«Один день Ивана Денисовича»: политика и эстетика

«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака»", - знаменитое начало знаменитой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Решение о её публикации принимал лично первый секретарь ЦК КПСС Хрущев. «Высочайше одобренная повесть», — скажет потом Солженицын. Тираж журнала был 96 900 экземпляров, но и того не хватило — по разрешению ЦК КПСС допечатывалось ещё 25 000.

На гребне славы

Наутро безвестный учитель из Рязани проснулся знаменитым. Принята повесть была восторженно — как читателями, так и критиками. Отдельные недовольные, впрочем, проявились тогда же. Так, в «Известиях» (от 30.11.1962) было напечатано стихотворение Н. Грибачёва «Метеорит». Речь в нём шла о метеорите, который «явил стремительность и пыл и по газетам всей Европы почтительно отмечен был». А потом наступило, так сказать, утро прозрения, и метеорит «стал обычной и привычной пыльцой в пыли земных дорог». Читатели сразу распознали в этой аллегории «наезд» на Солженицына, но его победному шествию это пока не мешало.

17 декабря Солженицына позвали в Дом приемов на Ленинских горах на встречу с Хрущевым. Было торжественно и красиво. Когда секретарь ЦК КПСС Ильичев в своей речи вспомнил о произведениях, которые критикуют «произвол в период культа личности Сталина», Хрущев представил Солженицына залу под гром аплодисментов.

Больше всего Хрущева восхитило то, что осужденный на десять лет Иван Денисович, у которого кончился рабочий день, а раствор бетона остался, призывает товарищей ещё поработать, чтобы раствор не пропадал. «Это большое мастерство и большая моральная сила автора», — воскликнул Хрущев и провозгласил тост за здоровье Солженицына (пили водку). Зал ликовал. Кто-то вспомнил, что коменданты лагерей были прекрасными коммунистами. Но в целом всё прошло на «ура». А в конце декабря автора «Ивана Денисовича» по упрощенной процедуре приняли в Союз писателей.

Как человек политический, Солженицын мыслил себя в оппозиции к тому странному феномену, который называли «соцреализмом». Соцреализм должен был показывать «правду жизни» и «хороших людей», которые остаются таковыми несмотря ни на что. Принцип народности предполагал, что произведение должно быть понятно простому люду; приветствовалось использование просторечий, пословиц-поговорок, диалектизмов и т. п. Кроме того, соцреализм претендовал на наследие критического реализма XIX века и настороженно воспринимал затеи с формой. Всё это было Солженицыну близко, как бы он ни крыл соцреализм.

Критика приветствовала «Ивана Денисовича» еще и потому, что видела в повести настоящий, правильный соцреализм, отличный от «иллюстративной литературы» сталинской эпохи (Д. Лукач). И помогающий партии «в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями» (К. Симонов). «Типичный соцреализм», — сказал про «Ивана Денисовича» и товарищ Солженицына по заключению Лев Копелев (это он передал в «Новый мир» рукопись).

Принципу народности (под которой подразумевалась жизнь простонародья) соответствовал и герой, остававшийся хорошим? несмотря ни на что, и язык повести, и отношение автора к тем, кого он не считал народом — «Они, москвичи, друг друга издаля чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так редко русские слова попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын».

Что важнее для искусства: КАК? или ЧТО? — вопрос наивный, а то и пустой. Однако для советской литературы он имел смысл. В «Одном дне Ивана Денисовича» неприятный персонаж Цезарь Маркович стараясь убедить старого каторжанина в том, что режиссер Эйзенштейн - гений, отстаивает приоритет формы. Речь идет о фильме «Иван Грозный».

«Кривляние! — сердился старик. — Так много искусства, что уже и не искусство… И потом же гнуснейшая политическая идея — оправдание единоличной тирании». Цезарь Маркович (прямо по-набоковски!) формулирует: «Искусство это не «что», а «как». И получает в ответ: «Нет уж, к чертовой матери ваше «как», если оно добрых чувств во мне не пробудит!»

Так, исподволь, но внятно, Солженицын расставляет акценты: «правда жизни» — это хорошо, нравственно, а «много искусства» — плохо. Но Цезарь Маркович не унимается и затевает разговор о фильме «Броненосец «Потёмкин». «Уговаривает Цезарь кавторанга: Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните? Или коляска по лестнице — катится, катится…» Видно, что Солженицын это пенсне и эту коляску все-таки оценил, но на том и остановился. Выдавить из себя соцреалиста он так и не смог.

Плутон и Орфей

«Повесть — как стихи — в ней все совершенно, все целесообразно» — по выходе «Ивана Денисовича» писал автору Варлам Шаламов. Но потом между ними разверзлась пропасть. Шаламову претил тип «писателя-туриста», который может участвовать в чем-то, но быть при этом во вне, все равно «над» или «в стороне». «Новая проза отрицает этот принцип туризма… Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад».

В отличие от Солженицына, Шаламов исключал для писателя хоть какое мессианство: «Писатели новой прозы [после Колымы и Освенцима] не должны ставить себя выше всех, умнее всех, претендовать на роль судьи. Напротив, писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех».

Солженицын любовался: «Ах, доброе русское слово — острог — и крепкое-то какое! и сколочено как!». Шаламов не уставал повторять: «Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь — отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики».

В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын вступает с Шаламовым в открытый спор: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего зэка — так личность»; «И как интереснеют люди в тюрьме!..». Он уверен: «Никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро, а не та жалкая идеология „человек создан для счастья“, выбиваемая первым ударом нарядчикова дрына».

«Человеку, созданному для счастья» досталось, вероятно, потому, что Солженицын приписал эту максиму ненавидимому им Горькому (тогда как она из Короленко). Что до растления, то, наверное, человек «с устоявшимся ядром» даже и укрепится, если не погибнет. Но это расчет на сильного человека, утопический расчет.

Так или иначе, но в глазах города и мира Солженицын стал полномочным представителем Большой Зоны СССР. Не последнюю роль в этом сыграло умение автора точно рассчитывать, когда и как себя вести, когда выступить, а когда и промолчать — не залупаться. Обо всём этом с подкупающей откровенностью он рассказал в книге «Бодался теленок с дубом» (1975).

Там есть удивительные признания: «…фотограф оказался плох, но то, что мне нужно было — выражение замученное и печальное, мы изобразили». Так что Солженицына можно считать первым в нашей литературе имиджмейкером (используем столь нелюбимый им птичий язык).

«Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили», — восклицает он в «Телёнке». Воистину!

Фото: ИТАР-ТАСС/ Владимир Зинин