Сталинград медсестры Рохлиной: «Я увидела отца и закричала — Папа, папа!»

70 лет назад, 2 февраля 1943 года, окончательно завершилась Сталинградская битва — тяжелейшее восьмимесячное сражение с противником за один из главных стратегических и промышленных центров СССР. Сражение, которое унесло сотни тысяч жизней советских солдат и мирных жителей Сталинграда.

Итог сталинградской эпопеи подвела операция «Кольцо». Разрозненные советские войска соединились в районе Мамаева кургана, а мощная 6-я армия Вермахта оказалась разделена на две группировки. Южная группировка немцев была ликвидирована 31 декабря, а в первые два февральских дня разбита и северная. После освобождения Сталинграда Советская армия уже не отступала практически нигде. Началось ее победное шествие на запад.

С каждым годом по поводу Второй мировой и по поводу сталинградского сражения все чаще высказываются историки и политики, а голоса живых свидетелей, уцелевших в сталинградском аду, звучат все реже. Свидетели уходят. Но и сегодня по-прежнему живы более трех миллионов ветеранов той войны. Живы и 400 бойцов легендарной 95-й гвардейской стрелковой дивизии, воевавшей в Сталинграде, а потом дошедшей от Волги до Праги.

— В Москве бойцов нашей дивизии осталось девять. Но ходячая только я одна, — рассказывает председатель совета ветеранов 95-й стрелковой, кавалер ордена Отечественной войны 1-й степени Мария Михайловна Рохлина.

Войну она прошла с первых до последних дней. На фронте была медсестрой. Кроме ордена заслужила медали «За боевые заслуги», «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За освобождение Праги». Ее путь в Сталинград длился больше года и не раз мог прерваться смертью.

— Мой отец был военным политработником, все детство я кочевала с семьей с места на место. А школу окончила на Украине, в Донецкой области, в военном гарнизоне. Это было в июне 1941 года. Таких помпезных выпускных вечеров, как сейчас, тогда не проводили. Просто вручали аттестаты, и больше никаких торжеств. Но мы в то время уже начали осваивать западные танцы. Мода на них пришла как раз от военных — после того, как наша армия вошла в Западную Украину и Западную Белоруссию, которые присоединились к СССР в 1939 году. И ученики нашего класса решили устроить в школе 22 июня собственный танцевальный вечер. Мы еще только начали собираться в классе, и вдруг заскакивает парень, кричит: «На площади народ! По радио будет важное правительственное сообщение!». Школьники, конечно, тоже все побежали на площадь, к репродуктору. Но было и так ясно, в чем дело: война.

«СП»: — Какой была первая реакция? Недоумение, испуг, паника?

— Мы тогда не осознавали всего трагизма ситуации. Скорее даже вздохнули с облегчением. Как будто разрядилось долгое нервное напряжение, которое накапливалось в дни ожидания. Все давно понимали, что это произойдет. А изматывающее ожидание бывает мучительнее страха. Теперь нередко говорят, будто страна была не готова к войне, будто Сталин до последнего не верил, что Германия нападет. Все это чушь. В старших классах мы уже готовились к войне вполне осознанно. Постоянные занятия спортом, бег с препятствиями, уроки стрельбы. Я стреляла очень хорошо — на уровне мастера спорта. Всех девчонок учили оказанию первой медицинской помощи, очень серьезно учили. Старшеклассницы, получая диплом, уже были подготовлены как профессиональные медсестры.

Но я мечтала стать летчицей. В школе у меня было два парашютных прыжка. Гражданские прыгали не с самолетов, а с вышек, которые были в каждом городском парке, в каждом поселке. На них нужно было долго карабкаться по крутой отвесной лестнице — лифтов никаких не было. Некоторые, конечно, побаивались. Но я была комсоргом школы, должна была подать пример и обязательно прыгнуть. Мне безумно понравилось. А во время последних зимних каникул директор школы повез меня и еще двух учеников в Харьков, поступать в Авиационный институт. Только вот на летный факультет я не попала — не прошла мандатную комиссию. Я была очень маленькая и очень худая. И мне предложили пойти на инженерный факультет того же института. Сначала я истерику устроила, но потом согласилась, и была зачислена уже зимой.

А когда пришло сообщение о начале войны, мы даже не стали возвращаться в школу за аттестатами — сразу пошли всем классом в военкомат. Там уже была толпа добровольцев. Отстояли мы очередь, ввалились к военкому. Целая толпа. Классы ведь тогда были огромные — по 40 человек и больше. Прирост населения колоссальный. Только вот война его остановила.

«СП»: — Вас сразу же отправили на фронт?

— Нет, военком нас тогда выпроводил, скомандовал, чтобы шли по домам. Отца я дома уже не застала — он отправился на фронт мгновенно. А на следующий день и мне пришла телеграмма от института: явиться с ложкой, кружкой и сменой белья на станцию Софиевка Киевской области, на оборонные работы. 25 июня рано утром я туда прибыла. Там уже скопилось множество эшелонов. И тут началась жуткая бомбежка. Сразу множество раненых, паника колоссальная, со всех сторон крики: «Сестра, сестра, помогите»!. А у меня знак ГСО — «Готов к санитарной обороне». Я знала, что делать, и бросилась помогать. Но у меня даже никакого перевязочного материала не было, не было никаких инструментов, нормальных лекарств. Хорошо кто-то в спешке сунул санитарную сумку.

Потом прошел слух: немцы выбросили десант. Началось построение войск для отражения атаки противника. Я не хотела оставаться на станции, боялась попасть в плен. И вместе с нашими танкистами бросилась в бой. Мы попали в окружение, с трудом из него вырывались. 7 июля я была ранена осколком снаряда. Осколок был небольшой, попал в коленную чашечку. Я его сама вынула, сделала себе перевязку. Нога, правда, долго потом болела. Но было не до того, чтобы обращать на это внимание.

С теми же танкистами я отступала до самого Дона. Однажды пришлось сопровождать особенно большой обоз с ранеными. Мы натянули простыни, нарисовали на них красные кресты. Но немцы на них внимания не обращали, обстреливали нас немилосердно. Хорошо, что они тогда уже отбомбились и только из пулеметов стреляли с воздуха. Мы разбегались как мыши, прятались под повозками. Одного немецкого летчика я особенно хорошо запомнила. Он когда пролетал над нами, едва не задевал повозки колесами, показывал нам большой палец и смеялся. Никогда я этого не забуду.

«СП»: — Как вы оказались в Сталинграде?

— Попала я туда в начале августа 42-го благодаря второму ранению. Оно было серьезнее первого — на этот раз осколок угодил в лицо, перебил челюсть. Мы переправляли через Дон танки на паромах. Беда была в том, что мостов на наших реках почти не было. Вот и приходилось переправлять технику по воде. А сколько увезешь на пароме? Он только по одному танку выдерживал. И прямо в танк, с которым мы плыли, попала немецкая бомба. Я, раненая, оказалась в воде, на самой середине реки. Спас меня деревянный столбик ограждения, за который я держалась на пароме. Он остался у меня в руках. С ним удалось продержаться на воде, пока не выловили. Меня отправили в госпиталь, в Дубовку. А это совсем рядом со Сталинградом. Никаких боев, никаких бомбежек там еще не было.

Я быстро пошла на поправку. Девчонок в госпитале было только две — я и Шура Петрова. И вот приходит к нам женщина по имени Фира, которая там заведовала аптекой, и говорит:

— Хотите посмотреть Сталинград? Я завтра утром туда поеду на речном трамвае. Давайте со мной! Поможете мне получить бактериофаг, потом погуляем по городу, а вечером на том же трамвайчике вернемся.

И мы поплыли. Получили препарат, прогулялись, сходили в кино, купили булочки, ситро. Сели в парке, жуем, ждем пяти часов, когда наш трамвайчик обратно пойдет. И вдруг начал дрожать воздух. Потом земля задрожала. По радио объявляют: «Воздушная тревога! Все в бомбоубежище»!. На город мгновенно налетела тьма немецких самолетов — потому и вибрация такая была. Бомбы они начали сбрасывать не сразу. Сначала бросали бочки, просверленные в нескольких местах. Они падают с ужасным, невыносимым звуком. Я в жизни звука страшнее не слышала. Это была психическая атака, чтобы у людей возникла паника, и они перестали соображать, что делают. Когда на тебя обваливается шквал этих звуков, превращаешься в какое-то насекомое, хочешь забиться в самый дальний угол, чтобы этого не слышать, не видеть ничего. Хочется просто исчезнуть.

Мы побежали во двор огромного сталинского дома. Но тут началась бомбежка, до убежища мы не добрались. Во всех дворах тогда уже были вырыты специальные Г-образные щели типа окопов. Вот в такую щель мы и бросились. Сверху на нас навалились еще несколько человек. До этого я не раз бывала под бомбежкой. Но то, что происходило там, ни с чем нельзя сравнить. Город буквально поливали бомбами. Стоял нестерпимый запах гари и тротила. Вонь невыносимая. По улицам метались горящие люди, мгновенно загорались дома. Когда мы поняли, что немецкие самолеты ушли южнее, то выбрались на улицу. От дома, где находилось бомбоубежище, остались одни развалины. Если бы мы туда успели, там бы и погибли.

«СП»: — И потом вы воевали в городе до самого освобождения?

— Нет, в тот раз мы выбрались из города, вернулись в госпиталь. По Волге плыть уже никто не мог — она горела. В верховьях города была нефтебаза, немцы ее разбомбили, нефть хлынула в реку. Фира предложила идти пешком. Сначала шли берегом. Кругом пламя, крик стоит истошный, бегают до смерти напуганные дети, ищут родителей. Потом мы свернули в Тракторозаводской район, пошли улицами. Здесь все было цело. Немцы этот район не бомбили. Они хотели захватить заводы, которые там располагались, чтобы их использовать. По дороге нам какие-то люди сказали, что немцы прорвались в город.

Мы уже добрались до самой окраины, там были старые деревянные дома в два-три этажа. В одном из них, на балконе, стояли наши офицеры, курили. И вдруг я услышала голос отца. Остановилась, закричала: «Папа! Папа!» Даже не знаю, как он оказался со мной рядом. Кажется, спрыгнул со второго этажа. Стоим, обнимаемся, плачем, толком сказать ничего не можем. Девчонки стоят рядом, тоже ревут. Но времени нет — нужно идти дальше.

«СП»: — Разве нельзя было остаться с отцом, в его части?

— Ни у него, ни у меня даже мысли бы не возникло, чтобы предложить такое. Не положено. Папа только успел сунуть мне в карман гимнастерки адрес своей полевой почты. До госпиталя мы добирались еще три дня. А там уже вовсю шло формирование маршевых рот для отправки в Сталинград.

В городе войск почти совсем не было. Только войска НКВД, где служил отец. Но там было множество рабочих. Они почти все пошли на отражение немецкого прорыва. И почти все погибли. Погибли их семьи, которые уже было невозможно эвакуировать. Атака немцев стала абсолютной неожиданностью. Город до этого жил мирной жизнью, фронт был больше чем в ста километрах. Никто не ожидал, что все начнется так стремительно. Тут, конечно, прошляпила наша разведка, не сумела вовремя предупредить Сталинград.

Меня направили в город, в медицинскую бригаду. Наша военная часть располагалась на стадионе Тракторного завода. Сам завод был совсем рядом, но прорываться к нему пришлось уже с боями. В цехах мы держали оборону. Самое страшное, что тогда было — это даже не бои, а дикий холод. Ноги примерзали к портянкам, а портянки — к сапогам. Счастье, что у меня размер маленький. Удавалось сапоги просовывать в большие валенки и спасать ноги от обморожения. А руки все время обмороженные были. Перевязки нужно было делать голыми руками, пока перевязываешь раненых, пальцы становятся как сосиски из морозильной камеры.

Самые коварные ранения были не пулевые. Там кругом кирпичные постройки, и хуже нет, если в тебя попадает осколок от кирпича. Это очень болезненно, и извлекать такие осколки особенно сложно. Кирпич крошится, превращается в кашицу — просто так его не достанешь. Нужно вырезать вместе с человеческой тканью.

«СП»: — Дезертиров много было?

— В самом Сталинграде дезертирство было редкостью. Массовые случаи были в основном на Украине, особенно в западных районах. После войны я работала в центральном архиве Министерства обороны, изучала документы. Из многих подразделений дезертировало по 200−300 человек одновременно. Во время отступления просто разбегались по домам. Обычно ночами. Иногда беглецы бросали оружие, а иногда прихватывали его с собой. Вот из-за них огромное количество людей числится пропавшими без вести во время войны. Войска подавали о них сведения не как о дезертирах, а как о пропавших без вести. Это была огромная ошибка. Нужно было правду о них сообщать. Оставшись на оккупированной территории, некоторые из этих людей просто прятались дома и ждали, что будет дальше, кто возьмет верх в войне. Часть ушла в партизаны. А другие подались в полицаи.

Когда наши войска возвращались, выбивая немцев с оккупированных территорий, дезертиров снова призывал в армию. Но в штрафные батальоны не отправляли. Они просто должны были доказать свою преданность в первом же бою, на передовой. Им не давали обмундирования, мы их звали чернорубашечниками. А то, что таких будто бы сразу к стенке ставили — это вранье. Стране были необходимы солдаты. Пусть даже такие, струсившие в первые, самые страшные дни войны.

«СП»: — Со штрафниками приходилось сталкиваться лично?

— Конечно, я видела этих ребят. Одному разведчику из штрафной роты жизнь спасла. Он был москвич, еще в школе учился, когда война началась. И вместе с несколькими парнями участвовал в изнасиловании одноклассницы. Сначала изнасиловали, а потом заживо зарыли девчонку в лесу возле подмосковной дачи — чтобы не проболталась. Всех приговорили к расстрелу, но некоторым заменили смертную казнь на штрафную роту, отправили на фронт. А как нужно было поступать с такими? Кстати, этого разведчика потом наградили, он вернулся с войны живым. И обвинения с него сняли. После войны я его встречала, он меня благодарил. Сергеем его звали. Вот из таких уголовников и состояли, в основном, штрафные подразделения. Изображать этих людей невинными жертвами -это бред и вранье.

«СП»: — Правда, что на войне люди постепенно привыкают к смерти, начинают относиться к ней почти равнодушно?

— Это все болтовня. Можно привыкнуть к боли, даже к сильной. А к смерти привыкнуть невозможно. Всякая смерть индивидуальна. Физически индивидуальна, и психологически. Никогда не забуду солдатика, на которого наткнулась на дороге, когда перевозила в укрытие очередную партию раненых. Я услышала его истошный крик, спрыгнула с повозки, подбежала. Лежит парнишка молоденький, светленький, лицо еще детское совсем. А живот осколком распорот. Он зажимал живот и кричал. И чем сильнее он кричал, тем дальше выползали наружу его кишки. Он их собирал руками, пытался втиснуть обратно. Я встала перед ним на колени, стала помогать собирать вываливающиеся внутренности. А к ним уже земля липнет. Кишки теплые, белые и шевелятся. Перистальтика еще работала. Через несколько минут он умер у меня на руках. Ну как к такому можно привыкнуть?

«СП»: — А к вам смерть когда подобралась особенно близко?

— 25-го января 43-го я замерзла почти что насмерть. Мы на Тракторном выбивали из цеха последних немцев. Всех уничтожили, после боя устали смертельно. А жечь костры в цеху было запрещено, пользоваться печками — тоже. Жгли всякую ветошь. Она не горит, только тлеет, но немного тепла выделяет. Мне тогда еще 18-ти не было, ума маловато. И вот что я придумала: собрала несколько немецких трупов и на них легла. Сначала-то они были еще теплые. Но я не сообразила, что пока буду спать, они остынут. Уснула я крепко и начала остывать вместе с ними. Похоронная команда обходила трупы, собирала теплые вещи. Увидели меня, решили что мертвая, сняли верхнюю одежду, меня положили на телегу и повезли хоронить. Но по дороге я дернула ногой, задела какого-то бойца. Он заорал: она живая! И бросился от меня бежать. Это мне только через тридцать лет рассказали на встрече ветеранов Сталинграда.

С повозки меня сняли, укутали — и в подвал, в ближайшую медсанчасть. Потом бойцы, которые меня с того света вытащили, рассказывали, как лили на меня спирт, растирали и плакали. Неужели, спрашиваю, так жалко меня было? А они говорят: спирт было жалко.

Отправили меня в тот же самый госпиталь, в Дубовку. Врачи долго боролись за мою жизнь. Переохлаждение сильнейшее, отказали почки. Пока я в госпитале была, Сталинград окончательно освободили. В мае 43-го медкомиссия признала меня негодной к службе, комиссовали — и на увольнение.

«СП»: — Как же получилось, что вы воевали до самой весны 45-го?

— Я просто не знала, что делать дальше. Ехать некуда, где родители — неизвестно. Вместе со мной выписали еще одну женщину, у нее было направление в воинскую часть, и я пошла с ней. Мы двинулись с войсками в сторону Курской дуги. Однажды стоим, ждем повозку, и вдруг кто-то кричит: «Маша! Маша»!. Это был боец из танковой бригады, в которой началась моя военная служба. Теперь он командовал ротой автоматчиков. Предложил: давай с нами на фронт! Вот так я попала в 95-ю гвардейскую стрелковую дивизию. С ней и прошла от Сталинграда до Праги. Война для меня в Чехословакии закончилась. Мы там власовцев добивали.

«СП»: — Судя по воспоминаниям некоторых ветеранов, гнев и обида на немцев у них с годами постепенно утихли. Некоторые даже начали общаться с бывшими немецкими солдатами. С вами такое случалось?

— Уже через много лет я была в Болгарии на встрече ветеранов из разных стран, представляла там сталинградцев. Вдруг ко мне подходит немец, который туда приехал туристом, рассказывает, что его отец служил в люфтваффе, а ему вот теперь хочется со мной поговорить. Не знаю, о чем он собирался разговаривать и зачем. Может, покаяться хотел за отца. Но я просто физически не могла выносить его присутствие, мне было противно. Молча повернулась и ушла. И ни одного немца из тех, кто нас убивал, я прощать не собираюсь. Вот была идея пригласить в Сталинград на 70-летие окончания битвы представителей вермахта. Просто возмутительно! В этот день им там делать нечего. Пускай приезжают в другое время, как туристы. Они и так все время там бывают. У них в Сталинграде очень большое захоронение. Но мы их туда не звали воевать и умирать. С какой же стати должны сейчас их видеть на своих праздниках? Это издевательство.

«СП»: — Когда смотрите фильмы о войне, узнаете в них свою жизнь, тогдашние события?

— За последнее время был только один военный фильм, который сделан хорошо и достаточно правдиво — это «Звезда». Все остальные я просто не могу смотреть. Все неправда, все извращено, переврано! И фронтовые взаимоотношения лживо показаны, и даже одежду достоверно показать не могут. Все сводится к тому, какой коварный был приказ 227, который запрещал войскам отходить с боевых позиций без решения вышестоящего командования и предусматривал создание штрафных батальонов. Да этот приказ был необходим! Если бы он появился не летом 42-го, а раньше, наша армия не отступила бы от Днепра до самой Волги. И в Сталинграде бы такого ужаса не было.

«СП»: — Когда шли в атаку, действительно каждый раз кричали: «За Родину! За Сталина!»? Некоторые это оспаривают, говорят, что имя Сталина упоминали нечасто.

— Только так и кричали. И на танках писали то же самое. Помните стихи Долматовского?

Спасибо Вам, что в годы испытаний

Вы были рядом в горе и в беде

Мы так вам верили, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

И это не красивые слова. Это именно то, что мы чувствовали. Вряд ли еще в какого-нибудь правителя или политического лидера кто-то будет верить так, как мы верили в Сталина.

«СП»: — На днях принято официальное решение в дни военных праздников временно именовать Волгоград Сталинградом. Вы считаете, это правильно?

— Этому городу нужно вернуть название Сталинград навсегда. Он сражался под этим именем, он под этим именем понес невиданные жертвы.

«СП»: — Миллионы людей с вами не согласятся, скажут, что увековечивание имени Сталина для них оскорбительно.

— Чаще всего то время охаивают люди, у которых подспудная досада и злость на самих себя. За то, что смирились с разрушением страны, или прямо участвовали в нем. Предали, разрушили то, за что мы сражались, за что умирали наши солдаты. По сути, эти люди ощущают себя предателями. И стремятся это как-то оправдать. Поэтому и поливают грязью советскую эпоху. Ведь если убедить себя и других, что она была страшной, отвратительной, то и раскаиваться, выходит, не в чем, и отвечать не за что.

«СП»: — Похоже, нынешняя власть тоже вполне по душе большинству ветеранов. Они довольны пенсиями, считают, что в стране укрепляется стабильность.

— Не все. Я к нынешней власти плохо отношусь, и не скрываю этого. Вот только один пример, который эту власть ярко характеризует. В прошлом году, во время парада на Красной площади 9 мая, я была приглашена на центральную трибуну, оказалась рядом с Путиным и с правительством. Там же был генерал армии Гареев, герой 3-го Белорусского фронта, один из наших лучших военных теоретиков. И он обратился к ветеранам:

— Товарищи, наше правительство сидя принимает парад. Но мы такого себе позволить не можем. Мы будем принимать парад стоя.

Начали проносить Знамя Победы, мы встали. Правительство тоже встало, Путин встал. Начинается парад — они садятся. Путин обращается к нам, просит сесть. Мы не обращаем внимания, стоим. Чиновники растеряны, колебались некоторое время, потом снова поднялись. Но им же тяжело стоять. Они опять нас просят: садитесь. Но мы простояли до конца парада. И им тоже пришлось стоять. Вот такой подвиг мы их заставили совершить.

А что касается политических настроений, то сегодня важнее не настроения ветеранов, а настроения молодых. И я вас уверяю: среди них все больше тех, кто уже не верит в мифы о «страшном советском прошлом», все больше тех, кто начинает с уважением относиться к сталинской эпохе. Людям, которые не жили в то время, нужно больше рассказывать о нем. Пусть сравнивают, чего страна добивалась тогда, какой она была тогда, и какой стала теперь, чем ее теперь заставляют жить.

Когда началась Великая Отечественная, у абсолютного большинства людей не было никаких сомнений, за что нужно воевать, почему нужно защищать родину. А если представить, что война началась сегодня? Что, за этих чиновников воевать, за олигархов, за их детей, которые будут отсиживаться за границей? Вот попробуйте убедить молодежь, что она должна за все это броситься в бой, жизнь отдавать.

«СП»: — Но разве сегодняшняя страна — это только чиновники, только олигархи и бандиты? Разве совсем нечего защищать?

— Вот именно, что за Родину все равно надо сражаться. И за то, чтобы она стала другой. Ветеранов-то можно простить. Но сейчас и молодые люди, в основном, сидят по домам и пассивно дожидаются, что будет дальше. А страна в это время рушится. Людей нужно будить. Поэтому я и продолжаю встречаться с ними, ходить по школам, по институтам, участвовать в общественной жизни. Конечно, мне нелегко. Самой уже под 90. И у меня смертельно больна дочь. Но я из тех, кто не сдается. Нас так воспитали: если не я, то кто? И пока я живу, пока стою на ногах, буду сражаться за свою правду.