», оказалось, уехала в Америку — ну и правильно уехала, чего уж там).

И вот как раз в декабре, чуть ли не в один и тот же день, одиннадцатого, хотя нет — одиннадцатое было воскресенье, — но где-то совсем рядом: к Грозному пошли танки, началась война, а историчка исчезла, уроки отменили, и мы шутили, что она тоже ушла на войну.

Рождество наступило,

В подвале темно.

Сколько душ погубило

Напротив окно?

Я забыл, что в природе

Еще что-то есть.

Шестого приняли роды

Без шести минут шесть.

А наутро выпал снег

После долгого огня.

Этот снег убил меня,

Погасил короткий век.

Я набрал его в ладонь,

Сплюнул в белый грязь и пыль.

То ли небыль, то ли быль,

То ли вечность, то ли вонь.

Про войну, конечно, была шутка, но за войной мы следили, было интересно — по телевизору показывали передачу Невзорова «Ад», в газетах печатали стихи Вознесенского «Спать не дают мне экзекуцией слова танкиста без затей: Я не могу наматывать на гусеницы женщин и детей». НТВ, кстати, у нас городе не принимало; это важно. Считается, что тогда была какая-то отдельная прочеченская пресса — вот прежде всего НТВ, — и эта отдельная пресса бессовестно воспевала кровавых террористов. И я скорее для протокола и для подросших поколений поясню, что террористами тогда и не пахло, Буденновск случится через полгода, а вся история тогда, в декабре, выглядела вполне однозначно, такой второй октябрь-93: год назад Борис Николаевич Ельцин разобрался со своими федеральными врагами, теперь пришла очередь региональных. Может быть, те же танки, которые годом раньше стреляли по Дому Советов, шли теперь по карте, изрисованной новыми для нас для всех именами — Ачхой-Мартан, Гудермес, Бамут и так далее. Через десять лет, уже в Москве, я начну обрастать какими-то многочисленными знакомствами среди местных журналистов и удивлюсь, что даже самые божьи одуванчики, наименее экстремальные из коллег — если им за тридцать, то они были в Грозном в декабре 1994 года. У меня к тому времени уже сложится стереотип про журналиста с чеченской войны — ну, понятно, что-то среднее между майором Измайловым и Анной Политковской, — а ведь в 94-м туда летали просто в командировку на два-три дня буквально все. Сегодня пишешь про Жириновского в Думе, завтра летишь в Грозный и в еще неразбитом «бывшем здании рескома» (тогда говорили и писали «президентский дворец» и никто не переживал) берешь интервью у Дудаева, а потом обратно и пишешь, ну не знаю, про ЖКХ. Но я отвлекся.

Этот город разбился,

Но не стал крестом.

Павший город напился

Жизни перед постом.

Здесь контуженные звезды

Новый жгут Вифлеем,

На пеленки березы,

Руки, ноги не всем.

Так вот, про историчку. Исчезла она, а потом кто-то рассказал — заболела, тяжелая инфекционная болезнь дифтерия, лежит в больнице, все очень плохо, и так далее. На слово «инфекционная» мы в четырнадцать лет реагировать еще не умели, паники не было, и мы даже смеялись, когда в школу пришли люди из санэпидстанции и стали объяснять, что дифтерия — не только опасная, но и коварная болезнь: есть носитель — здоровый человек, и он сам не болеет, но всех вокруг себя заражает. Вот они нам это рассказали, взяли у каждого мазок, — ну и все.

А потом появились результаты мазка, носителя нашли. Кто носитель? Кашин носитель. Прямо с урока в больницу, и уже потом мне расскажут, что я полшколы перезаражал, мои одноклассники в боксах лежат, а я просто в палате. Палата человек, может быть, на десять, большая, как спортзал, в том числе и потолки — метра по четыре точно или выше, окна в два ряда друг над другом. И в этой гигантской палате три человека, такие же носители, как я. Один — я думал, это национальность, а это была фамилия -- Молдован, прозвище — Дракула. Прозвище я услышал, когда в первую ночь к нему из соседней палаты пришел какой-то неприятный дядька, которому Дракула проиграл в карты чесание пяток, то есть натурально: этот человек ложится на пустую койку, и Дракула чешет ему пятки.

А второй (фамилию помню, но кому она сейчас нужна) работал маляром в компании «Мост»; понятно, что компания была местная, и занималась какой-то ерундой, но я же читал газеты и деловито у этого парня спросил — Гусинского знаешь? Гусинского он не знал, но как-то в связи с этим начали общаться, и он мне говорил, что хорошо бы пролежать тут полгода, пока там в Чечне все кончится, а то его ищет военкомат, и если найдет, то обязательно отправит в Чечню. Я смотрел на него с уважением — люди, которые «не могут наматывать на гусеницы женщин и детей» у меня вызывали симпатию, даже если они косят от армии.

С рождеством вас, железо,

Повязка венцом.

Медсестра Мать Тереза

С симпатичным лицом.

Прошлой ночью, как шорох,

Вспоминались дни

Как вы задернули шторы,

Как мы были одни.

Тем временем родители через какие-то связи в горздравотделе под самый новый год меня вытащили из больницы, дав обещание не выпускать меня из дома и не есть со мной из одной посуды. Курс лечения, который мне прописали, был омерзительный: каждое утро я съедал по лимону, а потом трижды в день полоскал горло керосином. Раз в неделю ходил сдавать мазок и раз в неделю оказывалось, что я по-прежнему носитель. В школу смог пойти только в конце февраля.

А наутро выпал снег

После долгого огня.

Этот снег убил меня,

Погасил двадцатый век.

Я набрал его в ладонь,

Сплюнул в белый грязь и пыль.

То ли небыль, то ли быль,

То ли вечность, то ли вонь.

А военный Грозный я, хоть и по касательной, но застал — именно тот, сталинградообразный, с каркасами сгоревших зданий и блок-постами, уже то ли сразу после второй войны, то ли в ее конце (даты окончания у войны ведь не было), и это был как раз не мертвый, а очень живой город. Местные испуганно бегали с какими-то тюками, на рынке торговали насваем и палеными адидасовскими трениками, дети возились во дворах — обычный южный город, только разрушенный сильно. Песню про мертвый город я вспомнил только прошлой осенью, когда ездил на знаменитый день города, совмещенный с 35-летием чеченского президента Кадырова. Безлюдные улицы, пустые новые небоскребы, новый стадион, новая мечеть и мрамор, мрамор, мрамор. Они хотели роскоши, а получилось надгробие. Мертвый город (Рождество).

Не пройти мне ответом

Там где пулей вопрос,

Где каждый взгляд — милиметром,

Время — пять папирос.

Мертвый город с пустыми

Глазами со мной.

Я стрелял холостыми,

Я вчера был живой.

Автор -- специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ».