Экзистенциальный Доренко

Как-то нужда привела написать что-то в никем не читаемый и непонятно для чего существующий глянцевый журнал почти без названия. Редактор, — знакомая из детства фамилия, в девяносто каком-то году я видел его фотографию в рубрике «Звезды прессы», которая была тогда в «Московских новостях», — спросил, где я работаю, рассказывать про «Русскую жизнь» не хотелось, ответил, что два года как ушел из «Коммерсанта», редактор оживился — «Как же, как же, помню Васю, привет всегда передавай, мы с ним, правда, не виделись двадцать лет, но он помнит, конечно. Передавай привет».

Я вежливо улыбнулся, редактору кто-то распечатал на принтере мой текст, он сел читать. Достал ручку, что-то поправил — «Старик, согласись, так лучше». Я согласился, редактор обрадовался: «Старик, мы же с тобой профессионалы». Я снова вежливо улыбнулся, задумался, умеет ли этот профессионал пользоваться компьютером, и загрустил — когда-нибудь и я буду таким профессионалом и тоже передавать приветы кому-нибудь из ровесников, кому повезет больше.

Потом еще был случай в Америке, меня позвали выступать на эмигрантское телевидение, буквально для Брайтон-бич, но студия при этом находилась где-то в Нью-Джерси, я слабо в той местности ориентируюсь, но, в общем, было что-то, внешне похожее на Тропарево-Никулино, и добираться с Манхэттена примерно так же неудобно. Я приехал, сидел в гримерной, смотрел этот канал по телевизору, который там висел — какая-то пожилая дикторша со знакомым лицом, я явно знал в детстве, как ее зовут, говорила в камеру «прикол» и хихикала, потом прочитала прогноз погоды, по-американски выговаривая местные топонимы, а потом сказала «пока», и мне почему-то ее стало жалко. Потом ко мне вышел ведущий того ток-шоу, в которое меня пригласили — очевидно, знаменитый на Брайтоне мужчина, который, впрочем, начал с того, что главная звезда на канале не он, а другой мужчина, который (его я по имени как раз помню) в моем детстве вел новости на федеральных каналах, а потом уехал жить в Америку и ведет теперь новости для Брайтон-бич. Мой собеседник открыл дверь, показал мне в коридоре стол с чайником и сказал, что если нам повезет, то тот знаменитый ведущий скоро подойдет к этому столу заваривать чай, и тогда с ним можно будет поздороваться. Здороваться не хотелось, я закрыл дверь. После эфира ехал назад в Нью-Йорк, думал о том ведущем — черт, вообще ведь всеми забытый человек, его телезрители уже умерли, а для себя самого он по-прежнему до такой степени звезда, что поздороваться с ним можно, только если он выйдет заваривать чай. Завтрак, сука, аристократа.

Еще был случай в Москве, у дружественного журнала был номер про недалекое прошлое — они любят иногда сделать подборку «история российского чего-нибудь», подряд штук сто интервью с разными деятелями прошлого. Для номера про историю журналистики мне достался знаменитый лет пятнадцать назад телеведущий, один из двух героев телевидения девяностых (второй — Парфенов), чьи старые передачи я пересматриваю целиком и подряд даже годы спустя, это действительно было очень здорово. Вот он берет интервью у только-только назначенного президентом Путина и спрашивает его, как он себя чувствует под сенью двуглавого орла, и руками так делает, как будто крылья расправляет, и Путин на него испуганно смотрит. Или с генералом Казанцевым — седым, толстым, настоящим, как из книг про екатерининские времена, — склоняется в кадре над картой окрестностей Грозного, — «Может быть, ударим с флангов?» Про предвыборные передачи 1999 года молчу, это суперклассика, «кто убил Пола Тейтума?» — но была же еще передача про «Курск» и синхроны Путина, перебиваемые комментариями ведущего: «Президент лжет», — спокойно так говорит, как будто гвозди забивает. И вот про все это я брал у него интервью — вот сидит перед тобой учебник истории и рассказывает всякие вещи про Березовского («Борю») и Путина (уже «Владимира Владимировича», хотя наверняка когда-то «Володю») — но при этом себя же он учебником истории не воспринимает, себя он видит в настоящем, радиостанцией руководит (тогда руководил), и к нему корреспонденты заходят за указаниями, и он указания раздает — так, наверное, директор Экибастузской ТЭЦ Георгий Максимилианович Маленков в 1959 году раздавал указания, параллельно рассказывая незнакомым казахам в своем кабинете какие-нибудь истории про Сталина и Мао Цзэдуна, намекая, что этим Экибастузом жизнь не заканчивается, и что он — бодрый, шестидесятилетний, — еще вернется в Кремль и пригласит этих казахов к себе в гости.

Таких людей называют сбитыми летчиками. В сбитом летчике самое ужасное — что он почему-то не понимает, что сбит, что-то у него происходит с восприятием действительности. Теряется граница между вчера и сегодня. Лежат на столе письма с прошлогодними штемпелями. Топорщится пиджак из коллекции позапрошлого года. Нет календаря на стене. «Старик, мы же с тобой профессионалы».

Тем, кто рос на программах Сергея Доренко 1998−2000 годов, кто почтительно слушал потом его утренние эфиры на радио, кто просто помнит его лицо и его голос — тем, мне кажется, лучше не смотреть его изготавливаемые для телеканала ТВЦ ролики на тему того, что Навальный плохой. Может быть, так играл футболист Стрельцов после тюрьмы, или Любовь Орлова в «Скворце и Лире», или Брежнев после XXV съезда — я не знаю, с чем это сравнить, но видеть это физически неприятно. «У нас в больнице все капитаны, у каждого свое судно», — как бы говорит человек в окошке интернет-плеера, уверенный, что он так же неотразим и прекрасен, как в 1999 году. С точки зрения предвыборной пропаганды это, скорее всего, бессмысленно, с точки зрения экзистенциальной — крайне поучительно и даже не грустно, просто — вот так устроена жизнь, вот такая есть особенность у людей, и у меня тоже, и у вас, и у всех. Здравствуйте, с вами Сергей Доренко, и сегодня я расскажу вам о том, как коротка жизнь.

Фото ИТАР-ТАСС/ Машатин Владимир