«Десятые» начались в тишине

То, что наступило в России — это и есть реакция в чистом виде.

Вокруг мутно и тихо, как на дне.

Говорят только те, кого собираются посадить в тюрьму. Остальные молча смотрят в сторону с разными чувствами.

Ходорковский молчит из тюрьмы, мы ему надоели.

Прохоров молчит, иногда вытащит какое-нибудь слово изо рта, долго смотрит, что за слово — а прочитать не умеет. Надо позвать сестру, она прочитает.

Женя Ройзман молчит: от каждого его нового слова умирает наркоман; говорить всё опаснее.

Немцов улыбается и молчит, если перестанет улыбаться — его лицо сломается, изо лба вылетит пружина.

Новодворская что-то говорит, но получаются сплошные каляки-маляки.

Иногда что-то вскрикнет в своём истеричном сне Алик Кох, буквы вылетают мелко покрошенные, сточенные, как зубы туберкулёзного.

Один товарищ остроумно написал, что Акунин появился на Болотной так неожиданно, словно вылез из-под коряги. Теперь он опять спрятался под своей корягой, даже пузыри не пускает. Пишет историю государства Российского. Подзаголовок книги: «Почему история государства Российского не удалась». Фандорин хотел исправить, но было поздно.

Татьяна Толстая на некоторое время стала так говорлива, так говорлива, но теперь опять стоит на кухне, что-то напевает себе без слов, мелко режет салат.

Олег Кашин уехал за границу, пишет оттуда, что все памятники Ленину надо свезти в одно место: о, как трогательно. Вот тогда заживём. Ещё надо улицу Кирова переименовать.

Даже Быков — и тот устал. Нет, он передвигается по миру, что-то сочиняет, но по стихам и публицистике (а это его пульс) — видно, что пульс стал прерывистый и злой. Выдал тут целую статью о том, сколь ничтожна современная русская литература. Быков, который может написать очень хорошую хвалебную статью о любом мёртвом писателе, живых купно невзлюбил. Теперь я должен быть уверен, что, скажем, Ольга Форш лучше, к примеру, Александра Терехова.

Лимонов так долго терзал либеральных вождей, что вождей стало жалко, хотя я тоже в своё время их не любил и много писал об этом. Конечно, их надо как-нибудь убить. Но разве их убьёшь, ударив сорок раз газетой «Известия» по голове? Отец Эдуард скажет: надо, чтоб дошло до самых тупых.

Беда в том, что слова теряли, теряли, теряли свой смысл, и вот уже кажется, обесценились вконец.

Мы питаемся словами в таком количестве, в каком не питались никогда. Говорят, что люди стали меньше читать, чем в СССР. Да ладно: читать стали в сорок раз больше. Просто тогда можно было прочитать одну повесть Распутина или Стругацких — и насытиться на месяц, или даже на год, или на всю оставшуюся жизнь, а сейчас люди пожирают тонны слов в соцсетях, а сытости никакой, усвояемости тоже никакой.

Лимонов хочет, чтоб до всех дошло — а они не усваивают вовсе. Он высказался — они орут в ответ: «Молодец!», «Сдохни, старый бес!», «В точку, Эдуард!» и забыли в ту же секунду, о чём была речь. «Ты что орал только что?» — «Я? Вообще не орал, молчал!» — «Ты орал, ты! То ли „Бес!“ — то ли „Молодец!“, ты!» — «Нет, не помню, не помню… Не было ничего такого».

Быков сердится на литературу — нет бы сердился на себя: раньше она его двигала, он работал на этом топливе, а теперь она его не греет, он чувствует, что замедляет ход: а кто виноват? — бензин.

Может, мотор сдаёт, всё-таки?

У всех сдаёт мотор.

Молчит Парфёнов, только в телевизоре ходит дюжина его клонов, открывают рты, специально так, наискосок, чтоб как у Парфёнова, и насыпают одинаковых слов, совершенно бессмысленных. Якобы берут интонацией — но она ворованная, и столь же ложно многозначительная, как оригинал, только хуже.

Шендерович молчит, не шевелится. А как шевелился.

Ни у кого нет ни одной мысли, только комментарии. Комментарии в большинстве своём написаны навек огорчёнными людьми — о, кто же вас огорчил, люди? кто обидел вас? Одну психбольницу прикрутили к «Эху Москвы», другую к «Свободной Прессе». Иногда комментарии к статьям пишут врачи, иногда медсёстры, но часто ночами психи всей толпой забираются во врачебный кабинет, и наперебой, отнимая друг у друга клавиатуру, пишут письмо из Простоквашино: «Дорогой папа, у меня выросли яйца, но отвалился хвост! Будьте вы все прокляты! Ваш дядя Фёдор».

Создаётся ощущение, что, наряду с психами, шумны представители нетрадиционных ориентаций и всяческие чайлдфри. Эти очень похожи на стаи приморских крикливых птиц. Но один раз выстрели из ружья над головой, и все уйдут под воду, засунут клювы друг другу куда ни попадя, и разом стихнут, пропадут.

И Собчак замолчала: говорит что-то, а сама замолчала. Может, целуется? Канделаки замолчала: тоже, наверное, говорит, но — тишина, ничего не слышно. Замолчал Доренко — раскрывает зёв, чтобы издать рык — а раздаётся шип, как из пробитой шины. Он вращает глазами, пытается заглянуть себе в рот, а сам не может; птичка пролетает мимо, он просит птичку жестом, указывая рукой в рот: что там, птичка, где мой рык? — птичка долго кружит возле его головы, потом говорит нараспев: «Ну, ни хре-на се-бе!» — и улетает.

Передовицы Александра Проханова пишет эхо Александра Проханова, которое специальным прибором находят в редакции газеты «Завтра», и тащат за язык из-за батареи.

Познер сдал. Познер, который никогда не уставал, устал так, что просто вкрутил себе старые батарейки, и теперь звучат старые записи его голоса, не совпадая с ответами его живого собеседника, попадая то посредине фразы, а то и до начала ответа.

Кажется, что громко кричит Фейсбук, но зайдёшь туда, посидишь полчаса — да нет, всё-таки показалось. Все молчат, у всех наступила реакция, не путайте с другим словом, звучит похоже, а смысл противоположный.

Наверное, все самые говорливые селибрити уползли к тёплым пескам и океанам, заживлять речь. Сейчас кончится сезон, и все полезут из моря обратно в эфир — на ногах налипли длинные, рыжие водоросли, на боку раки, на спине пиявки, на копчике устрицы — из последних сил вползут в экраны и на газетные полосы, изобразят необычайное оживление. Очень страшно, а вдруг они размокли и раскисли до такой степени, что в процессе оживления у них начнут отпадать языки, разваливаться челюсти, выпадать окоченевшие глаза при лёгком кашле — выплёскиваться рыбки изнутри; а вот, смотрите, один провёл рукой по волосам — и случайно снял скальп, сидит в одном черепе как дурак.

Молчат «толстые» журналы, молчат и пылятся. «Комсомолка» раскрашивает лицо в ужасные цвета, раскрывает рот в желании заорать: сыплется краска с лица, а главное, звука никакого. «КоммерсантЪ»… впрочем, разве есть такая газета?

В море информации плавают сайты, как мёртвые рыбы, соревнуются тем, кто больше вспух — внутри мёртвая вода, мёртвые моллюски, лайки. Ткни пальцем, и жижа рванёт метров на триста вокруг, убьёт всё живое, бедные водолазы.

Политики — и те молчат, сволочи. Хоть бы одно слово, хоть бы одно последнее слово перед повешением. Нет, молчат.

Губернаторы молчат, а когда-то разговаривали: немногим количеством слов или даже букв («…слушсь! будет сплно! жкх пыд кнтрлм…») — но всё-таки.

Даже Кадыров молчит. Покатается на джипе по горе, поиграет с тигром в его норе, выйдет и молчит, даже в воздух не стреляет.

Жириновский молчит, иногда открывает рот, слова молча сыплются — насыпается целая горка, он потом долго их разбирает, раскладывает на полу, плачет.

Якеменко, такой говорливый в иные времена — замолчал. А где твоя партия, Вася, где твои дети? Кто будет Родину спасать, если вдруг беда? Его брат-дегенерат который год выкладывает в своём ЖЖ одну и ту же статью. Потупчик потухла, не горит в её руке маленький фонарик, не летит на этот свет глупенький комарик.

Один Путин, кажется, не устал, но Путин и не человек: какой, мои любезные, латекс, он зомби, он умер уже, и жена его стала вдовой.

Она тоже молчит. Она обещала сохранить эту тайну.

Как будто это тайна.