Фидель и Лексаныч

«Мой Лексаныч всю жизнь хотел завесть лошадь.

Лошади всегда были у цыган, в таборе, он раньше часто ставал за деревней, — как на кладбище идти. Таборские у нас в колхозе работали, делали бороны, — это было давно, в 70-е еще. Помню, стали цыгане у председателя деньги просить, за работу, он чтой-то им не так заплатил. Так они взяли топор: «Сейчас тебя тут зарубим!». Он деньги и отдал.

А цыганки гадали, бабам. Как-то тете Рае гадали две цыганки. Так серьги с нее не видала, когда сняли. Только когда вышла, заметила — их нету, серег.

Лексаныч завесть лошадь хотел, да не сразу получилось.

Сперва он купил телегу, за 350 рублей.

— Дурак! Что ж ты телегу купил, у тебя лошади нету! — все над ним насмехались.

А после он поехал в город к родне, за деньгами. Дали ему. Вернулся и купил лошадь. Это зимой было. Привел… Поставили ее в старый сарай, там из скотины никого уже не было. Стали мы на ней работать. По полю ездили всю зиму. Наготовили сена-то в колхозе — так мы ездили на лошади за сеном, за соломой. Один раз поехали далеко, за Мурёхи. Подогнали к стогу, лошадь стоит жрёть, а мы готовим — надергиваем там. Глядим — наша лошадь как помчалась одна!.. И ушла от нас, с санями. Не нагрузили мы ничего, и пешком пошли домой, по снегу. Приходим, а она стоить дома. Спасибо ей сказали: снегу много, еле-еле добрели.

Лошадь — она для серьезной какой работы. А мы только скородили на ней и картошку сажали. Как-то запрягли и поехали на базар, с поросятами, продавать. Час, наверно, ехали, больше, а езды тут 10 километров. Можно было б и побыстрей, но опять же мужика надо на вожжи-то, а мы две бабы поехали — сестра моя Валентина и я, мы боимси: там горка, съезжать — страшно. Ехали медленно, продали и вернулися. А Валентина взяла после лошадь, дали мы ей, и она с Леней поехала, с мужем своим, тоже поросят повезла, — так они доехали до горки и обратно вернулись. Мужик и то побоялся мерина сводить с горки! Боялся, не удержить — и разнесеть поросят. Он хуже бабы мужик. А мы с Валентиной доехали. Я его, мерина, сводила с горки, и ничего.

Лошадь была с норовом. Деда раз как шибанула, ох! Он ее ведёть, а она не идёть никак, поворачивается задом, и всё. Задом, задом — и как шибанёть! А он — брык, и лежить. Потом встал, да по морде как дасть ей. Чего брыкался? Наверно, прежние хозяева нехорошо обходились с ним.

Лошадь — это был мерин, 10 лет. (Вот оттого, что мерин, лошадь получается у нее то женского рода, то мужского — авт.) Кличка Фидель. Как мы купили его, так я думала, дед пить не станет, заботиться будет о лошади. Угу… В Кобелях держить лошадь один, Казак, ему выгодно: он хозяин не такой, как наш, калымить кругом. А наш отдасть лошадь скородить или картошку сажать, так бутылку принесуть, и хорош. Напьется, а бабка иди: то отвязывай, то опять загоняй. А сена — как корова ест! И обязательно надо овса, да хоть каждый день давай. Вместо прибыли — убыль. Невыгодно… Да еще и штрафы платили из-за него. На поле тут вика была посеяна и фасоль, он там потоптал немножко. Председатель — какого-то нового прислали — вызвал нас с дедом, дал штрафу. Много давал… А дед дал сто рублей, что ль, и говорит: если хотите — берите, а больше, мол, денег нету. И отстали от нас.

Хорошо от него навозу много — не выгребешь там. Дачники за ним ходили, навоз собирали, землю удобряли. Удобрение хорошее, но надо перегнивать ему. А мы один раз занавозили всю усадьбу, свежего навалили, с соломой пополам, а картошек после не было ничего. Надо было перегнить ему дать…

Пять лет пробыл у нас мерин, и продали мы его. Одному цыгану, в райцентре. На мебельной фабрике работает. Он русский вообще, а живеть у цыган, его взяли из детдома. Он как вырос у них, так у него такое все цыганское. Приходил к нам посмотреть лошадь, на Михайлов день, это праздник престольный в деревне. У него все время лошадь была, он ими торговал — одну продасть, другую купить. И вот купил у нас. Сколько дал? Были миллионы в то время, и непонятно, дороже или дешевле, чем мы платили. Голова-то не соображаить. Деньги разошлись, да и все. Лошадь было не жалко, она хоть развязала меня. Я на работу еще ходила на ферму, дед не помогал, так лошадь на мне, да еще и дедом занимайся.

Без лошади легче…"

Это все мне рассказала вдова Лексаныча.

Я помню и другие, красивые детали, которые мне понравились и запомнились.

Бывало, выведут Фиделя из сарая, так он ка-а-к рванет с места! Аж, бывало, пернет на старте.

Побегать по полю — да еще пожрать — всего-то и радостей было у холощеного животного. К кобылам его не тянуло, и он рад был даже и работе. Все развлечение.

Еще я видел, как маленькая внучка Лексаныча играла в лошадку, с подружкой. Я ожидал нежностей и сантиментов, сюсюканья, но вышло иначе. Сели девчонки на лавку, одна взяла ремешок, а другая орет как бы дурным голосом, стараясь, чтоб получилось громко и грубо:

— Но, пошел, окаянный! Дома поешь!

Еще про Лексаныча было известно, что он, услышав какую цыганскую песню, особенно как выпьет, грустил, лил слезы и восклицал:

— Эх, отчего ж я не ушел с цыганами в молодости!

Что-то было в нем цыганское, не то что в лице, но в повадках. Он в молодости поступил в колхоз, а потом ушел, — не хочу, мол, работать на дядю. У него было понимание, как у многих, что колхоз — несвобода, но только не хотел покоряться, как другие. К черту колхоз! Больше ему нравилось в шабашках, дачи строить или печки класть… Он вырезал фигурные наличники, и ими была украшена половина домов в деревне. Еще он варил из железа кресты, пирамидки и оградки на кладбище.

Иногда он в колхоз возвращался, и тогда семье прирезали 30 соток усадьбы. А как уйдет — снова отрезали и распахивали как колхозный участок. То туда пойдет волна, то обратно, — хорошо, Лексаныч построился на краю деревни.

Но даже когда он работал в колхозе, то уж шофером, чтоб уехать куда одному и никто б не командовал. И все в дороге, в дороге…

Однажды, — давно еще — сорвавшись с места, он добрался до целины и сколько-то времени пробыл там, работая на стройке. Новые места повидал, но это было не то, на большой стройке свободы было еще меньше чем в крестьянской жизни.

И музыку он любил, это, кстати, тоже к цыганщине. У него была старая, довоенная еще гармонь, он сам выучился на ней играть и, выпивши, исполнял жалобные мелодии. Фальшиво и сбивчиво, но бойко и от души.

Он все ждал, когда снова придет табор, но цыгане много лет не заходили в те края. А зашли б, так что ж? Поздно старику идти кочевать. Цыгане не шли — однако ж зять у старика с виду был чисто цыганенок! Просто «Неуловимый мститель».

Вот лошадь; он про это всю жизнь мечтал, и мечта была, ясно, вы помните ту жизнь, неосуществимой. Он знал это и жил с этим горем, с пониманием, что все зря и ничего в жизни не будет. Он играл про это, рвал гармонь, и в этом была высокая трагедия.

Но вдруг настало новое время, и сложилось так, что его мечта сбылась.

Он получил что хотел, а счастья все равно не получилось. Не каждый способен такое пережить. Лексаныч вдруг стал пить больше прежнего, и курить тоже больше, «Приму» и свой самосад. Выпив и накурившись, он сухо и страшно кашлял, казалось, его грудь рвется как гармонь. Он стал плох, его свезли к врачам, те посмотрели на больного и отправили его домой помирать. Лексаныч лежал на диване, слабый и тощий, и говорил:

— Меня спасут! Надо вызвать фершала, и он поможет…

Он помер осенью, как пошли белые, так и не показав никому заповедных грибных мест; Лексаныч был заядлый грибник и брал только белые, принося их помногу. «Места надо знать», — отвечал он на расспросы, и это была совершеннейшая правда. Родственники обиделись. Не сильно правда; ведь было непонятно, то ли покойник кого наказывал, то ли просто кукиш хотел показать, то ли просто не планировал помирать вот так сразу.

На похороны приехала из города баба Соня. Она когда-то ждала Лексаныча из армии, но, пока он служил, вышла замуж и уехала в город. Как водится. Дембель узнал про это много позже, уже как вернулся в деревню с твердым намерением жениться и с бедными тогдашними подарками — пестрыми платками и стеклянными бусами. Он тут же устремился в город, первым автобусом, и вернулся через два дня ни с чем. Неловкость и тяжесть того разговора неприятно себе представлять… Муж бывшей избранницы был к тому ж грамотным, инженером, к вящей досаде деревенского колхозного ванька в парадной форме, для красоты изуродованной разными вшивками и нашивками.

Но Софья приехала на похороны не из романтических побуждений, а по-родственному: Лексаныч был женат — вот ведь как — на ее сестре. Забавно, что бывшие Ромео и Джульетта через 40 лет после зарождения страсти состояли в ровных родственных едва теплых отношениях, — грубо говоря, таких же точно, какие были у покойного с женой к концу жизни… Сестринский типа брак.

Схоронили его, как положено, снесли на погост в лесу, недалеко от места, где вставал когда-то табор, — и зарыли рядом с дедом, бабкой, прадедами и знакомыми мужиками. В головах у него растет чахлая береза, а за оградкой густо стоят малиновые кусты. Городской человек на этом вольном и чистом сельском кладбище с удивлением замечает, как же тут спокойно и хорошо, и думается ему не про трупы и червей, но про грустное и тонкое, и про природу и разное вечное.

Весной, когда оттаяла и просела могилка Лексаныча, на удивление всей деревни к старому месту подошел табор и стал там. Деревенские старухи — старики-то все перемерли, как везде — по пути на кладбище заглядывали к цыганам и смотрели, нет ли знакомых лиц. Таковых не нашлось. Все цыгане оказались новые, молодые. Отчего они пришли именно сюда, добиться от них не удалось. Видно, место было в некой цыганской базе данных, куда если что попало, то уж не вычеркивалось никогда.

Затосковав однажды по покойному Лексанычу, — не сильно, но все же, — зашла в табор и его вдова. Не зная ничего про науку иппотерапию, она хотела посмотреть на лошадей, думая, что ей станет легче. Но лошади в таборе не было ни одной: ромалэ приехали на джипах.

Старуха шла домой, вспоминала зарытого Лексаныча, проданного Фиделя и думала, что лошадей скоро вовсе не останется.

На другой день к табору подъехал председатель бывшего колхоза, а теперь начальник какого-то там предприятия, он сам путался, как теперь что называется — с намерением подрядить кузнецов, перед севом было для них много работы. Но кузнецов в таборе не было, равно как и лошадей. Зато торговали маковой соломкой, нахваливая товар и цокая языком.

Все как-то поменялось. Жизнь стала другая… Не узнать.

Фото: Александр Кряжев/ РИА Новости