«Площадь Революции». Время 00:00

Если вы любите острые ощущения и у вас развито воображение, спуститесь на станцию «Площадь Революции» ровно в полночь, когда на электронном табло горит мистическое время «00:00». Под белыми сводами не будет ни души. Мертвенный свет. Мраморные плиты блестят как заветренный кусок сала. А в арках — притаились бронзовые люди, по 20 фигур с каждой стороны. Каждая имеет три копии. Расположены они друг против друга, но как бы в зеркальном отражении, по диагонали.

Это — зеркала нездешнего мира… С воем прибыл к правому перрону почти пустой поезд, в котором, словно диковинных рыбок в освещенном аквариуме, видишь редких людей — и тут же к левому перрону, только с другой стороны, прибыл точно такой же поезд. Вышли люди, отразились, исчезли… Бегут вверх и вниз пустые лестницы эскалаторов…

А впрочем, любая игра воображения есть образ реальности, помноженный на фантазию. Нас нет в том мире, где девушка, округлые бедра которой плотно облепило бронзовое платье, глазами без зрачков задумчиво смотрит поверх книги на указатель станций над переходом. Теперь там новые для нее названия: «Театральная», «Тверская»… Скульптуры на «Площади Революции» стали своеобразными памятниками ушедшим из жизни советским людям. Умер футболист — и дали ему, как фараону, в руки то, что он любил больше всего на свете — мяч. А парашютисту — парашют… Прощайте, советские люди! Пусть вы были не совсем такими, какими вас изваяли Манизер и Шадр, да ведь и складной метр не совпадает с метромэталоном, хранящимся в Палате мер и весов. Но не будем же мы из-за этого отменять метрическую систему!

Если мы, говоря о каком-то народе, любим этот народ, то выделяем лучшее в этом народе. А как иначе? Мы же не можем сравнивать народы по худшим чертам. Мы обнаружили бы, что они, в принципе, у всех народов одинаковые. Да, в жизни советские люди выглядели не так, как памятники на «Площади Революции». Но ведь именно эти люди разгромили фашизм и построили сверхдержаву. Значит, о сути своей, по лучшим своим чертам, советские люди были именно такими, какими мы их видим на «Площади Революции».

Гитлеровские стратеги, безусловно, рассчитывали на то, что народ, лишенный собственности, гражданских прав и свободы веры, не будет слишком уж долго сражаться — сражаться вроде бы было не за что. Они ошиблись. Советские люди сражались не за богатую и щедрую к гражданам Родину, а за Родину-мiр, Родину-общину, состоявшую из миллионов таких же, как они — не очень счастливых, не очень богатых, а часто лишенных и тех скудных прав, что давало сталинское государство. Это состояние ничто не выразит лучше и емче, чем русская пословица: на мiру и смерть красна.

Вот такую человеческую общность мы и видим на «Площади Революции» — это люди, у которых, в общем-то, и нет ничего, кроме того, что они держат в руках, и разместились они примерно так же, как живут их прототипы: в тесных клетушках коммуналок и бараков, двери коих выходят в общий коридор. Даже творческая скупость, выразившаяся в четырехкратном тиражировании 20 типов советских людей, кажется идейно оправданной — ведь и в жизни было так же.

Отметим и то, что советские люди, запечатленные в бронзе на «Площади Революции», это не какие-то «общечеловеки», а обобщенные русские типы, пусть и с бронзовыми глазами без зрачков. Манизер и Шадр предугадали настроения, царившие во время Великой Отечественной войны. Помню, одна бабушка-фронтовичка давала мне читать знаменитые «треугольнички» — письма, написанные родными и близкими с других фронтов, — и я поразился, как часто употреблялось в них слово «русский»! Встретилась даже такая фраза: «только здесь я почувствовал, что я — р у с с к и й». Точно стала сползать с глаз людей скульптурная катаракта, появилось «лица необщее выражение».

Сегодня они умирают одни за другим, юноши и девушки конца 30-х, — те, что не погибли на полях войны… Они умирают, а матрицы на «Площади Революции» остаются. Глаза все так же залеплены скульптурной катарактой — но это уже печать смерти… Оттого-то мне и было не по себе на «Площади Революции» в ночной час. Закрыв глаза, я словно слышал их голоса: любовный шепот, крики футбольных болельщиков, возгласы купальщиков, стахановское «Даешь!» и интербригадовское «Они не пройдут!», глухой голос Сталина и взвинченный — Кагановича, приветственные крики толпы, стоны и жалобы, слова утешения и мольбы, предсмертные хрипы и первые крики младенцев… Шквал голосов все нарастал, точно кто-то медленно, но неуклонно увеличивал громкость невидимых динамиков и вдруг, достигнув апогея, разом оборвался. Раздалось знакомое шипение. Я открыл глаза. Это был прибывший поезд, быть может, последний. Людей в нем не было совсем. Загробный голос, особенно жутко звучащий на пустой станции, сообщил, что двери закрываются и что следующая станция — «Курская», — и ярко освещенный поезд, набирая скорость, исчез в черной дыре туннеля. Остался ветер. Я стоял на пустой платформе, прямо напротив дыры. Мы смотрели в нее — я и бронзовые люди. Что было там, по другую сторону?

Замер подземный город-паук. Горит кровавое «00:00» на табло — то ли это «время зеро», то ли символ того, что оказались мы в начале чего-то или в конце. Кажется — вот выскочит цифра на электронном секундомере и оживут, словно Медный всадник, бронзовые люди и шагами командора отправятся в путь: занимать вокзалы, почту, банки, телеграф, телефон, телевидение и радио… Поднимутся, как в «Страшной мести» Гоголя, все низвергнутые дзержинские, свердловы, сталины… С математической точностью, секунда в секунду, двинутся в Москву с разных концов разрушенной советской империи все памятники Ленину… Затрясется земля под их ногами, завоют собаки от Бреста до Владивостока…

Месть статуй, восстание статуй… Отчего так живуч в мировой литературе этот сюжет? Не есть ли бронзовые и каменные истуканы своеобразное напоминание потомкам, что ничего неправильного в истории не было? Все было так, как было, а когда одной эпохе наступал конец, приходила другая. Нет памятников — нечего и разрушать, а если есть, то какой смысл спрашивать: от худа они или от добра? О том знают лишь мертвые, но незачем ради этого тревожить их сон.

… Я поднимался наверх из царства мертвых. Фонари на длинных подставках горели, как погребальные факелы. Дремала бабушка-контролер в стеклянном закутке. Расставив мускулистые ляжки, стоял мент с автоматом, а за дверями, у вентиляционной решетки, сидел в точно такой же позе, как фигуры под землей (я даже вздрогнул), продрогший от холода бомж с красными, как у собаки, глазами. И я подумал: неужели именно так будет выглядеть памятник нашей эпохе?

Фото ИТАР-ТАСС/ Марина Лысцева