Часы побед и поражений

Скоро День Победы, и все пишут и будут писать про ту войну, про самую большую. Это понятно. Но были и другие войны, поскромней, русские тоже ездили на них и как-то воевали. Когда похоже на победу, когда нет, по-разному. Но было же сказано — «и пораженье от победы ты сам не должен отличить», это не дословно, но близко к смыслу. Что-то это да значит. Кому не понятно, у того будет повод еще пораскинуть мозгом.

Эту историю из своей жизни рассказал мне Андреич, Александр Проханов. Мой старший товарищ и собутыльник — и в то же время идейный противник. Человек, стремящийся рассмотреть хоть краешек истины, не увидит тут противоречия, как мне представляется.

Вот запись его рассказа, как я его запомнил:

— У меня были часы, которые я купил, по-моему, в Индии. Я их сразу полюбил, они были такие красивые, с роскошным, как бы хрустальным стеклом. Меня пленяло в них именно это вот граненое толстое стекло, как бы призма, циферблат там был, конечно, один, но спектрально он раскалывался на три. Эти часы страшно мне нравились, я ими просто дорожил.

Они были на мне, когда я отправился в Афганистан, в очередной мой командировочный туда заезд, когда выводили пять наших полков. В Шинданд я приехал, там было очень интересно. С теми местами у меня много связано…

И вот митинг. Афганцы, наши, выстроены и солдаты, и офицеры, генералы даже. И — танки. Я дружил с командиром дивизии и договорился, что сяду в танк комполка, и мы вместе уедем в Советский Союз.

Митинг был очень торжественный — один я чего стоил! В белом костюме, при галстуке — ну а как ты хочешь, представитель же делегации! Когда митинг подходил к концу, я слинял с трибуны и нырнул в люк танка — головного, командирского. Мы задраились и поперли с Шинданда к границе. Причем шли мы так: танки развернули пушки елочками и долбили по окрестным горам. Там могли быть засады, и наши превентивно шарахали по вершинам. Мы на огромной скорости по той дороге мчались, со мной внутри танка, в этом белом элегантном костюме и в танковом шлеме. Помню, всю дорогу спать хотел ужасно, а только как там заснешь.

Из Шинданда мы приехали в Герат, это уже близко к Тегерану. Там было расположение знаменитого гератского полка, он участвовал во всех операциях. Город очень мятежный, там все время надо было проводить войсковые операции, бомбить и стрелять, чтобы он вел себя прилично, этот город.

Въехали мы к ночи в расположение этого полка. Вечер, ночь, звезды, танковые прожектора, крутятся эти танки, какая-то карусель, регулировщики машут, пыль, песок скрипит на зубах… В общем, мы выгрузились, расселись вокруг огромного костра, пьем спирт, воняющий солярой, — потому что его провозили в канистрах. Дерет он крепко, чистый пили, не разбавляли — махнешь, водой запиваешь, ну и быстро окосели. Там был один полковник, такой лысый, наглый, хамоватый — веселый парень! Он надрался, как я, как и все там, и говорит: «Я тебя люблю, я тебя читаю, и вот тебе дарю часы». И он снимает со своей руки какие-то хреновые часы, дешевые, истертые в боях — и протягивает мне. Протягивает — и смотрит на мои, я ж говорю, наглый полковник такой. Сидят офицеры, смотрят на нас, и я понимаю, что они думают: «Вот жлоб, чужие часы возьмет, а своих-то не отдаст! Один — боевой офицер, герой, а другой — тыловая крыса московская, соловей Генштаба!» С мукой в сердце я расстегивал драгоценный браслет и протягивал ему свои любимые дорогие часы. Мы обменялись часами, как в свое время крестами обменивались. Надел он мои часы. А я — его.

Мы провели там, у костра, всю ночь. Утром, как рассвело, опять сели в танки — и поперли. И я уже больше не видел этого человека. Некоторое время проносил его часы, они быстро испортились, и я их оставил где-то. У меня осталось какое-то горькое чувство. Мучился я тем, что пожалел свои часы, а это нехорошо. Герат, танки идут, боевое братство — а мне жалко эти часы. И еще я думал, что вот хитряга какой, понимаешь, лукавый человек — часы хорошие у меня выдурил, а мне свое барахло всучил.

И вот, спустя много лет мой сын Васька, который вырос, корреспондентом работает у меня — в какой-то из своих поездок, в Средней Азии или еще где, встретился с этим полковником! Который уже в отставке давно. И тот ему говорит: «Отец твой должен помнить меня, мы с ним в Герате, в 101-ом полку, поменялись часами!». Он их, правда, не передал мне обратно, эти часы. Хотя, конечно, мог бы. Вот такая весть пришла ко мне. И эта весть сняла с меня вот эти мои раздражающие переживания и комплексы. Почему-то я любил те часы, наверное, больше чем они того заслуживали, и много лет не мог про них забыть. Советского Союза уж нет, и той армии нет, и в Афганистане совсем другая жизнь и другая война. А часы я не мог забыть. И когда мне сын передал этот вот привет, я порадовался за деда, за полковника: может, ему мои часы были амулетом, может, они его сберегали от пули, от погибели от водки, мало ли! Он выжил. И через сына передал мне теплый афганский привет. Вот такая притча.

--И как же ты без часов? — спросил я Проханова. Тут ничего смешного, когда что-то любишь, а потом теряешь, это всегда драма, какой бы мелкой ни виделась потеря со стороны. Кто не любил, тот не поймет. Чего и даже кого только ни доводится любить человеку, и он все понимает, знает, что после ему будет стыдно, но сделать с этим ничего не удается… Это надо понимать.

Он стал отвечать:

— У меня были другие часы, масса всяких часов…

Таким тоном говорят обычно о женщинах, тех, какие после и вместо любимых. И он рассказывает про тонкое, потаенное:

— Я еще носил золотые часы, которые остались у меня…

Обычно в таких случаях рассказывают про отца или деда, но у Саши все иначе.

— Они остались от мамы. Она всю жизнь, я это помню, носила золотые часы. Они были в ручные переделаны из карманных, ну, таких, с крышкой. С них срезали эту золотую крышку, припаяли к ним с боков золотые же тонкие дужки и в них продели тонкий ремешок. Я помню эти мамины золотые часы на ее руке, они фамильные, со времен Тифлиса. Я представлял себе, какое это пижонство — носить золотые часы… Недолго их носил, и вот снял, они лежат на комоде. И стал я носить простые плоские часы, наши, на циферблате был нарисован корабль, СКР, и написано — то ли «Стремительный», то ли «Бесстрашный», уж не помню. Мне их подарил командир корабля, с которым мы ходили вместе в Средиземное море. Подарил не в том походе, а много позже, когда он был в отставке давно; он просто уже знал, кто я и что, и при встрече отдал мне их.

Я не удержался от вопроса:

— А ты взамен отдал ему мамины, золотые, терзаясь, как обычно, мучениями?

— А вот и нет! Потому что он мне их передал, то ли через сына — тоже — то ли еще через кого-то. А мистика этих часов вот в чем состояла. Дело в том, что я дружу с одним замечательным священником, отцом Дмитрием, который в какой-то степени даже окормляет нашу газету, — после того как Дмитрий Дудко скончался. Он — военный моряк в прошлом, ходил на нескольких кораблях. Когда-то он с большого десантного корабля высаживал наших советских морских пехотинцев на африканскую землю, это юг Анголы — и я этот ученый десант наблюдал! А с батюшкой будущим еще не был знаком тогда. Ребята десантировались, с этими БТРами, кидались в воду при подходе, бежали под нашим флагом и красную землю африканскую рыли лопатками. И там был, оказывается, этот отец Дмитрий, который был офицером! Он ходил после на корабле, который был у меня на циферблате, и он расчувствовался, когда увидел на мне эти часы! А они уж еле ходили. И он попросил у меня эти часы, чтоб отремонтировать, а после вернул их мне, получается, что подарил. Это все получилось удивительно и важно для меня. В частности, потому, что он крестил мою маму, это было за полгода до ее смерти, а она была абсолютно светским человеком. И мама умерла уже как православная женщина, что ознаменовало для меня конец советской эпохи, сразу. Она несла в себе эту советскую энергию, она потеряла мужа, отца моего, на фронте. Та война, города горящие, все те годы, и вот эти часы. Они кочуют по ее судьбе и по моей, мамины часы, и часы с того корабля…

Я снова встрял, неполиткорректно, как всегда:

— Золотые ты, конечно, не носишь, а то опять кто-то скажет: «Давай меняться!» И тебе придется отдать золотые-то. Поэтому, конечно, лучше тебе их не носить.

--Уж лучше пусть кто-то увидит мою фиксу золотую и скажет — «Давай меняться!» Я с легкостью вырву зуб и дам ему, а он мне пусть даст свой, стальной. И глаз отдам, готов поменяться с кем угодно! А часы мамины — жалко…

Это все мы с Проханычем обсуждали, кстати сказать, когда летали вместе в Чечню, в который уже раз в наших жизнях, а про Кавказ говорить в день победы — не очень, не очень как-то…

И, тем не менее — поздравляю, ура!

Фото: Антон Денисов/ РИА Новости