Красное лето ересиарха

В новой книге Illuminationes (М.; Ad Marginem, 2012) Эдуард Лимонов, как и положено живому русскому классику, пишет о Боге и любви. Любви — не только к самому себе.

Мне уже приходилось говорить: статус прижизненного классика Лимонов приобрел благодаря не столько качеству (несомненному) поэтических и прозаических текстов. И не количеству их — объективно ошеломляющему, сделанному явно не в русском темпе писательской жизни. Эдуард Вениаминович, сначала интуитивно, а затем вполне осознанно, строил судьбу и книги согласно известным и великим образцам. Речь идет, конечно, не о прямом подражательстве, но общем векторе.

Лимонов не устает повторять: дескать, ушли «равные» мне Бродский и Солженицын, один я остался… Сиротский пафос вовсе не должен помешать нам считывать следующий мессидж: о Лимонове как единственном наследнике и преемнике. Той самой «великости» русской литературы, символами которой во всем мире считаются Лев Толстой и Федор Достоевский. Вот тут уже следует говорить о масштабах и качестве написанного. Лыко в строку — международное признание при сложных отношениях с правительством своей страны. Общественная активность, толпы последователей-почитателей, авангардизм и консерватизм в одном флаконе. Даже духовный поиск Лимонова (не религиозность!) разворачивается в тех же самых координатах, что анафема Толстому и запутанный роман Достоевского с русским Богом.

Про обоих предшественников Лимонов пристрастно написал в «Священных монстрах» — замечательной книжке тюремной эссеистики. Лимонова не устраивает эпилептический сдвиг Достоевского и сермяжное Дао граф-Толстого, а вот в сторону протопопа Аваккума он смотрит с жадным интересом.

О классиках при жизни много пишут; Эдуард еще в молодые годы устилал пол временных жилищ разноязыкими заметками о своем первом романе. Сейчас, если даже Лимонов радикально улучшит бытовые условия, прежний критерий не сработает — ибо за объемом написанного о нем не угнаться никаким жилплощадям.

Но — странное, хотя и знакомое дело: универсальный ключ к лимоновским текстам предложил он сам, а не ученый структуралист в хипстерских очках.

Эдуард Вениаминович не раз говорил, что пишет всю жизнь одну книгу. Как будто строит дом, рискну добавить я: прорубая стены для объединения комнат в студию, возвращаясь в обжитые углы с новым дизайном, освещая и прибирая когда-то в спешке заброшенные уголки и чердаки.

В какой-нибудь серьезной работе можно будет разделить творчество Эдуарда на этапы, периоды, направления и даже по цветам и войнам. Распределить по мировым столицам, маршрутом гонки «Москва-Нью-Йорк-Париж-Москва». Найти для харьковской трилогии место рядом с «Детством. Отрочеством. В людях». Увести на особый режим тюремные книжки. Сделать философско-публицистический курс лекций из «Дисциплинарного санатория», «Другой России» и «Ересей». Тематически прислонить к романам сборники рассказов, в большинстве — явных шедевров короткой русской прозы. Всё это окольцевать стихами, которые Лимонов, сразу целыми книжками, снова стал писать после почти тридцатилетнего перерыва. Поселить мемуары не друг с другом, а рядом с романами: очевидно же, что «Книга мертвых» вышла из «Эдички» и «Дневника неудачника» (стиль, интонация, жадность и интерес к новому для героя миру. Пусть в случае «Эдички» мир этот состоял из чужих и живых, а в КМ — из своих и мертвых). А вот «Некрологи» явно родственны другому этапному, и, к сожалению, не сильно известному лимоновскому роману (правда, не так давно, он был переиздан «Амфорой») — «Иностранец в смутное время».

Парадоксально, но если в первом, «Эдички» и КМ случае, в кипучем авторе больше от наблюдателя жизни и смерти, то во втором, завершающемся «Некрологами» — он вполне соучастник.

В «Некрологах», как и в «Иностранце», автор, оказавшийся среди родных неласковых снегов и грязей цвета хаки, провожает во мрак женщину (любовь и мучительницу), юных соратников и просто случайных спутников по «бизнесу жизни».

В этом смысле новая книга озарений, Illuminationes, ближе не к скучноватым «Ересям» и хирургически безжалостному «Дисциплинарному санаторию», как представлялось бы на первый взгляд. Своеобразный пролог «Иллюминаций» — яркая книжка «Дети гламурного рая» — сборник глянцевых колонок, где не впервые, конечно, но максимально свободно и бравурно, зазвучала мелодия самопрезентации Лимонова в качестве нового пророка, размашистая радость понимания мира, кипучая энергия предвкушения дембельского аккорда. На сей раз в амплуа ересиарха.

Безусловно, мысли, додуманные до «прозрений», звучали и в «Ересях», и в «Другой России», где Лимонов ненавязчиво предлагался в новые Моисеи (Моисей, по Лимонову, египтянин Мозес, возглавивший бунт-исход гастарбайтеров в древнем Египте и сколотивший из них новую нацию), там и сям рассыпаны они в тюремной эссеистике… Но Illuminationes, на мой сугубо произвольный взгляд, ценны не набором идей, а подбором людей — героев и объединившей их авторской интонацией, где грубоватое менторство пролетарского мастера-наставника разбавлено импрессионисткой живописью, босхианское темное визионерство о человеке и Творце — персидской миниатюрой.

«Вот так вот, в ворковании голубок, в блистающей, как драгоценные камни, обрызганной водою паутине, со змеей, ползущей в пещеру, с каплями крови Абу Бакра, предстает мне трагический и счастливый ислам первых лет своего существования».

Но больше, конечно, в Illuminationes, старого рабочего.

Ревизионизм — как фитнес мозга, дразнилка гусей (или целых медведей), считается ныне прерогативой интеллигентов и либералов, штрихпунктиром постмодерна. Между тем корни его — в глубоко национальном «всёнетак»; Лимонов — один из отцов современного интеллектуального протеста, никогда не был адептом легкомысленного отношения к парадоксу. Бесплодное стебалово — тоже не по лимоновской части. Как и визгливая экзальтация. Весь его походный набор ересиарха, равно как восприятие жизни и смерти, растет не из хлыстовского «жду смертыньку, как дорогого гостя», но сквозь сиплое, как никотиновый кашель: «и всяк умрет, как смерть придет»; «у Бога всего много».

Оговорюсь: пролетарский писатель Лимонов вовсе не наследует здесь, пардон, пох. зму народной философской школы — мир по-прежнему вызывает его жгучий интерес, а Illuminationes только повышают градусы.

Пробежимся хоть по оглавлению — о скольких серьезных вещах, иногда взахлеб, на небольшом книжном пространстве, он успел рассказать!

«Создатели: загадка человека и человечества»; «Преследование биоробота»; «О душе». Пристрастный, не без скрытой иронии, анализ книг «Бытия» и Корана («Курана»). По Лимонову, человечество было создано «при помощи неких технологий, близких к клонировнию». Кто создал? Сверхсущества.

«И с какой целью? Предполагать, что мы до такой степени нравимся создателям, что они даром дали нам всю планету на откуп: владейте — и бережно оберегают нас, как ученые-натуралисты бабочек в вольере — глупо, это невыносимый человекоцентризм. (…) Человекоцентризм во Вселенной, где со свистом проносятся железноникелевые и каменно-железные планеты весом в миллиарды тонн и каждое мгновение гаснут бесчисленные солнца, просто трогательно смешон. Однако его противоположностью является убеждение в том, что мы, человечество, никому не нужны. Нет, мы нужны. Но во Вселенной нет морали, нет ничего доброго, как и злого. По сути своей Вселенная безжалостна и неумолима. Поэтому мы несомненно, были нужны создателям. Но не для того, чтобы по-доброму наблюдать за нами, ласково наклонившись над нами с неба или прогуливаясь рядом в Саду. Не для того, чтобы считать, сколько раз мы украли или прелюбодействовали. (…) Я полагаю, что они нас поедают. Мы их энергетическая пища. Они и вывели нас как пищу для себя, использовав как основу фауну земли, ее элементы (выделено Лимоновым — А. К.). В пищу создателям идет естественно, не тело, плоть, прах, но душа. Происходит энергетическая подпитка, вроде зарядки аккумулятора.

Весьма занятно; эдакий микс средневековой мистерии с приключенческим романом. Прошу прощения за долгую цитату, но, собственно, она содержит всю лимоновскую концепцию («моя консепсия бытия», говорил, если верить Сергею Довлатову, Михаил Шемякин — старый приятель Эдуарда), глубоко внутренне противоречивую, как настоящей концепции и положено.

Далее он ее объясняет, растягивает как пружину, раскладывает на все лады; несколько однообразно, но и мистериальность строится на повторяемости, не говоря о сюжетах авантюрных романов…

Эдуард Вениаминович, как то и водится у настоящих есиархов, не слишком озабочен наличием предшественников, ближних и дальних. Между тем, солидный сегмент советской фантастики, конфузливо именуемой «научной», был посвящен биороботам, не говоря о Толкиене, чья космогония, близкая манихейской, была проработана куда глубже, тоньше и карнавальней.

Впрочем, нужные ему источники Лимонов цитирует, прилежно и пристрастно.

«Дети создателя» — старший Люцифер, младший Иисус; «было у Отца два сына»: тут звучит даже не фольклорная бесхитростность, а прямое простодушие русской сказки — Иван-дурак, Емеля на печи, задувает, однако, и морозной суровостью иконы старообрядческого письма.

«Праматерь наша Хава» — особенности ветхозаветного инцеста; «Мозес-египетянин» — Эдуард Вениаминович полагает, что пророки Моисей и Муххамед — одно лицо. Вступая здесь, как и везде, впрочем, в свои причудливые, пролетарские, майна-вира, отношения с хронологией — эдакий плотник-Прокруст: обрубить, подтянуть, подтесать…

Однако в мою задачу вовсе не входит подбор контраргументов и обвинения классика в завиральности идей — кто я такой вообще? — речь идет не о концепции, и даже не о литературе, но — об авторе…

Плотоядном удовольствии думать, не мужской даже, а мужицкой силе сбрасывать и воздвигать; весне ересиарха…

А идеи? Ну что идеи… Гностицизм — база мировоззренческих построений Эдуарда Лимонова — предполагает и не такой разбег ревизионизма. И спектр отражений в жизни любезного Отечества… Не случайно мотив сей всё сильней звучит в современной русской словесности: памфлетно и неизменно гностичен Виктор Пелевин; Дмитрий Быков в романе «Остромов, или ученик чародея» прототипом главного героя делает гностика и визионера Даниила Андреева, вся жизнь которого — преодоление насмешки Демиурга…

Не случайно Лимонов по-соседски, любя, как о своих, пишет о предшественниках гностической ориентации — от Оригена до катаров-альбигойцев через пророка Мани…

Есть, впрочем, у Эдуарда Вениаминовича тема (он ее назвал «теорией преодоления космического одиночества»), которая увлекает и завораживает вне биороботов, драконов, пророков и цирковых фокусов с хронологией.

Старый работяга и начинающий ересиарх не сдерживает торжественности:

«Удовольствие от Love making, от «секса», как сейчас вульгарно называют мистический процесс соединения двух существ, мужчины и женщины, происходит от акта преодоления космического одиночества, от соединения с другим существом. Для простого размножения чудовищно-интенсивное удовольствие от Love making вовсе не необходимо. (…)

Love making — единственная данная человеку возможность преодолеть свою трагическую заброшенность во Вселенной, предки наши называли его медленно и торжественно — СОИТИЕ. Соитие — встреча двух существ, уничтожающая одиночество, когда они на недолгое время, на мгновение, но сливаются в одно целое".

Лимонов, как всегда, проповедует о любви, на фоне мира, при создании которого никакой любви не предполагалось.