«Нельзя приватизировать ничью личность»

-В одной из своих последних публикаций вы сравнили те политические процессы, которые происходят сейчас в России, с оранжевой революцией на Украине. Скажите пожалуйста, есть ли какие-то принципиальные отличия между двумя этими историями? И ждет ли нас схожий финал?

— Насколько я помню, это было сказано в одном художественном эссе. И я эту ситуацию оценивал с художественной точки зрения. Для меня это был ухудшенный украинский спектакль, более бездарно поставленный. Я бы не сказал, что это была оранжевая революция, это плохая ее постановка, сделанная по украинскому лекалу. Причем постановка, в которой одновременно с большим удовольствием принимали участие все стороны: как и те люди, которые ее делают, так и те, кто вроде бы как должны от нее пострадать. Поэтому получилась не революция, а достаточно дурно поставленный фарс. Угрозы революции не было, было дурновкусие вот этого спектакля, в который пытались вовлечь в том числе и меня, а я всем своим существом протестовал.

-Вы довольно иронично и вместе с тем равнодушно отзываетесь об этих событиях, но теоретически возможна такая ситуация, при которой вы ввяжетесь в политическую драку? Могут ли появится в политике те фигуры, которые вас на это сподвигнут? Какие ценности они должны защищать, что декларировать?

-У меня создается горькое впечатление, что политическая серьезность напрочь утрачена, но даже не в контексте России, а в мировом контексте. Но эта несерьезность не означает того, что не могут произойти какие-то трагические события. Абсолютно несерьезная, какая-то веселая, шутейная американская политика уничтожает целые страны, и точно так же шутейная бездеятельность российской политики может ее же саму уничтожить. Но от этого серьезности не появится внутри, то есть таким вот образом, шутя, можно и самоубиться. Ее просто нет, той политической силы, которая могла бы обусловить серьезную, настоящую, честную, большую игру. Пока что это просто игры денег, больших денег, которые изображают демократию, борьбу с демократией. Это просто какие-то внешние игры, изображающие политику. Это абсолютно постмодернисткая поделка. Очень страшно связываться с людьми, которые вроде бы даже декларируют идеи, близкие мне по духу. Очень сложно. Поскольку, возможно, их деятельность окажется фарсом. Нам могут подбросить некую фигуру правдоискателя, правдоруба, борца за свободу народа, и потом одновременно дать некий материал, который докажет, что этот человек был коррупционером, занимался таким же распилом, и т. д. и т. п. То есть странную двойственную фигуру, поддержав которую, можно в итоге почувствовать себя неловко. Это ощущение неловкости мы наблюдаем постоянно. В той же ситуации с провокацией Pussy Riot. Происходит такая забавная ситуация: если ты поддержал их, ты оказался рядом с такими людьми, с которыми нельзя оказываться, если ты их осудил, то ты оказался в такой же гнусной компании. И то же самое происходит в области политики. Это абсолютный коллапс. Если ты хочешь себя хоть как-то сохранить как личность, то должен поместить себя в кокон и из него не высовываться, потому что даже любой комментарий может разрушить герметичность этой оболочки. Возможно в этом и состоит великая задача: заключить мыслящих людей в такие вот коконы, чтобы они там просто задохнулись и замолчали.

-В одном из последних постов в ЖЖ Эдуард Лимонов написал о том, что вскоре в Европе на смену демократическим режимам придут жесткие, даже жестокие режимы национал-социалистического толка. Михаил, Вы жили в Европе, регулярно там до сих пор бываете. Как Вы считате, насколько вероятен такой сценарий?

-Я думаю, что, безусловно, происходит фашизация, но она больше носит… То есть в данном случае главное — диктат денег, а не крови и не почвы. Возможно, возникнет такой капиталистический фашизм, который безусловно… Я бы сказал, что это национал-капиталистические процессы. Да, это может случиться, вполне возможно, но мне кажется, что у такого сценария есть множество вариантов. Подождем. Жесткость появляется от нищеты, поскольку, скорее всего, кризис создает такие фантомы, из которых может соткаться призрак какого-то очередного диктатора. Бедность всегда порождает подобные миражи. Как только что-то изменится в ситуации с кризисом, по-другому будет высматриваться и экономическая, и политическая ситуация. Эдуард Вениаминович достаточно здравый, мудрый человек, и, безусловно, он наблюдает тенденцию. Действительно, в той же Германии, в той же Франции, в той же Италии законы ужесточаются, но это очень странное, двоякое ужесточение, поскольку существует диктат толерантности, который является одной из форм управления, и диктат государства. Это все усложнило жизнь обывателя, так как появилась еще одна форма контроля над ним — до этого была толерантость, теперь будет еще экономический и политический контроль. Скорее всего, в Европе просто появляется еще один способ подавления и устрашения личности. Но, я думаю, люди это примут и возможно даже не заметят.

-А что будет происходить с Россией? Куда мы будем двигаться политически и экономически? С одной стороны, мы вступаем в ВТО, пускаем натовскую базу в Ульяновск, т.е. делаем какие-то движения навстречу Западу, с другой — совсем нетолерантно, не по-западному боремся с оппозицией…

-Поскольку сейчас были сделаны все возможные шаги, чтобы похоронить остатки экономики в России, я не знаю, насколько быстро могут произойти какие-то перемены. Нас ждут нерадужные перспективы. Мне кажется, может что-то серьезное произойти, вплоть до геополитических катаклизмов на территории России. Я не верил до конца, что наша власть может пойти на такой безобразный, нелепый, абсурдный шаг (я имею ввиду вступление в ВТО), чтобы в нынешней ситуации уничтожить остатки экономики, промышленности и всего прочего. Но я думаю что, поскольку элиты России абсолютно несамостоятельны, ожидать какого-то другого поступка было сложно. Впрочем, на все воля Божья. Мы знаем из истории, что Россия неоднократно попадала в подобные ситуации, но каким-то образом выходила из них преображенной и сохранившей свою целостность — возможно, так случится и в этот раз. А если мы поместим за скобки промысел Божий, то ситуация получается очень скверная.

-Михаил, вы наверняка слышали о резонансном «Письме товарищу Сталину» Захара Прилепина. Как вы считате, почему либеральная общественность так остро отреагировала на этот текст?

-Мне кажется, зачастую либеральная общественность просто бывает напрочь лишена чувства юмора. Если внимательно просмотреть текст Захара — он очень веселый, остроумный. И его восприняли с некоторой обидой те люди, которые почему-то решили, что они Захара вскормили, вспоили… Подобрали, обогрели. И они считали, что он им автоматически чем-то обязан. Захар же никогда не считал себя им чем-то обязанным, а просто всегда был и оставался собой — а сейчас пришло время некоего высказывания, то есть оно каким-то образом назрело. И поэтому люди, которые себя считали его покровителями или союзниками, почувствовали себя оскорбленными в какой-то степени, но опять-таки, они не увидели, что это очень веселый текст. Меня всегда поражала и их странная веселость, и их поразительная, необъяснимая угрюмость. Но скорее всего он просто задел какие-то их очень важные, чувствительные болевые точки. Эта реакция означает, что он попал в яблочко, в точку. Он действительно озвучил их собственные мысли — а это всегда неприятно, как если бы твою почту взломали и прочли твой текст. Как если бы вошли в твой дом, взяли твой дневничок, в котором ты ночью пишешь про то, что ты любишь Машу и как именно ты ее любишь. То есть он проник в какие-то сокровенные уголки их души и это обнародовал. Поэтому они, конечно, оскорбились. Но я думаю, Захару это безусловно на пользу, поскольку его имидж такого всеядного, вселюбимого, как доллар, писателя ему немножко вредил. Потому что какая-то часть публики не хотела видеть такого всеядного Захара, который ходит на «Вечерний Ургант», жмет руки каким-то неприятным фигурам. А это просто его природа — он может общаться со всеми, везде — он может летать, плавать, ползать под землей, но не все это принимают. Хорошо, что все так произошло. Я думаю, в итоге он обретет гораздо больше сторонников, так что это ему в любом случае на пользу. Да и тем людям тоже. Они лишний раз поймут, что нельзя присвоить, приватизировать ничью личность.

-Как вы думаете, есть какой-то перекос в культурной политике? Ощущаете, ощущали ли вы когда-нибудь это на себе? То есть какое-то давление, сдерживание вас?

-Я не могу сказать, что меня когда-то кто-то давил. Существует экономический способ сдерживания определенных фигур. Какие-то люди имеют права не дать мне заработать у себя деньги, и, по-моему, в этом они абсолютно правы. Есть, например, такая дама, Ирина Прохорова, организатор премии НОС. Вот она заявляла, что не хочет видеть на ней писателей, отражающих какую-то иную точку зрения, иные взгляды. Она хочет распределять эти деньги между своими союзниками, и отказать ей в этом праве невозможно. Они все же не настолько сильны, чтобы прийти и сказать: «Так, вот этот автор издаваться не будет». Нет, при определенном попустительстве мы можем прийти к ситуации, к такой серьезной, страшной либерально-фашистской ситуации, при которой они скажут: «Елизарова не будет» или не будет кого-то еще… Но, с другой стороны, это никак не может помешать мне существовать как художнику. У меня все равно будут другие площадки. Это не отражается на сфере художественного, а некоторым образом отражается на сфере материального. Но я живу по принципу: будет день — будет пища. И всегда наступает день, и какая-то новая пища находится. Так что думаю, мы еще протянем.

-По поводу сферы художественного. Готовится к выходу ваша новая книга, сборник рассказов. И, судя по тем текстам, которые уже можно найти в интернете, этот сборник принципиально отличается от изданных ранее «Кубиков», «Красной пленки»…

-Да, так и есть. Я глубоко убежден в том, что писатель всякий раз должен находить какую-то новую форму разговора. Мне кажется очень неправильным приходить с одной и той же темой, быть вот таким монотематичным. Это ограничивает возможности, и, собственно говоря, я считаю, писатель исписавшийся — тот писатель, который повторяется, а не тот, который не пишет. Мне бы не хотелось идти такими уж проторенными тропами, поэтому, действительно, впервые в жизни я сделал сборник рассказов, в котором нет сказки. Меня ведь называют сказочником, в какой-то степени, потому что у меня всегда присутствовала некая фантазийность. В данном случае ее не было. Я рассказал некие реалистичные истории, в которых, разумеется, тоже нет ни слова правды. Но это другой прием, мне было интересно с этим работать. Я впервые обратился к другим запасникам души и использовал материал, который я обычно никогда не трогал. В предыдущих сборниках у меня были рассказы, которые вроде бы были реалистическими, но я не объединял их единой концепцией, не собирал в одной книге. Это действительно забавно, когда ты начинаешь работать с собственным материалом. Это интересно, это новый опыт. Просто описывать прошлое — возможно, я приду и к этому, и у меня однажды появится книга «Мой век, моя молодость», где я напишу о людях, которых я знал. Но это уже годам к семидесяти, а пока еще нужно постараться поискать что-нибудь, какие-то вещи. Ну, поиграть с материалом, поиграть словами — в этом ценность. Очень скучно делать одно и то же.

-Вы в полной мере реализовались как писатель, в последние два года — и как музыкант, есть ли желание проявить себя еще в какой-нибудь сфере? Тем более, вы когда-то учились на режиссера…

-Я бы с огромным удовольствием, если бы была возможность, нашел педагога по вокалу, я бы позанимался серьезно, чтобы когда-нибудь однажды спеть в опере, например, Чайковского, спеть Онегина — это было бы дико интересно, но это такой вот проект на будущее. Ну, бог с ним, Онегина может и не потяну, попроще что-нибудь. Мне было бы интересно сняться в кино, проверить свои актерские возможности. Вот снять кино я бы наверное не решился — это большой, серьезный и очень дорогой процесс, я испугался бы, наверное, взять на себя ответственность за эти деньги, объединять каким-то образом коллектив, следить за всем, это большой отдельный труд. Я учился режиссуре, но сам кино не снимал, и, наверное, все-таки и не стоит. Но я бы поучаствовал с удовольствием. Есть много, много площадок, где можно работать, это гораздо интереснее, чем просто сесть за стол… Приходить угрюмо в 8 утра, в час его покидать, пообедал — вернулся… Это такая рутина… Она неприятна. Жизнь, она ведь красива, она интересна, в ней столько всего происходит, и просто сидеть, складывать слова — это несколько угрюмый образ жизни. И мне самому это не доставляет никакого удовольствия. Я пишу только для того, чтобы какой-нибудь человек взял, прочел, у него в душе что-то там произошло — посмеялся, или может заплакал… Мне важно это. Все эти истории у меня и так в голове, вместе с песнями и прочим. Я могу их хранить, но для собственного пользования мне это не нужно. То есть если бы я попал в камеру какую-нибудь, из которой никогда не выйду и ничего не смогу выбросить наружу, или на необитаемый остров — я бы ничего не писал и не делал — самому себя мне развлекать не нужно.

Фото: ИТАР-ТАСС/ Юрий Машков