Запрещенная литература

Как бы это правильно начать. Там, в книге, про которую, собственно, речь, ну, в одной из книг, это не так важно, как раз про то, что было в начале. Так и пишут: в начале было, потом еще какие-то буквы. Да, так вот, книга, вернее четыре, но об одном и том же, они разные, и местами друг другу противоречат, их столько лет читают, их столько народу прочло. Я вот тоже читал, в первый раз — и не упомнить, когда, и потом еще раз, и еще, и не сосчитать теперь, сколько все-таки раз в итоге. Там просто есть, над чем подумать, ну и слова как-то правильно поставлены.

Будет время — еще перечту, если только успею до того, как времени больше не будет.

Там, короче, про одного парня из бедной семьи, и как он по пыльной стране своей двигался, иногда на осле, а разок даже на корабле, но чаще пешком, и простыми словами говорил своим ученикам непрезентабельным, от которых рыбой пахло, довольно непростые вещи.

А потом все вроде бы очень нехорошо кончилось, но оказалось, что нет, хорошо, а главное — не кончилось, главное, длится. И с тех пор, как все кончилось, началось, длится, хорошо, плохо, нет у нас, если всерьез подумать, другой новости. А тому уже две тысячи лет без малого.

Потому что он — не просто он, но и Он еще, человек и Бог. Он, как думали средневековые люди, которые вообще много про это думали, себя как приманку закинул в смерть и выловил дьявола, как рыбак. И победа ада оказалась проблематичной, а жало смерти куда-то закатилось.

Смертию смерть поправ, так ведь это поется, и сущим во гробех живот даровав.

И я вот думаю, что это — главная книга, и прочие можно было бы уже не писать, но чего уж теперь, а кто-то, наоборот, думает, что это старый ближневосточный фольклор, и нам в нем копаться незачем.

А в последние дни я боюсь. Я за Него боюсь. Нет, не потому, что у нас такими же быть не получается, это мне кажется нормальным, он ведь еще и Он, а мы — так. «Бог-Слово сделался человеком, чтобы мы могли быть обожествлены», — это я потом у Афанасия Александрийского прочел. Ну, не сразу все получается.

Опять же, не в этом дело.

Я вот просто смотрю на самых рьяных Его поклонников, которые как воины на брани ринулись Его защищать, то есть, нет, конечно, не Его, а себя, их же чувства теперь на каждом шагу оскорбляются, не Его. Они такие ранимые, Он-то терпел побои. Я смотрю на них, таких нежных, таких хрупких. Смотрю и боюсь.

Боюсь, что они скоро захотят запретить эту книгу. Эти четыре книги. Ну, сами подумайте, разве чувства этих верующих не должны оскорбляться от рассказов о том, как Господа нашего какие-то, извините, макаронники к палке прибили, будто распоследнего разбойника. По наводке, мягко выражаясь, евреев. Это мягко, а можно ведь и жестко, не стесняясь буквы «Ж». «Жи"-"ши», пиши с буквой «и».

То есть как, Бога нашего всемогущего людишки какие-то били и раздели, и жребий об одеждах бросили, и потом распяли на горе между двух уголовников? Это ли не клевета (см. соответствующую статью УК)? Это ли не оскорбление религиозных чувств верующих граждан (статья в УК вот-вот появится, депутаты работают ударными темпами, и обещают до конца года со статьей разобраться)?

Если это не оскорбление чувств верующих, что ж тогда оскорбление? Ну да, этих чувств, и этих верующих, как раз такие чувства и принято теперь демонстрировать без тени стеснения.

Вредные, клеветнические книжки. Запретят, определенно запретят.

Надо прятать, пока не поздно. Потому что хотелось бы успеть перечитать, хотя бы разок еще.

Иллюстрация: фрагмент картины «Изенгеймский алтарь», Маттиас Грюневальд