Политик «длинной воли»

Валерий Иванович Скурлатов неизвестен большому числу людей в стране. Однако практически нет ни одного человека в политических кругах, кто бы его не знал. Без преувеличений можно сказать, что Скурлатов сформировал свою собственную школу политиков.

В его офисе, располагающемся в небольшом подвале, были почти все «звезды» современной политики России и бывших советских республик, главные редакторы государственных и частных телеканалов, оппозиционных и правительственных газет и журналов.

За свою долгую жизнь Валерий Скурлатов успел сделать много и в разных сферах. Он изобрел и запатентовал Панбук — прототип нынешних планшетных компьютеров. Он изучал физику в МГУ и защитил диссертацию по истории Китая, редактировал и готовил к выпуску книги руководителей нескольких государств.

Самая большая страсть Валерия Скурлатова — это политика. Многие его соратники и воспитанники сегодня занимают руководящие должности.

«СП» решила расспросить Валерия Скурлатова о механизмах политики и попросила поделиться с читателями своим видением исторического процесса.

«СП»: — Какова должна быть мотивация политического деятеля? Когда сложилась ваша мотивация?

— Люди отличаются от животных «искрой Божьей» — потенциальной способностью к самоосознанию, то есть к субъектности (свободе), и у некоторых человеческих особей (не у всех!) эта «искра» может не погаснуть, а разгореться и породить вопрошание о высшем смысле бытия сущего. Если досубъектный человек повинуется инстинктам сущего, не мыслит самостоятельно, то человек субъектный поднимается над сущим и стремится овладеть им. Этология животных и досубъектных людей — в сфере сущего, а сопряженная с борьбой за субъектность мотивация — это политика. Моя мотивация с детства — субъектность для тех, кто к ней стремится. Чтобы исполнить высший долг бытия, который я вслед за одним из моих учителей Эвальдом Васильевичем Ильенковым вижу в пресечении роста мировой энтропии и соответственно в эсхатологической перезагрузке цикла Вечного Возвращения, человек на своем вершинном этапе призван сломать иерархию крыс и построить кооператив субъектников.

Когда таких «самодостаточников» появляется достаточно, они мотивируются сломать устоявшуюся несправедливую и чисто животную иерархию (где положение определяет доступ к материальным благам). Так в Европе семьсот лет назад взросла «критическая масса» самодостаточных горожан, породившая субъектное Новое Время (Модерн). Граждане-самодостаточники равны друг другу и потому не выстраиваются в животную «вертикаль власти», а самоорганизуются в ту или иную форму гражданского общества. Модернизация наращивает ресурсы (народное богатство) и способствует демократизации. Для нищих естественнее иерархия, для самодостаточников — демократия. Как говорится, вор — не буржуа, хотя «богат» награбленным, а папуасы — не нация, хотя блюдут обряды и традиции племени.

В реальном политиканстве очень много животной суеты сущего, но определяет человеческую историю именно вектор-мотивация борьбы за субъектность. Казалось бы, надо освободить трудящихся от подавления их эксплуататорами, и — наступит счастье. Скажем, наработанное сложим в общий котёл и будем из него снабжать работяг и пенсионеров. Но кто будет держать в руках распределение? И опять возвращаемся к исходной иерархии, только вместо свергнутого «лидера нации» появится новый со своей номенклатурой. Владимир Ильич Ленин сознавал этот факт и в 1903 году указывал, что «освободить всех» невозможно, поскольку вряд ли удастся устранить «угнетение тех, кто слаб характером, теми, кто зело тверд характером».

Итак, самая благородная мотивация политика, диктуемая обретенным им высшим долгом, — вывести к субъектности, приучить к ней, излечить от рабства как можно больше людей. Для этого надо добиваться экономической самодостаточности (богатства) для тех, кто к ней стремится, ибо самодостаточный собственник обладает собственным интересом и потому склонен к социально-политической субъектности. Чем больше самодостаточников в обществе, тем меньше в нём эксплуатации человека человеком и тем больше в нем социальной справедливости. «Критическая масса» низовой субъектности — почва и двигатель модернизации и демократизации. Такова и моя социально-политическая и экономическая мотивация.

Она сложилась ещё при Сталине, в атмосфере победной эйфории и открывшихся горизонтов, и затем укрепилась в ходе изучения марксизма и немецких философов Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Ницше, Хайдеггера. Много почерпнул также у Фрейда, неомарксистов Франкфуртской школы и, конечно, у великих французских философов последних десятилетий.

«СП»: — Должен ли политик интересоваться философией, религией, искусством, техникой?

— Не просто интересоваться высшими проявлениями человеческой субъектности, но брать их на вооружение. К примеру, давно известно, что знание — это сила, и нынешние инфотехнологии позволяют контролировать любое должностное лицо и учреждение, и тем самым — формировать общественное мнение, репутации. Для слома иерархических систем и противодействия дубинам феодальствующих князьков надо использовать «информационный мушкет». Например, разрабатываемую мною в последние пятнадцать лет систему тотального информационного воздействия и стимулирования самореализации Панлог.

«СП»: — Нет ли ощущения, что современные герои политической сцены не мыслят сложными категориями?

— Все современные политики так или иначе действуют в вихре взрыва низовой субъектности, породившего субъектное Новое Время. Субъектное понимание истории и политики бытийно-целостно по определению. В современной России каждый из «измов» с их различными извращениями представлен богато политически и идеологически, но партийные деятели не способны найти оптимальный путь исцеления почти смертельно больной РФ. Исцелить могут целостники. Проблески целостного (субъектного) понимания постигшей нас болезни уже имеются…

Целебны также умные прагматики во власти и в оппозиции, только им надо стараться мыслить не тактически, а стратегически. Если говорить об идеологах, то пока заметнее контрсубъектники-охранители, которые ради апологетизации власти предаются изощренным и бессмысленным словесным воспарениям. Между прочим, овладение «сложными категориями» современной философии, науки и даже богословия не означает, что конкретные политические решения обязательно будут какими-то замысловатыми.

«СП»: — Некоторые говорят о том, что сегодня политика кончилась: государство лишило любых законных способов бороться за власть. Свою линию можно проводить при любом строе?

— Если смог возвыситься до вопрошания о смысле бытия, то преходящие обстоятельства сущего, будь они сталинские или путинские, принимаются как данность. Аналогично солдат воспринимает выпавший ему театр боевых действий спокойно и без особых эмоций — или роет окоп, или при подходящей ситуации идет в атаку. Мой опыт начался при Сталине в ходе Великой войны, и моя пробудившаяся субъектность исходно сопряжена с русской экспансией. Так, мне не нравился уход Югославии из сферы советского влияния. Вместе с товарищами по Удельнинской средней школе мы мечтали о вселенском Штурме Неба.

«СП»: — Власть пытается не только давить оппозиционеров, но и договариваться с ними. Предлагали договариваться вам?

— Ряд моих друзей работали в комсомоле, и в начале 1960-х годов я являлся не оппозиционером, а субъектом политического процесса. В 1962 году я создал Университет Молодого Марксиста, который задумал параллельной системой политического влияния. В Университете собрался цвет шестидесятников. Мы заседали в Коммунистической аудитории МГУ, а затем в Октябрьском зале Дома Союзов, обсуждали философские и политические вопросы без какой-либо модерации, смотрели последние западные фильмы, рассылали своих эмиссаров по всей стране и на местах создавали свои структуры, договаривались с дружественными зарубежными организациями о политическом союзе. Короче, осуществляли нормальную политическую экспансию. Моими сотоварищами были Юрий Луньков, Игорь Кольченко, ответственные работники ЦК и МГК ВЛКСМ, а также Алик Гинзбург, Лев Регельсон, Сергей Хоружий и другие ныне знаменитые личности. У меня голова закружилась от успехов, я обнаглел и написал опус «Устав нрава» (1965), который вызвал возмущение среди московской интеллигенции, его объявили «фашистским», написали доносы наверх, меня разбирали на Бюро МГК КПСС, часть лидеров комсомола меня защищала, но из рядов КПСС меня изгнали. Тогда пришлось уйти в подполье оппозиции. В 1967 году после неудачного ограбления сберкассы (при отходе застрелили моего заместителя Бориса Евдокимова) меня допрашивали в КГБ, вынудили отказаться от политической деятельности, иначе — грозили арестом. Но общественно-политическую активность я не прекратил. Участвовал в создании и налаживании работы Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, в деятельности Русского клуба и так далее. Долго перечислять…

Надо сказать, что власть в СССР и ныне в РФ не есть монолит, всегда есть подходящие ниши для продвижения своих политических идей. Что касается сотрудничества с КГБ, то оно неоднократно предлагалось на допросах в 1970—1980-х годах, но я твёрдо отказывался, поскольку внутренне выше страхов и соблазнов сущего.

«СП»: — Многие спорят на тему, какое время было лучше. Советское или нынешнее. Каков ваш взгляд?

— Советская сверхдержава лучше нынешней компрадор-мародерской периферийной РФ. И, в отличие от советского времени, из-за почти тотального ошкуривания населения, русского самопредательства и утраты русской пассионарности, ныне значительно труднее найти политических соратников. Это — самая большая проблема для политика «длинной воли».

«СП»: — Какие люди повлияли на вашу позицию?

— Прежде всего мать и отец. Оба отличались всякими творческими способностями, замечательно рассказывали разные истории (мать — исторические, отец — фантастические). Во время войны отец воевал, мать трудилась в селе, выращивала меня и брата, приучала меня к экономической самодостаточности, запрягала лошадь, закатывала бочонок квашеной капусты, давала мне вожжи и отправляла на рынок торговать. Видел в белорусской Дашковке под Могилевом немцев и партизан. Однажды партизаны сбросили перед нашим домом убитого молодого немца с раскроенной головой — до сих пор перед глазами эти мозги. И немцы приходили в нашу хату и даже угощали меня галетами. А когда пришли русские полицаи, то отняли у нас последнюю курицу и били мать. Свои предатели страшнее всего. Так что полицаев и власовцев, которые ныне правят нами, я люто ненавижу с детства. Отец же был истовым коммунистом, после Великой Победы мы переехали к нему в Восточную Пруссию под Кёнигсберг в Нойкурен. Там я видел побирающихся гражданских немцев, сам менял картофельные очистки на их «порцелян». Родители очень переживали, когда их друг-офицер попался на изнасиловании немки, и его расстреляли. На меня это произвело сильнейшее впечатление — в армии должна быть дисциплина, иначе рушится порядок. И большое впечатление на меня произвели нацистские книги и журналы с фотографиями марширующих гитлеровцев…

В конце 1940-х годов активно пропагандировались русские достижения, и я зачитывался книгами о Суворове и других русских полководцах и флотоводцах. Но особенно меня впечатлили толстые тома русских путешественников Пржевальского и Козлова, которые тогда роскошно издавались. Я почувствовал «зов Востока», внутренне увидел там свою прародину, по сей день воспринимаю Среднюю Азию и Казахстан как своё родное. Влюбился в детстве в ферганского правителя Захириддина Бабура, когда прочел его стихи и книгу «Бабур-наме». Впоследствии обошел пешком Кавказ и Памир с Тянь-шанем. Не могу примириться, что эти земли нами утрачены.

Также на меня влияли мои школьные и университетские друзья. В Удельной под Москвой я, Саша Анисимов (он сейчас доктор наук в ЦЭМИ), Игорь Кольченко, Саша Гречихин, Миша Фишман, Сергей Омилянчук, Гена Павлов часами бродили по тропинкам вдоль брегов речки Македонки и вырабатывали свою субъектную позицию, обсуждая размышления Сталина о соотношении базиса и надстройки в его известной работе «Марксизм и вопросы языкознания» (1950). Гегелевский тезис «субстанция есть субъект» закрепил мое субъектное понимание истории и политики.

А в МГУ, особенно на моем физическом факультете, в 1955—1961 году — полная свобода чтения и дискуссии, вдобавок ХХ съезд КПСС, Всемирный фестиваль молодежи и студентов, Выставка достижений США в Сокольниках… Преподавали нам светила мировой науки. Приезжал Нильс Бор, и во многом под его влиянием я освоил целостную концепцию квантово-релятивистского мира с центральной ролью субъекта-наблюдателя в нем (антропный принцип).

Я уж не говорю об участниках Университета Молодого Марксиста — писатель Владимир Дудинцев, Александр Яшин, Лен Карпинский, Эвальд Ильенков, Юрий Давыдов, Пиама Гайденко, Юрий Бородай, Саша Огурцов, Генрих Батищев, Олег Дробницкий, Игорь Акчурин, Нелли Мотрошилова, Юрий Карякин, Вадим Кожинов, Сергей Бочаров, Саша Горбовский, Вадим Межуев и другие.

Не могу не упомянуть моего научного руководителя в Институте философии АН СССР — мудрого Ивана Васильевича Кузнецова.

Наконец, судьба подарила мне тесное общение с такими духовно-интеллектуальными глыбами, как Алексей Фёдорович Лосев, Леонид Максимович Леонов, Василий Витальевич Шульгин, Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, Лев Николаевич Гумилев, Всеволод Никанорович Иванов. Их влияние на меня трудно переоценить. Через них я воспринял целостность нашей истории, почувствовал величие Русской Революции.

«СП»: — Как вы встретили 1991-й год?

— В 1988 году меня пригласил к себе Борис Николаевич Ельцин после того, как я направил ему неостолыпинскую Программу нашего Российского Народного Фронта «К народному богатству» (взращивание низовых самодостаточников, как делал Дэн Сяопин в Коммунистическом Китае). Мы с ним договорились о политическом сотрудничестве. Он тогда после изгнания с поста главы Москвы работал заместителем председателя Госстроя СССР. Мы с ним выпили в его «комнате отдыха», он клялся, что в случае победы станет «русским Дэн Сяопином». И вдруг после первого пол-литра задал вопрос: «Валера, а меня не убьют?» Я изумился. По-моему, если намерен стать самоотреченным политиком бытия, а не шкурным политиканом сущего, то не думай о смерти, не парализуйся страхом. Идешь в атаку — забудь о себе!

Увы, скоро я убедился в шкурничестве Ельцина, который вместо опоры на лелеемый нами в Российском Народном Фронте «национальный капитал» сделал ставку на более щедрые и легкие западные деньги и вступил на путь предательского компрадорства. И в июне 1990 года выявился его союз с Александром Яковлевым, моим злейшим врагом с конца 1960-х годов. В июне 1990 года мы с Владимиром Ворониным, Владимиром Жириновским, Юрием Боканем, Иваном Юзвишиным и с самой крупной тогда депутатской группой «Союз» создали антиельцинский Центристский блок и в сентябре 1990 года пригласили Анатолия Собчака. Мы предложили ему выдвинуться кандидатом в президенты РСФСР в противовес Борису Ельцину. На совещании с Собчаком в Комитете защиты мира близ метро «Проспект Мира» мы объяснили, что за нами стоит не только группа «Союз», но и руководство СССР. Мы в самом деле поддерживали постоянную связь с Лукьяновым и Крючковым. Мы договорились с Собчаком, он согласился с нашими планами, и мы поделили предварительно посты в будущем руководстве России. Нам в Российском Народном Фронте достались КГБ и министерство национальной и региональной политики.

Однако когда наступил 1991 год, мы столкнулись с предательством Горбачева, что порушило все наши планы. Ранее по согласованию с ним мы создавали Комитеты Национального Спасения в прибалтийских республиках и договорились выступить 13 января 1991 года с требованием установить в этих республиках прямое правление союзных органов. Увы, дошло до стрельбы, и погибли люди, и тут в самый решительный момент Горбачев дал отбой. Как нам потом рассказал один из свидетелей, в этот момент в кабинете Горбачева находился Яковлев, который и настоял на погибельном для страны отказе от согласованного действия. Иногда недоумевают, как может один человек погубить страну? Разве от одного человека — Путина — не зависит сейчас наша судьба? И от Яковлева, который имел полное влияние на Горбачева, зависело тогда фактически всё. И достаточно одного диверсанта, чтобы подложить башмак на рельс и пустить под откос самый современный стремительно мчащийся экспресс. Так и случилось с СССР в 1991 году.

Собчак после 13 января 1991 года порвал с нами. Яковлев же тогда провел новую кощунственную диверсию: всенародный референдум на тему «Расчленять Мать-Родину или нет?» По подлым законам психологической войны он приучал население СССР к мысли, что страну можно разрушить. Я изо всех сил боролся против этой вредительской затеи, разоблачал её, провёл митинг 16 марта 1991 года перед входом в Парк культуры. Зомбирование дошло до того, что более половины москвичей проголосовали за расчленение своего тысячелетнего государства.

Весь год выдался горячим, перейду к «августовскому путчу». Когда узнал о нём, поехал в свой штаб, и в метро на Текстильщиках увидел активиста-офицера Виктора Мовчана. Он бросился мне на грудь: «Наконец-то!» Мой первый вопрос ему: «Убили Ельцина?» Ведь устранение лидера решает дело. Оказывается, Ельцина не тронули. Значит, снова слабоволие проигрыша. Бросился в Кремль — не стали с нами разговаривать. Решается судьба страны, надо идти против Ельцина. Обзвонил всех потенциальных сторонников с призывом выйти на следующее утро на Новый Арбат, где в здании Верховного Совета СССР, напротив кинотеатра «Октябрь», мы развернули антиельцинский штаб, и выступить против штаба Ельцина в Белом Доме. Отказались Александр Баркашов и казачий атаман Александр Мартынов, согласились принять участие в выступлении депутатская группа «Союз» и Владимир Жириновский.

Мой замысел был таков: наша группа выходит из здания Верховного Совета СССР, поперёк Нового Арбата опрокидываем несколько троллейбусов и строим баррикаду, поджигаем несколько подвернувшихся машин, увлекаем толпу речевками. И затем — движемся к Белому Дому и вступаем в прямое столкновение с ельцинистами. Пришли кроме нас нескольких активистов Российского Народного Фронта, офицер-депутат группы «Союз» Николай Петрушенко и Владимир Вольфович. Вышли в толпу, я произнес несколько слов, собрал вокруг людей, на очереди был Жириновский. И вдруг настойчиво попросил слова Петрушенко. Позволил ему выступить. Он понёс какую-то ахинею, и народ отшатнулся. Кто-то закричал: «Они против Ельцина, бей их!» Началась драка, охрана заперла вход в здание Верховного Совета. Дрались в тупичке, и это помогло сдержать натиск. Жириновскому не досталось ни одного удара, у меня в кровь были сбиты кулаки. Когда толпа отхлынула, нам удалось всё же скрыться в здании, я смыл кровь и пошел в Белый Дом. В помещение, где находились Ельцин и Хасбулатов.

Хасбулатов, которого я хорошо знаю с лета 1988 года по посиделкам в Союзе кооператоров на Спортивной у Виктора Корчагина, личностно сильнее Ельцина. А Ельцин сильно мандражировал и ходил по помещению и говорил: «Всё же поеду в Кремль, раз зовут, надо с ними договориться». Хасбулатов ударил кулаком по столу: «Никуда не поедете, останетесь здесь». Ельцин подчинился и не стал дергаться, доверился Руслану Имрановичу. Любопытно, что ГКЧП составил список лиц, подлежащих первоочередному аресту. Этот список через несколько дней после провала «путча» опубликовали в «Аргументах и фактах». Моя фамилия следовала сразу за Хасбулатовым, хотя я был против Ельцина. Такова политика, но я следовал своей линии — целостность территориальная и историческая страны, доставшейся нам от предков, первична и неприкосновенна. Я знал, что шкурный Ельцин — это разрушение СССР, а в случае успеха ГКЧП, пусть он зачислил меня в ряды врагов, оставалось какое-то пространство политического маневра.

Был на Лубянке, когда демонтировали памятник Дзержинскому. Очень злился на чекистов. Гоняли меня много лет, а когда от них потребовалась решимость защитить страну, которой присягали, — они спрятались в кусты. Разогнать их, но не допустить гибели документов и гостайн! Для этого нужны были трое орговиков, чтобы не допустить вандализма внутри здания КГБ. Кто же может командовать толпой? Из депутатов под рукой оказался Лев Пономарев, я предложил участвовать ему — он отказался. Сергей Станкевич удерживал толпу от эмоций разнести памятник вдребезги и руководил демонтажом, был занят. «Где Бабушкин, где Уражцев?» — спросил я окружающих. «В Моссовете», — был ответ. Это далеко пешком. «А где Боксер со Шнейдером?» — «Берут ЦК». Это рядом с Лубянкой. Я пошел туда, но там много подъездов. Владимир и Михаил обходили их, выгоняли цековцев и опечатывали двери. Я их настиг в одном из подъездов и объяснил, что надо брать КГБ. Они ответили, что рады были бы, но сначала должны взять под контроль ЦК КПСС, а когда освободятся, то подойдут ко мне, и мы втроём во главе толпы войдём в чекистскую цитадель, выгоним гэбистов и опечатаем. Я вернулся на Лубянскую площадь, чтобы народ не разбежался, и стал ждать подмоги в лице Володи Боксера и Миши Шнейдера. Увы, они завязли в цековских подъездах, время уже за полночь, и в итоге КГБ уцелел.

Естественно, Александр Яковлев сразу после краха жалкого ГКЧП настоял на «отпускании» из СССР прибалтийских республик. Страна стала рушиться. В удерживаемом нами здании Верховного Совета СССР на Новом Арбате проходил, кстати, съезд чеченского народа, в котором я принимал участие. Твердую государственническую позицию занял Руслан Хасбулатов, который пригрозил отставкой с поста Председателя Верховного Совета России, если народные депутаты пойдут на поводу чеченских сепаратистов. Я со своими товарищами бился за освобождение одного из командиров Рижского ОМОНа Сергея Парфёнова, выданного ельцинстами в застенки латышских националистов, и даже на Рижском вокзале перекрывал железнодорожный путь и не пускал поезда на Ригу. Когда свершилось Беловежское предательство, то на Манежную площадь с протестом вышли мы из Российского Народного Фронта, «Трудовая Россия» Виктора Анпилова, группа активистов из Демократической партии Николая Травкина и Владимир Жириновский со своими сторонниками.

Затем информатор из Кремля сообщил мне, что я могу объясниться с Ельциным насчёт Беловежья в штаб-квартире ГРУ в Ясенево. Я опасался шмона на проходной и не взял с собой заточку, надеясь обойтись подручными средствами. Войдя в бункер, где Ельцин вел переговоры с латвийским премьером Горбуновым, я стал искать пожарный ломик или любой другой подходящий предмет — пусто! Переговоры заканчивались, пошли на банкет, я возлагал надежды на «розочку», однако официанты разносили напитки в рюмках и фужерах. Я стоял рядом с Ельциным с рюмкой в руке и лихорадочно соображал, как быть. Ельцин обратился ко мне: «Какие проблемы?» Я ответил, что надо освободить Сергея Парфёнова. «Так это не ко мне, — сказал Ельцин, — поговори с Горбуновым». Пришлось говорить с латвийским деятелем впустую. Тут началось фотографирование, опять ничего подходящего не увидел. Я стоял рядом с Русланом Хасбулатовым, и Ельцин крикнул ему: «Давай иди к нам, сфотографируемся!» Хасбулатов считал заключённое с Латвией соглашение о поставках нефти по льготным ценам предательским и не пошел. Тогда к нему подскочили Бурбулис и ещё какой-то человек и отбуксовали Хасбулатова в группу для протокольного снимка. Я же ничего не смог сделать с Ельциным, ушел расстроенным. Так расчленение моей тысячелетной страны осталось безнаказанным.

«СП»: — Чем для вас стал расстрел парламента в 1993-м?

— С осени 1992 года укреплялся Фронт Национального Спасения (ФНС) — широкая и довольно разношерстная коалиция антиельцинских-антикомпрадорских сил, в которой ведущую роль играли различные группировки, в той или иной мере выражающие интересы поднимающейся национальной буржуазии. К сентябрю противоречия внутри ФНС обострились, из его рядов вышел Сергей Бабурин со своим Российским общенародным союзом. Главный побудитель разногласий — честолюбие лидеров, а предлогом выставлялись какие-нибудь идейные моменты. Меня больше всего интересовали организационные проблемы, прежде всего работа с воинскими частями. Эту работу получили Станиславу Терехову, за которым я заметил склонность выдавать желаемое за действительное. Меня не убеждали его слишком оптимистические отчёты о поездках по подмосковным гарнизонам и о антиельцинских настроениях командиров. Требовалась подстраховка. Станислав — подполковник, а с командирами частей должен разговаривать генерал. И я в середине сентября 1993 года пошел к депутату Верховного Совета России, бывшему заместителю министра обороны СССР и министру обороны Российской Федерации генерал-полковнику Вячеславу Ачалову и поделился своими соображениями и попросил его лично неформально встретиться с двумя-тремя командирами подмосковных частей, фамилии которых упоминал Терехов. Увы, Ачалов был настроен слишком благодушно, он махнул рукой и сказал: «Валера, не дергайся! Стас всё сделает». И протянул руку под стол, достал початую бутылку коньяка и разлил по стопкам.

Когда днём 21 сентября услышал про ельцинский Указ № 1400 о роспуске Верховного Совета России, то из своего штаба близ метро Парк культуры обзвонил руководителей нашего Российского Народного Фронта — Партии Возрождения и предложил прибыть в Белый Дом на Краснопресненской набережной. Там собралось также руководство ФНС. Провели совещание. Решили защищаться. Поскольку меня интересовали организационные моменты, я активно участвовал в распределении участков ответственности. Ряд депутатов и работников аппарата являлись сторонниками Ельцина, надо было на ключевые места поставить своих людей. Эта рутина может показаться скучной, но на самом деле она чрезвычайно важна. В ходе нескольких совещаний мне удалось продвинуть своего тогдашнего зама спецслужбиста Валерия Чурилова в коменданты Белого Дома, а прибывшего из Минска полковника Леонида Ключникова — заместителем командира Сводного полка защитников Верховного Совета. В центре здания на уровне переходов и столовой мы развернули свой полевой штаб. Мне досталось много функций — от дежурства на «горячем телефоне» ФНС и координации связей политических группировок с народными депутатами до распределения талонов на питание этих группировок.

И однажды, когда я дежурил у «горячего телефона», поступил звонок из Рязанской области — группа офицеров на семи БТР хотела прибыть к Белому Дому на защиту законной власти. Я обрадовался — это сразу меняло соотношение сил, почти гарантировало поражение Ельцина. Я ответил: «Выдвигайтесь, мы ждём! Это очень важно». Офицер спросил — «Мы по дороге будем заправляться на свои личные деньги, вы их нам вернёте?» — «Что за вопрос, — сказал я, — конечно, вернём!» — «Значит, вы нас ждёте, можем выдвигаться?» И тут бес меня попутал. Зачем-то я вспомнил о субординации и воинской дисциплине, я ведь тоже офицер запаса, и мне внедрили в мозг, что надо ставить в известность вышестоящее начальство, тем более когда возникает столь судьбоносный вопрос. И я сказал: «Сейчас доложу Руцкому, подождите секунду». И я взял трубку внутреннего телефона и позвонил Александру Владимировичу, который считался у нас формально главным. Это бес подтолкнул меня под руку, как же я до сих пор проклинаю эту свою оплошность!

Я в полной уверенности, что обрадую Руцкого, сообщил ему о сваливающемся на нас счастье. Он же заорал матом, и по другой трубке наш разговор слушали в Рязанской области: «Пошли они на !!! Никакой самодеятельности! У нас всё схвачено!» Я растерялся и объяснил говорившему со мной офицеру, что начальство против их порыва. Какое это начальство?! Мне надо было брать всю ответственность на себя, не «советуясь» с идиотами, которых везде и всегда хватает. Но после драки кулаками не машут…

О дальнейших событиях Осени-1993, в том числе о срыве по вине другого генерала Альберта Макашова «штурма Останкино» 3 октября 1993 года, я подробно рассказал в своих воспоминаниях, подготовленных в сентябре-октябре 2003 года к 10-ой годовщине тех дней, в своем блоге.

О последующих событиях, о моем немаловажном участии в избрании Александра Григорьевича Лукашенко президентом Республики Беларусь, о приднестровских делах, о работе в штабе Льва Яковлевича Рохлина нужно говорить много и отдельно. Как и о преследованиях, которые на меня и мою организацию обрушились сразу же после прихода Путина в Кремль. Мы — за модернизационный прорыв и за демократизацию как формы самоорганизации низовых самодостаточников. Следовательно, мы — самые последовательные противники Путина.

«СП»: — С приходом Путина изменилась государственная риторика. Изменилась ли политика?

— Путин — преемник Ельцина и его политики. Риторика — для лохов, я не обращаю на нее внимания. С Путиным мне всё было ясным ещё весной 2000 года, как и с Ельциным было ясно в июне 1990, когда толпы и остальные политики носились с ним как с писаной торбой и возлагали надежды. Наше Общероссийское Общественно-Политическое Движение «Возрождение» на чрезвычайном пленуме 20 июля 2000 года приняло резолюцию «Полицеизация вместо модернизации». Название говорит само за себя. Изложенное выше моё субъектное понимание истории и политики позволяет легко определять суть проводимой политики по делам, а не по лукавым словесам, на которые, кстати, Путин большой мастак.

«СП»: — Какие надежды у современной оппозиции?

— Увы, слишком разношерстный Координационный Совет оппозиции, несмотря на индивидуальную силу таких своих лидеров, как Алексей Навальный и Сергей Удальцов, не сумел выработать сильную программу конкретных действий, не создал даже Интернет-плацдарма координации и фиксации протестной активности в РФ, включая участие оппозиции в выборах, и мониторинг неправедных действий должностных лиц, силовиков, судей и т. д. Неужели они думают, что всё образуется само собой, и надеются на чудо? Но чуда не будет, необходима системная работа, а её пока нет и не предвидится. Ясно, что работяги будут поддерживать существующую животную иерархию во главе с «доминирующим» Путиным. Это факт, не надо строить пустых иллюзий на «пробуждение масс», «социальный взрыв», «марши миллионов» и т. п. Сколько бы левые подобно Анпилову не надрывались у проходных, у них нет никаких шансов от нового «похода в народ». Кстати, при феодализме и нынешнем российском неофеодализме нет субъектизирующегося рабочего класса, а есть, увы, подневольные покорные досубъектные работяги. Повторяю: революции делают не досубъектные нищие, а стремящиеся к субъектности самодостаточники. Они возникают в любой популяции, в том числе в нынешней российской, и уже имеется их «стартовая масса», как показали события с декабря 2011 года. И этим низовым российским самодостаточникам вполне по силам, мне думается, держать инициативу в борьбе с контрсубъектниками, которые сейчас вышли на первый план.

Фото: ИТАР-ТАСС, РИА Новости